Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018"

Плавучий мост
Журнал поэзии. № 2/2018

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия), Вальдемар Вебер, издатель (Германия), Сергей Ивкин (Россия), Надежда Кондакова (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия), Андрей Тавров (Россия), Александр Шмидт (Германия)

Сайт журнала: www.plavmost.org

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2018

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2018

© Авторы публикаций, 2018

* * *

Поэзия и время

Марина Кудимова
«Творец» versus «лирический герой»?[1]1
  Из статьи автора «Двойная звезда» (заметки о лирике и «лирическом герое»). Полностью материал будет опубликован в следующем номере.


[Закрыть]

Дар – максимально олицетворенные в человеке образ и подобие Божие, то есть наивысшая человеческая подлинность, неподменность. Склонность к самоистреблению, принимаемая человеком за бесстрашие, то бишь свободу, свойственна носителям дара по причине не столько недоверия такой ничем не заслуженной награде, сколько неуверенности в личностном соответствии ему. Словесное творчество есть предельное выражение феномена одаренности, поскольку логосное воплощение – уникальная человеческая, никому более в природе не свойственная принадлежность. Почему из всех видов человеческой деятельности именно поэзия подвергается такому последовательному нивелированию всеми возможными способами – от маниакального экспериментаторства до стирания гигантским ластиком коммерциализации? Видимо, потому, что поэзия своей неисчерпаемой комбинаторикой и вариативностью демонстрирует великую системность мира и сложность, многомерность его постижения человеком.

По-древнегречески Бог – ὁ Ποιητής (поэт). В русской модификации это равнозначно Творцу. То есть творчество однокоренно Создателю всего сущего и поэзии как наивысшей концентрации Логоса.

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам, / Чужое вмиг почувствовать своим, / Шепнуть о том, пред чем язык немеет, / Усилить бой бестрепетных сердец – / Вот чем певец лишь избранный владеет, / Вот в чем его и признак, и венец!

Так Афанасий Фет определил существо лирической поэзии, которая, в свою очередь, «и признак, и венец» поэзии как особым образом организованной речи.

В области мысли есть клише удивительно клейкие, которые никакой теркой не отдерешь. «Как все мы знаем» – выражение тоже из области риторики, не рассчитанное на оспаривание. Но именно о «лирическом герое» численно условные «мы» – а это, по-видимому, все имеющие отношение к «субъекту и объекту» – как раз ничего толком не знают.

Подобный разговор действительно важен, особенно сегодня, когда проблема персонификации в поэзии лирической, душеотражательной, переживательной, стоит настолько остро, что угрожает самому ее, поэзии, существованию, а состояние и наполнение души человеческой, которую православный философ и богослов Христос Яннарас называет «носительницей жизни», явно угрожает бытию человека: «Душа» означает то же, что и «человек», «некто», поскольку она есть печать жизни как во внешних, так и внутренних ее проявлениях».

Лично для меня непреложным остается определение лирики Аристотелем: поэт «остается самим собою, не изменяя своего лица». Лирика – это то, что Гай Валерий Катулл обусловил как «САМ НЕ ЗНАЮ»:

И ненавижу ее, и люблю. / «Почему же?» – ты спросишь. / Сам я не знаю, / но так чувствую я – и томлюсь.

Есенин писал незадолго до гибели: «В стихах моих читатель должен главным образом обратить внимание на лирическое чувствование…». Где-то между «не знаю» и «чувствую» и зарыта лирическая собака. Я понятия не имею, кто такое «лирический герой», и до сих пор наивно полагаю, что поэт пишет сам из себя и без посредников. Смешно так думать в постпостмодернистскую эпоху, но мне по летам уже «можно быть смешной» и, тем более, «не играть словами». Читая километры чужих стихов, я наблюдаю, какими безупречными и прекрасными видят себя пишущие. Всегда – в самом выгодном свете, в подвиге или приближении к нему. Никаких «с отвращением читая жизнь мою»! Только с восхищением и любованием, только в противофазе всеобщему «филистерству», словно в эпоху Шиллера или Шелли. Александр Еременко тотальной иронией довел тенденцию до абсурда, написав: «Я добрый, красивый, хороший». Но ирония оказалась тупиковым путем и привела лишь к тому, к чему и должна была привести, – к немоте.

Люди, никогда не сочетавшие двух умелых строк, любят делать различные заключения, как правило, обличающие их в том, что они не имеют ни малейшего представления о сути стихотворческого процесса. А суть состоит в трех «не»: неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности. Снятие отрицательной частицы в любом из атрибутов выводит результат за грань творчества. Предающиеся восторгам по поводу себя так же искренни, как тот пионер первой ступени, отсылающий в журнал «Костер» стихи «Однажды в студеную зимнюю пору» в полнейшей уверенности, что является их автором.

Профанное мнение о «пустоте» Пушкина происходит из того, что Пушкин – абсолют воплощения этой триады неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности:

Никому / Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать…

Стихи сочиняют нипочему, невесть когда и ни для кого – даже в том случае, если сверху ставят посвящение, в тексте речь идет о «вдохновении» и «продаже рукописи», а ссылка на публикацию на домодельном сайте с тремя подписчиками сопровождается комментариями: «До слез!», «До мурашек!», «На одном дыхании!» и венчается восторженным ярлыком: «Шедевр!».

Примечание:

Марина Владимировна Кудимова – поэт, прозаик, переводчик, публицист. Живёт в Переделкине.

Берега

Евгений Чепурных
Стихотворения

Чепурных Евгений Петрович родился в 1954 году в городе Чапаевск Куйбышевской (ныне Самарской) области. Работал слесарем, грузчиком, составителем поездов, литсотрудником в многотиражной газете. Учился в Куйбышевском государственном университете, в Литературном институте имени А. М. Горького. Автор поэтических книг: «Письма» (1980), «Свет из окна» (1982), «След на траве» (1986), «На расстоянии руки» (1988), «Картонное копьё» (1992), «Маятник» (2003), «Новые стихи» (2006), «Перелётное счастье» (2009). Лауреат премии им. Ивана Дмитриева. Живёт в Самаре.

Публикацию подготовила Ольга Медведко (Москва)

Евгений Чепурных – поэт, удивительно остро чувствующий болевые точки окружающего его мира. Сегодня многие называют себя русским поэтом. Это заблуждение, даже наивность. Не достаточно писать на русском языке, чтобы быть русским поэтом. Это сопричастность со страной, в которой живёшь, с русской культурой. Это масштаб дарования. Евгений Чепурных – русский поэт.

Евгений Евтушенко говорил о нем: «Этого поэта отличают трогательная исповедальность, неизлечимая незащищённость души, мягкий русский юмор, который ничего общего не имеет с разнузданным стёбом, заполонившим телеэкраны. Стихи Евгения Чепурных – это прививка задушевности, веры в любовь на всю жизнь без какого-либо назойливого поучительства. Уверен, что он и читает свои стихи так же доходчиво, как пишет их, и его выступления будут иметь успех в любой аудитории – и в самой высоколобой, и в самой неискушённой. Он поэт для всех, и, как ни странно, при всей своей полузатаённой непростоте весьма простой-простой, но ни в чём не упрощенческий и не простоватенький, а сейчас это редкость.

Он ухитрился состояться ни на кого не похожим. Но его не только не раскрутили, но даже не размотали как твердёнький, крепенько сам себя держащий клубок очень русских противоречий…

Я вижу, как необходим людям, обделённым нежностью, Евгений Чепурных с его добрым характером, с прирожденной нехамскостью (…). Он способен на такие пронзительные строки, на которые мало кто способен: «Ах, ничего не понимая, / Легко в пути. Легко в пути. Я тут живу в одном трамвае. / Так, ради Бога, заходи. / В окно посмотрим, поскучаем. / Сквозь воздуха и влаги смесь / Деревья, лица посчитаем: А вдруг одно родное есть? / Ведь даже у любой собаки / Есть покровитель в небесах. Вдруг отразится жизнь, как факел, / В случайно-любящих глазах? / И вот тогда – не будь в обиде, / Душа, к душе. Наедине. / Убей меня, чтоб я не видел / В них сострадания ко мне».

* * *

…А в этом городе так много —

Автомобилей и собак.

Но нету Бога, Нету Бога,

И потому здесь мрачно так.

Железный блеск Дворца и Рынка.

А посреди пустых дорог –

Рыдает глупая травинка

За всех одна.

Ей нужен Бог.

И я её люблю, как чудо,

Дитя моё, всё ничего.

Пошли,

Пошли,

Пошли отсюда.

Они привыкли без Него.

* * *

Снег выпадет

И не растает.

И не прервётся тишина.

Кто первый след на нём оставит?

Война.

Она войдёт, скрипя ремнями:

– Ну что? Пошли?

И снайпер ляжет между пнями.

– Палить?

– Пали.

Огнём расколота колонна,

Но остальные – напролом.

В снегу

Застынет цепь ОМОНа

Перед Кремлём.

Взлетают в воздух мавзолеи,

И опадают купола.

Вон – по заснеженной аллее —

Война прошла.

Война прошла по волнам снега,

Уткнувшись мордой в свой предел.

И взял Господь Россию в небо.

И – пожалел

Своя измученныя овцы…

– А кто там ходит в этот час?

– Там только добрые литовцы.

Им хорошо теперь без нас.

* * *

– Что на Руси? Не таи!

– Господи, вьюга и вьюга.

– Как же там овцы Мои?

– Господи, режут друг друга.

Вьюга и ночи, и дни.

След от могилы к могиле.

То ль осерчали они,

То ли с ума посходили.

Лютый, садись на коня.

Добрый – в слезах умывайся.

– Что ж они? Верят в Меня?

– Господи!

Не сомневайся.

Башня

Прямо не жизнь, а балет на карнизе.

Чудно и страшно.

В тёплой Италии, в городе Пизе

Падает башня.

Падает башня с мольбой и тоскою

В каменном взоре.

Это же надо – несчастье какое,

Горе, так горе!

Ночью проснусь сиротою казанской

И цепенею:

– Мать её за ногу, как там пизанцы

С башней своею?

Не предлагайте мне

Славы и лести,

Места в круизе.

Только бы башня стояла на месте

В городе Пизе.

Только бы пьяную башню спасли

Божья любовь и участье.

Мне, сыну стонущей Русской земли,

Этого – хватит для счастья.

* * *

Грусть, конечно, не искусство.

Кто в ней понимает?

Мухам не бывает грустно,

Лошадям – бывает.

Лошадям бывает очень,

Даже очень-очень.

Да и мне бывает очень

Тоже, между прочим.

Да ещё одной мадаме

С синими глазами

Грустно днями, месяцами

И – вот-вот –

годами.

* * *

– Давайте мириться, – сказала змея

И вытерла слёзы.

Ликует и плачет старушка Земля

И нюхает розы.

И думает: – Вот они, дети мои,

Как любят друг друга!

Согрело их мудрое слово змеи.

Спасибо, змеюга.

А ветер поёт, как Орфей и Баян,

Ветвей не ломая.

По жёлтым полотнам плывёт караван,

Той песне внимая.

– О, мы не погибнем в походе, друзья,

Не надо молиться!

По радио утром сказала змея:

«Давайте мириться».

От снежной земли до песчаной земли,

До крайней границы

Весёлые праздники дружно взошли,

Как стебли пшеницы.

Салюты в столице, гармошки в селе!

Ах, друг мой,

Гляди же,

Как ласточки-птицы слетают к земле

Всё ниже и ниже…

Старик

А был уже седой…

Совсем уж был седой.

Всё грелся на завалинке с утра.

И был уже плохой,

Совсем уж был плохой,

Давно рукой махнули доктора.

А вот старухи шли,

Которым ближний свет, —

Присядут, покряхтят, заговорят:

Вот к этой едет сын,

А этой писем нет

Из города который год подряд.

Но он умел сказать.

Он так умел сказать…

Мол, потерпи, хозяйка, как-нибудь.

У почты свой секрет,

Ведь почту нужно ждать

Так ты уж… не того… не обессудь.

Покуривал, шутил, по-мягкому, не зло.

И сам-то не жилец (в глазах круги),

Полухолодный сам, откуда брал тепло,

Которого хватало на других?

И умер, как сидел, с махоркой и клюкой.

Замёрз старик. Кого тем удивишь?

Как люди говорят: «Совсем уж был плохой,

А всё тянул, не поддавался, ишь…»

Теперь уже не то. Живём – ни дать ни взять,

Всё как-то пусто без него в селе.

А он умел сказать. Он так умел сказать…

Найди теперь такого на земле.

* * *

В саду сиреневый дымок,

В кармане горсть конфет,

А на дворе замок… замок —

Хозяйки дома нет.

А где она и рядом кто?

И собачонка вслед

Ехидно лает: мол, ну что,

Прошляпил ты, поэт?

Она ушла не за водой

И не с тобой, а с тем.

А мне плевать, я молодой,

Я сам конфеты съем.

* * *

Ну вот и дожди подоспели большие,

В полях догорело жнивьё.

У этого дерева ветви чужие,

А сердце моё.

А сердце моё.

А листва облетела,

В земле обретая жильё.

Нельзя говорить: «Не моё это дело».

Ведь сердце моё.

Утихла над домом грачей перепалка.

И нынче, не знаю с чего,

Не знаю с чего —

Только дерево жалко

Сильней, чем себя самого.

Что делать, родные? Окончена жатва.

Дождёмся весёлого дня.

Что делать, родные?

Мне дерева жалко,

А дереву жалко меня.

* * *

Кудрявое резвое чудо,

Смеясь, семенит по лучу.

– Как звать тебя, мальчик?

– Иуда.

– А хочешь малины?

– Хочу.

Ешь горстью, и смейся беспечно,

И щёки измажь, и чело.

– А денежку хочешь?

– Конечно.

Вот с этого всё и пошло.

* * *

Ночь. Прогулки по полю.

Разговор на крыльце.

Только глупости помню,

Только глупости все.

Ночь.

И слышно спросонок,

Что от тайных обид

Вся земля, как волчонок,

В лунный омут скулит.

Потихоньку.

Не споря

С тяжкой долей своей.

И не хватит нам горя,

Чтоб скулить вместе с ней.

Бродяга

Он не врёт, неумытый кочевник,

На здоровье пеняя свое.

Говорит, собирался в деревню,

Да, видать, не дошёл до неё.

Не дойти до небесного града,

Не присесть царским гостем к столу.

Но для каждого русского зада

Место есть на бетонном полу,

Где хрустят перебитые кости

В спёртой сырости долгих ночей.

Где мы все – неумытые гости

Для суровых своих сторожей…

Аборт

Старый аист вернулся пустой.

Замечтавшись о местности отчей.

Уронил он над глушью лесной

Несмышлёный горячий комочек.

Струйка ветра добычу взяла,

Понесла, как соломинку волны.

И небесный кузнец два крыла

Отковал под сверкание молний.

И тогда понесло, понесло

Вдаль с пылящею звёздной артелью,

И осталось далече село,

И избёнка с пустой колыбелью.

Где ты нынче, родное дитя?

Мать твоя у окна постарела.

А, бывало, плясала и пела

Босиком под гармошку дождя.

В неприступно-далёком краю

Пожалей.

И, как жизнь молодую,

Отыщи ей сестрёнку свою.

Положи в колыбельку пустую.

* * *

Твои рассыпанные зёрнышки

Дыханьем чистым сквозь дымы

Всходили вновь на самом донышке

Переполнявшей душу тьмы.

Скорбящее за человечество,

О, как ты терпишь каждый день,

Моё Небесное Отечество,

Свою поруганную тень?

Свечи

Проходим, каблуками не стуча.

А сельский храм без свечек невозможен.

А в сельском храме

Каждая свеча –

Она чуть-чуть на ангела похожа.

Их чистоту не разумеет мозг.

Но сердце зрит и тает понемножку.

И падает

С незримых крыльев воск

В заботливо подставленную

плошку.

* * *

Пока меж нами длилась драма,

Там, за окном, все эти дни

Шёл снег устало и упрямо,

Как будто бы солдат с войны.

Снегирь ел крохи из кормушки,

Печной дымок струился ввысь.

Пора, пора, друзья-подружки,

Смотреть серьёзнее на жизнь.

И украшать полезным делом

Свой ясный и короткий век.

И землю чувствовать всем телом

Как этот к ней летящий снег.

* * *

Что, казалось бы, в жизни случится,

Но вчера из вечерней зари

Вылетали огромные птицы,

Как крылатые фонари.

В голубую и душную темень

К моему подлетали окну.

И стояло песочное время,

Упираясь в песчинку одну.

Поделились таинственным светом…

И, почуявший с ними родство,

Стал я добрым теперь человеком.

Хоть и прежде-то был ничего.

Однажды ночью

Птица плакала над рощицей,

Бабка охала во сне.

Ванька-встанька с хитрой рожицей

Улыбался на окне.

Улыбался тихо, ласково

И косил через бочок

Голубого цвета глазками

Ангелочек-дурачок.

Ночь. И на сырой завалинке

Сторожил добычу кот.

Ночь была такою маленькой,

Вот вздохни – и уплывёт.

Вспомню памятью мгновенною

Свет оконный на кустах.

Было всё обыкновенное

Прочно на своих местах.

Бабка охала и ахала,

Ночь светлела между тем.

Но зачем же птица плакала?

Птица плакала зачем?

* * *

Не ищи меня. Я здесь.

На снегу или в траве.

Я всё время где-то есть,

Словно козырь в рукаве.

Словно семечко в земле,

Словно впадина следа.

Словно капля на крыле

В дождь попавшего дрозда.

Где же ты, душа моя?

Вдалеке иль взаперти?

Ты дотронься: вот он я!

Размышляю: где же ты?

Мой измученный зверёк.

Обгоревшая тетрадь,

Видишь, как я занемог

И устал тебя искать.

С кровью яркой уголёк

Подкосил наверняка.

Я сжигал тебя, как мог,

Но – клянусь – не сжёг пока.

Грязно пальцами листал,

Грузно встав из-за стола.

Хорошо, что не продал,

Хоть, признаюсь, мысль была.

Успокойся и уймись.

Не исчерпан в сердце стыд.

Не казнит Господь за мысль.

Или всё-таки казнит…

* * *

На дворе дождишко редкий

Сыплет прямо на отца.

Он сидит на табуретке,

Чуть пообок от крыльца.

Он печален, как собака,

И седой, как Дед Мороз,

Он вот-вот готов заплакать,

Да, видать, стыдится слёз.

Рвусь отчаянно и смутно,

Безотчётно, как в бреду.

«Пропусти! – кричу кому-то, —

Дай-ка я к отцу пройду.

Видишь, там отец мой ро́дный!

Одинок и изнурён.

Может, он сидит голодный,

Может, выпить хочет он».

Он пускает кольца дыма

Удивлённо в небосвод.

Ни страны своей родимой,

Ни меня не узнаёт.

Пропусти, страна родная,

Не толкай так больно в грудь.

Может, он меня узнает…

Может, вспомнит как-нибудь.

Воспоминание о чёрной дыре

Дышит воздухом чистым и песни поёт

Мой воспитанный, умный, красивый народ.

Подметает дворы, собирает плоды,

Запускает мальков в голубые пруды.

Только лебеди тихо плывут по прудам,

Только солнце скользит по тяжёлым плодам.

Но с далёкой поры, но с Проклятой горы

Дует ветер сквозь щели из Чёрной дыры.

И, дыханьем его потревожен чуть свет,

Просыпается старый и вредный поэт.

И опять начинает своё колдовство

Обречённая вредная муза его:

«Ни кола ни двора, ни двора ни кола.

Где Россия была, там трава поросла.

Мы возьмём по травинке на память себе,

Мы пройдём по тропинке к чужой городьбе.

Постучимся и крикнем: „Эгей, пособи!“.

И чужие собаки сорвутся с цепи…».

Мой народ, старика дураком не считай.

У него в холодильнике рыба минтай

И от грусти надёжное средство.

Ну, а ежели мало тебе, погляди,

И авось разглядишь на тщедушной груди

Два значка за культурное шефство.

Не смолкает в ушах его шелест знамён.

Запугали, видать, командиры.

Слишком долгую очередь выстоял он

За струною для собственной лиры.

И никак старика невозможно винить

Лишь за то, что с эпохой не спелся.

Слишком долго тебе его надо кормить,

Чтобы он, бедолага, наелся.

И, любя, сторожить его сон на заре,

Чтобы он, пробудившись порою,

Никогда бы не бегал к Проклятой горе

На свидание с Чёрной дырою.

* * *

Путь предстоит тебе долгий

С солнечным светом в груди.

Победоносец Георгий,

Главный твой Змей впереди.

Он себе славы не ищет,

Козырь храня под сукном,

Не разрушает жилище

И не плюётся огнём.

Манит в прекрасные дали,

Рядом с престолом встаёт,

Храбрым вручает медали,

Преданным деньги даёт.

Доброй улыбкой лучится.

Но, непонятно с чего,

Падают замертво птицы,

Слыша шипенье его.

И прогибаются спины,

Как колоски вдоль межи.

Словно бы хвостик змеиный

Вырос у каждой души.

Скромницы и недотроги

Вдруг оказались в грязи.

Ты не жалей их, Георгий,

Только его порази.

Не соблазнись на застолье,

Если, раздвинув народ,

Именно он с хлебом-солью

Выйдет к тебе из ворот.

Хроноскаф

Вдруг очнулись от краткого сна,

Как мужик за столом в общепите.

Хроноскаф отсчитал времена

И сказал, дребезжа:

«Выходите».

Светлый терем притих без властей,

Два холопа прервали беседу:

«Князь уехал стрелять лебедей,

Говорил, что вернётся к обеду».

Лебедей пострелять хорошо.

Покалякаем с князем ишо.

Как живёте, ребята-холопы,

На краю просвещённой Европы?

Сколько ступлено острых мечей?

Сколько ржи уродилося в поле?

Сколько умерло в год палачей

От инфаркта иль в горьком запое?

Слава Богу, живём, не таясь,

Но не сами по жизни решаем.

Перед Богом в ответчиках – князь.

А Европу мы не обижаем.

Князь заходит, хромая, с клюкой,

Несуразный и злой человечек.

Вот такой, вот такой, вот такой —

И отец, и судья, и ответчик.

Держит в памяти крепче всего,

Как народ прокричал ему славу,

И как плечи дрожали его,

На себя принимая державу.

Он изрублен, коварен, жесток,

Обернётся то тигром, то змеем.

Он – один.

Пожалей его, Бог.

Мы другого пока не имеем.

Снежные мысли

Он нас задумчивостью лечит,

Неторопливый, мудрый снег.

Ведь каждый русский человечек —

Отчасти снежный человек.

Мороз проглатывает речки,

Берёт Европу в оборот.

А мне тепло на старой печке.

И хрен меня тут кто найдёт.

Мне надоело спорить с жизнью

И со жлобами пить вино.

Пущай живут в капитализме,

Мне тут, на печке, всё равно.

Пусть отбирают всё до крошки,

Отдам и ручку, и тетрадь.

Но грустный снег в моём окошке

Никто не может отобрать.

И в час, когда я отстрадаюсь,

Покинув тягостную плоть,

Я русским снегом оправдаюсь

Перед лицом Твоим, Господь.

И Ты простишь мне хмель рассветов

И сигарет дешёвых смрад.

Поскольку снежных человеков

Осталось мало, говорят.

Серебро

Когда замру

В оцепененьи сладком,

Тогда пойму,

Что, как бы ни писать,

За чёрным сайтом

И за серым сайтом,

За белым сайтом

Есть небесный сайт.

Он рассылает

Капли, зёрна, крошки

И жгучие снежинки серебра.

И там уже давно

Мерцают строчки,

Которые приснились мне вчера.

Грехопадение

Мы долго падали с небес

К земле, трясущейся от гуда.

Стонала речка, плакал лес,

Когда мы падали оттуда.

Мы – нечисть, нежить. Мы никто.

Страшнее страха. Тьмы темнее.

Никто не спрашивал: «За что?» —

Оно Всевышнему виднее.

В провале средь зеркальных скал

Нас облепила гниль сырая.

Один рычал, другой рыдал,

Обличье зверя примеряя.

С тех пор мы – грешных душ ловцы —

Глядимся в зеркало всё реже.

Нам поклоняются жрецы,

На алтаре младенцев режа,

Чьи души примет Бог, любя,

За поколеньем поколенье.

Но каждый бы из нас – себя

Зарезал ради искупленья.

Плачь, павший ангел, лютый бес.

Неужто кровью захлебнёмся?..

…Когда мы падали с небес,

Мы думали – что мы вернёмся.

* * *

Коснётся крылом в одночасье:

– Будь счастлив, душа-человек!

Летит перелётное счастье

И перья роняет на снег.

И пёстрые, как папуасы,

Они замерзают в пургу.

Подходят к ним снежные барсы

И нюхают их на снегу.

И щурятся ветру вдогонку,

Рычат на своих же щенят.

Понуро отходят в сторонку

И нервно хвостами стучат.

А тот, что остался за морем,

Душа-человек, может быть,

Поймал перелётное горе

Да так и остался с ним жить.

* * *

В могиле неизвестного поэта,

В которую мы ляжем без имён,

Мерцают рядом свечка и комета,

Сроднившиеся после похорон.

Мы не прошли в анналы и в журналы.

Живя в тени, мы не отвергли тень.

Мы ляжем здесь —

Одни провинциалы

Из русских городов и деревень.

Смеясь, плутаем вдоль путей-дорожек

И крошим хлеб печали и страстей.

И, как ни странно,

Этих малых крошек

Хватает на прокорм России всей.