Текст книги "Притчи со всего света"

Немного спустя после того, как все это случилось, перед воротами Фив, в Беотии, появился сфинкс, – крылатое чудовище, спереди – в образе молодой женщины, сзади – в образе льва. Это чудовище было дочерью Тифона и Ехидны, плодовитой матери многих чудовищ, родной сестрой пса ада Цербера, Лернейной гидры и извергавшей огонь Химеры. Сфинкс расположился на скале и стал задавать фивянам загадки, которым его научили музы. Того, кто брался отгадать и не отгадывал, он хватал и, растерзав, пожирал.

Это бедствие постигло город в то самое время, когда жители оплакивали смерть своего царя, который был убит в дороге неизвестно кем. Теперь вместо него правил царством Креонт, брат царицы Иокасты. И вот случилось, что сфинкс задал загадку сыну самого Креонта, и, так как тот не мог разгадать ее, то чудовище схватило и пожрало его. Несчастье побудило царя Креонта всенародно объявить, что всякому, кто избавит город от убийцы, достанется царство и его сестра Иокаста в супруги. Как раз в то время, когда об этом было всенародно оповещено, в Фив, опираясь на посох странника, вступил Эдип. Пленила его опасность и награда за нее, жизнь же свою он мало ценил, ибо помнил витавшее над ним грозное пророчество. И вот он отправился к скале, где сфинкс нашел свое убежище, и попросил задать ему загадку. Чудовище хотело задать отважному чужестранцу нечто неразрешимое и предложило отгадать такую загадку: «Утром у него четыре ноги, в полдень – две, а вечером – три. Из всех созданий оно одно лишь меняло число своих ног. Но как раз тогда, когда у него больше всех ног, сила и быстрота его тела меньше всего». Эдип усмехнулся, когда услышал эту загадку, так как она показалась ему очень легкой.

– Ты загадал человека, – ответил юноша. – На заре своей жизни, пока он слабое бессильное дитя, он ходит на ногах и на руках: в полдень своей жизни, окрепнув, он ходит только на ногах, когда же стариком он подходит к закату своих дней и нуждается в опоре, он берет посох, и тогда у него три ноги.

Загадка была счастливо разгадана, и сфинкс со стыда и отчаяния бросился вниз со скалы и разбился насмерть. В награду Эдип получил царство, а в супруги – царицу, которая была его родной матерью. Иокаста родила ему одного за другим четверых детей – сперва двух мальчиков: близнецов Этеокла и Полиника, потом двух дочерей: старшую – Антигону и младшую – Исмену. Но они одинаково приходились ему и детьми, и братьями, и сестрами.

Долго дремала в неизвестности страшная тайна, и Эдип, хоть и склонный к гневу, был добрым и справедливым царем и всеми любимый, счастливо царствовал в Фивах вместе с Иокастой.

Но вот боги наслали на страну страшный мор. Болезнь со страшной силой свирепствовала среди народа, и никакое средство не приносило пользу. В этом ужасном бедствии фивяне обратились за помощью к своему господину, которого они считали любимцем богов. Мужчины и женщины, старики и дети во главе с жрецами, собрались у царского дворца, уселись на ступенях вокруг стоявшего там алтаря и стали ждать выхода своего царя. Когда Эдип, привлеченный собравшейся толпой, вышел из дворца и спросил, почему город полон жертвенным дымом и криками печали, ему от имени всего народа ответил старший жрец:

– О царь, ты сам видишь, какое бедствие тяготеет над нами. Поля и пастбища наши сжигает невыносимая жара. В домах наших свирепствует губительный мор. Напрасно пытается город вынырнуть из кровавой волны гибели и разрушения. В нашем несчастье мы прибегаем к тебе. Ты уже избавил нас однажды от губительной дани, которую наложил на город страшный прорицатель загадок. Должно быть, не без помощи богов сделал ты это. И теперь мы опять доверяемся тебе и уверены, что – у богов и людей – ты найдешь для нас помощь.

– Бедные дети мои, – сказал в ответ Эдип, – я знаю, почему вы умоляете меня об этом. Я знаю, что вы страдаете, но никто не болеет душой так, как я, потому что мое сердце стонет не об одном человеке, а о каждом из вас. Вы не вывели меня, как спящего, из дремоты, – дух мой все время искал спасительного средства, и кажется мне, что я нашел это средство. Я отослал шурина моего, Креонта, в Дельфу, к пифийскому Аполлону, чтобы узнать, какое средство или какой поступок может спасти город.

Еще царь говорил к народу, когда пришедший Креонт, пробравшись сквозь толпу, предстал перед Эдипом и рассказал ему о решении оракула. Решение же этого было поистине неутешительное: «Бог повелел изгнать нечестивца, которого приютила страна, и не совершать того, чего никакое очищение не может искупить. Ибо убийство Лая легло на страну страшным и кровавым громом». Эдип, и не подозревавший, что убитый им старик – тот самый, из-за кого гнев богов обрушился на страну, выслушал рассказ об убийстве Лая. Но и после этого ум его все еще был поражен слепотой. Он объявил, что готов позаботиться об убитом, и распустил народ. Затем он велел оповестить по всей стране царский приказ, что всякий, кто узнает об убийце Лая, должен донести, и, если об этом знает чужестранец и расскажет, он заслужит благодарность и награду от города; тот же, кто, боясь за друга, откажется от долга донести о том, что знает, – тот должен быть лишен участия в служении богам, в жертвенных пиршествах и исключен из общения с гражданами. Убийцу же он проклял торжественно и страшно, призывая на голову его муки и несчастья во всю его жизнь, а в конце – гибель. И пусть постигнет его это проклятие, даже в том случае, если он, скрыв себя, живет у царского очага.

Кроме того, он отправил двух посланцев к слепому прорицателю Тирезию, который был почти равен вещему Аполлону в способности знать и видеть все таинственное и неизвестное. Тот скоро явился в сопровождении мальчика-вожатого и предстал пред царем в народном собрании. Эдип поведал ему заботу, которая мучила его и весь народ. Он просил его приложить все свое искусство прорицания и помочь напасть на след убийства.

Но Тирезий, словно защищаясь, с громким стоном протянул руки к царю и сказал:

– Страшно то знание, которое приносит знающему лишь одно несчастье! Отпусти меня домой, Эдип; неси свое бремя, а мне позволь нести мое!

Теперь Эдип стал еще больше настаивать, а народ, окружавший их, с мольбой пал пред Тирезием на колени; когда же тот и теперь не высказал готовности дать дальнейшие объяснения, царь Эдип пришел в сильный гнев и стал бранить его, как соучастника и даже как убийцу Лая. Да, не будь он слеп, его самого можно было бы заподозрить в убийстве.

Такое обвинение развязало язык слепому прорицателю.

– Эдип, – сказал он, – повинуйся же своему собственному приказу! Не говори со мной, впредь ни к кому из народа не обращай свою речь. Ты осквернил город омерзением и ужасом! Ты – цареубийца, ты тот, кто живет с самыми близкими ему в достойном проклятия союзе.

Но Эдип был ослеплен: он назвал прорицателя колдуном и коварным обманщиком, он бросил подозрение и на шурина своего Креонта, стал обоих обвинять в заговоре против трона, с которого оба они хотят свергнуть его, спасителя народа, хитрой ложью. Теперь еще больше стал говорить Тирезий об Эдипе – о том, что он убил отца, что живет в союзе с родной матерью; он предсказал царю уготованное ему близкое несчастье и, гневный, ушел, держась за руку маленького вожатого. Между тем на обвинение Эдипа поспешил и Креонт, и между ним и царем возгорелся сильный спор. Напрасно пыталась Иокаста, кинувшись к спорившим, прекратить ссору, – непримиримым и в гневе на Эдипа ушел Креонт.

Еще ослепленнее, чем царь, была царица Иокаста. Едва услышала она из уст супруга, что Тирезий назвал его убийцей Лая, как разразилась громкими проклятиями на прорицателей и их искусство.

– Смотри, супруг мой, как мало знают прорицатели. Суди по такому примеру. – Мой первый супруг Лай тоже получил предсказание, что он падет от руки своего собственного сына. Но его убила на перекрестке дороги разбойничья шайка, а наш единственный сын был связанным брошен в пустынные горы.

Но эти слова, которые царица произнесла с язвительным смехом, произвели на Эдипа совсем не то действие, которого ожидала Иокаста.

– На перекрестке, – спросил он в величайшем страхе, – на перекрестке погиб Лай? Скажи же, каков он был с виду, какого возраста?

– Он был высокого роста, – ответила Иокаста, не понимавшая волнения Эдипа, – первый снег старости украшал его голову, лицом и видом своим он был похож на тебя, мой супруг.

– Нет, Тирезий не слеп, Тирезий видит, – воскликнул Эдип, и ночь, объявшую дух его, словно прорезало вдруг блеском молнии. И ужас толкал его все больше выпытывать, словно на вопросы его должны были быть ответы, которые сразу превратили бы в ошибку страшное открытие. Но все сходилось на одном, и в конце узнал он, что убежавший слуга рассказал о всех подробностях убийства. И этот слуга, как только он увидел Эдипа на троне, стал умолять, чтобы его отослали как можно дальше от города на царские пастбища. Эдип пожелал его видеть, и тот был вызван в город. Но еще прежде, чем слуга явился, прибыл из Коринфа посол, чтобы известить Эдипа о смерти его отца Полиба и предложить ему опустевший трон.

Услышав эту весть, царица Иокаста сказала с торжеством:

– Где же вы, великие предсказания богов? Тот, которого родной сын, Эдип, должен был погубить, тихо скончался в старческой слабости.

Но иначе подействовала эта весть на благочестивого Эдипа, и, хотя он все еще склонен был считать Полиба свои отцом, он все же не мог понять, как может не сбыться предсказание богов. Не хотел он отправиться в Коринф, ибо мать его, Меропа, была жива, и второе предсказание оракула – его женитьба на родной матери – могло еще исполниться. Посланец, однако, скоро рассеял сомнения Эдипа. Этот был тот самый пастух, который много лет назад взял Эдипа-ребенка из рук слуги Лая и развязал его проколотые и связанные ноги. Он легко доказал царю, что он только приемный сын Полиба, хотя и наследник коринфского престола. Смутное предчувствие правды толкало Эдипа на встречу со слугой Лая, который ребенком передал его на руки коринфянину. От челяди своей узнал он, что это – тот самый пастух, который убежал при убийстве Лая и теперь пасет царские стада на границах государства.

Когда Иокаста все это услышала, она с громким плачем оставила своего супруга и народное собрание. Эдип же словно нарочно желал покрыть глаза своим мраком и ложно истолковал уход царицы.

– Должно быть, боится она, гордая женщина, как бы не открылось, что я не знатного рода, – сказал он к народу. – Я же считаю себя сыном Счастья и не стыжусь незнатности.

Но тут приблизился старый пастух, приведенный с лугов, и коринфянин тотчас же узнал в нем того, кто передал ему некогда ребенка на Киферонских горах. Он был бледен от страха и пытался все отрицать. Только после гневных угроз Эдипа, приказавшего связать его, сказал он наконец всю правду: что Эдип был сыном Лая и Иокасты, что страшное предсказание богов об отцеубийстве передало Эдипа в его руки, что из сострадания сохранил он ему жизнь.

Исчезли теперь все сомнения, и страшное предстало неприкрытым. С безумным криком бросился Эдип из народного собрания, стал блуждать по дворцу и искать меч, чтобы стереть это чудовище – Иокасту, мать и супругу свою. И так как все бежали прочь с его дороги, как от безумного, то отыскал он со страшным воплем свою опочивальню, взломал двойные запертые двери и ворвался туда. Ужасное зрелище остановило его безумный бег. Со спутанными и развевающимися волосами, высоко раскачиваясь над ложем, висела на веревке Иокаста. Долго и пристально смотрел Эдип, потом с воющим стенаньем подошел к трупу женщины, спустил высоко подвешенную веревку, так что мертвая опустилась на пол, словно растянулась перед ним, и вырвал из ее платья на груди золотые застежки. Высоко поднял он их в правой руке, проклял глаза свои, чтобы отныне никогда не видели они того, что он сделал, и стал терзать и буравить свои глаза острыми концами застежек, пока не проколол глазные яблоки, пока кровь потоком не хлынула из впадин. Потом пожелал он, чтобы ему, ослепшему, открыли ворота и вывели всему фивянскому народу напоказ, – как отцеубийцу, как кровосмесителя, как проклятого небом, как чудовищного из смертных. Слуги исполнили его желание. Не с отвращением, а со страданием встретил народ своего некогда любимого царя. Сам Креонт, шурин Эдипа, которого так оскорбило его несправедливое подозрение, поспешил к проклятому царю, – но не для того, чтобы надругаться над ним: хотел он увести его от людских глаз и солнечного света, хотел вернуть его в круг родных детей. Тронуло сломленного несчастьями Эдипа такое участие… Он передал трон своему шурину, чтобы тот сохранил его для юных детей, попросил у нового царя могилы для несчастной матери и защиты осиротевших дочерей, для себя же пожелал он изгнания из страны, которую осквернил двойным бесчестием, и заточения на Киферонской горе, где родители давно уготовили ему могилу и где хотел он жить и умереть – как будет на то воля богов. Потом попросил он позвать дочерей своих, ибо еще раз хотелось ему услышать их голос, и, когда те пришли, возложил свои руки на их безгрешные головы. Креонта же он благословил за любовь, которую тот высказал ему, недостойному, и пожелал новому царю и всему народу лучшей защиты у богов, чем та, которую он знал сам.

Потом Креонт снова ввел его во дворец, и столь недавно еще прославленный спаситель Фив, могучий царь, которому повиновались тысячи людей, так быстро разгадавший труднейшие загадки и так поздно раскрывший страшный замысел загадки собственной жизни, – слепым и нищим отныне должен был выйти из ворот родного города и блуждать на границах своего былого царства.

В тот момент, когда все открылось Эдипу, милой казалось ему скорая смерть, как благодетеля встретил бы он восставший народ и смерть от него под камнями. И потому милостью казалось ему изгнание, к которому он умолял и на которое шурин его, Креонт, согласился. Но когда он в слепоте своей сидел в дворце и гневе совсем перекипело в его душе, стал он постигать, как страшно блуждать слепым изгнанником по чужой стране. Стала просыпаться в нем любовь к родине, а вместе с ней и чувство, что и смертью Иокасты и собственным ослеплением он достаточно наказан за преступления, совершенные не намеренно и не сознательно, и он не побоялся высказать перед Креонтом и собственными сыновьями, Этеоклом и Полиником, желание остаться дома. Но тут открылось, что переходяще было сочувствие Креонта, что жестоки и себялюбивы были сыновья Эдипа. Креонт принудил несчастного родственника своего остаться при первом решении, а Этеокл и Полиник, сыновним долгом которых было помочь отцу, отказали ему в своей помощи. Ни словом не обмолвились они с ним, а вложили ему в руки нищенский посох и выгнали из дворца и города Фив. Только дочери имели жалость к изгнаннику. Младшая, Исмена, осталась в доме братьев, чтобы насколько возможно служить делу отца и в то же время быть его заступницей, старшая же, Антигона, разделила с отцом участь изгнания и направляла стопы слепого. И вот пошла она за ним в тяжелое странствование и вместе с ним, голодная и босая, блуждала по диким лесам. Вместе с отцом претерпевала нежная и юная Антигона и дождь и солнечный жар, и в то же время, как в доме своих братьев, могла наслаждаться лучшими яствами, бывала она рада, когда отец ее не знал голода. Сперва думал Эдип в пустыне Киферонских гор влачить или кончить свою несчастную жизнь. Но так как был он благочестив, то не захотел сделать это без воли на то богов и потому прежде всего пошел к оракулу пифийского Аполлона. Здесь получил он утешительное предсказание. Боги признали, что Эдип не по собственной воли согрешил против природы и священных законов человеческого общества. Конечно, должно быть наказано такое тяжкое преступление, но не вечно будет длиться наказание. И вот бог поведал ему следующее: «Еще много дней протечет, но в конце их ждет его избавление, и настанет оно, когда придет он в назначенную ему судьбой страну, где достойные богини, строгие Эвмениды, уготовят ему пристанище». Но имя Эвмениды, Благожелательная, было прозвищем богини мести, Эринний, или Фурий, и этим именем смертные желали умилостивить их и высказать им свое уважение. У Фурий должен был найти Эдип за грехи свои против природы покой и избавления от наказания! И все же он доверился решению богов и, предоставив судьбе часть исполнения обещанного, вместе с благочестивой дочерью блуждал по Греции, поддерживая жизнь милостынью сострадательных людей. Всегда просил он немногое и всегда получал немногое. Но всегда был он доволен немногим, ибо изгнание, горе и благородство ума научили его скромности.

После долгих блужданий то по людным, то по пустынным странам Эдип и Антигона пришли однажды вечером в прелестную деревню, лежавшую в приятной местности среди прекрасной рощи. Соловьи перелетали с куста на куст и заливались сладкими, звонкими голосами, пахло виноградниками, оливковые и лавровые деревья покрывали скалы, которые скорее украшали, чем уродовали эту местность. Слепой Эдип остальными чувствами своими ощутил, как хорошо, как приятно здесь, и по описаниям дочери решил, что это – священное место. Вдали высились башни какого-то города, и, расспросив, Антигона узнала, что они вблизи Афин. Уставший за долгий день блуждания Эдип присел на скале. Но житель этого селения, проходивший мимо, велел ему оставить это место, ибо здесь была священная земля, не терпевшая ноги смертного. Тут странники узнали, что они находятся в Колоне, во владении и роще всевидящих Эринний, прозванных афинянами из уважения Эвменидами.

И понял Эдип, что он у цели своих скитаний, что близка желанная развязка его недоброй судьбы. Слова Эдипа заставили селянина задуматься, и он уже не решался прогнать отсюда чужестранца, раньше чем не донесет об этом случае царю.

– Кто царствует в вашей стране? – спросил Эдип, который в долгом несчастье совсем стал чужд делам мира.

– Разве ты не знаешь Тесея, благородного и могучего героя? – удивился колонец. – Ведь мир полон его славой!

– Если царь ваш в самом деле так благороден, – возразил ему Эдип, – то будь моим послом к нему и попроси прийти сюда. За эту небольшую милость я обещаю тебе великую награду.

– Какую услугу может оказать слепой нашему царю? – сказал колонец и, улыбаясь, бросил сострадательный взгляд на чужестранца. – И все же, – добавил он, – если бы не слепота твоя, у тебя был бы благородный вид, и это заставляет меня оказать тебе уважение. Я исполню твое желание, я передам о просьбе твоей моим согражданам и царю моему. Оставайся здесь, пока не исполню твоего поручения. Пусть они и решают, можешь ли ты оставаться здесь или должен уйти.

Когда Эдип снова остался наедине с дочерью своей, Антигоной, он поднялся с места, на котором сидел, упал на землю и излил свое сердце в горячей молитве к дочерям Мрака и Матери-Земли, страшным Эвменидам, нашедшим себе в этой роще столь прекрасное жилище.

– О, страшные и все же милостивые богини, – молил Эдип, – откройте же мне, внимая приговору Аполлона, течение моих грядущих дней, если только в исполненной муки жизни моей я мало страдал. Сжальтесь, дочери Мрака, сжалься, город Афины, сжальтесь над тенью Эдипа, которая здесь перед вами, ибо самого Эдипа нет больше!

Недолго оставались одни Эдип и Антигона. Весть, что какой-то слепой, но внушающий уважения человек расположился в роще Фурий, вступить в которую не дано было ногой смертного, собрала старейшин селения, поспешивших сюда, чтобы помешать осквернению священного места. Еще больший страх объял их, когда они узнали из уст самого Эдипа, что перед ними преследуемый судьбой человек. Боялись они призвать на себя гнев божества, и поэтому приказали они Эдипу немедля покинуть их страну. Эдип же неотступно молил их не прогонять его от цели его блужданий, на которую указал ему голос самого бога. Антигона тоже просила их:

– Если нет в вас жалости к седым волосам отца моего, то ради меня, безгрешной и беззащитной, ради меня оставьте его здесь! Поспешите же явить нам нежданную милость!

В то время, как они так говорили, а колонцы стояли, нерешительные, переходя от жалости к страху пред Эринниями, Антигона вдруг увидела молодую девушку, мчавшуюся к ним на небольшом коне с дорожной, защищавшей от солнца шляпой на голове. Слуга, тоже на коне, следовал за девушкой.

– Это моя Исмена, – сказала Антигона с боязливой радостью, – уже вижу я блеск милых и ясных глаз ее. Должно быть, она везет нам новые вести с родины.

Скоро юная Исмена, младшая из детей царя-изгнанника, подъехала к ним и соскочила со взмыленного коня. Только с одним-единственным преданным ей слугой бежала она из Фивы, чтобы привезти отцу весть о городских делах. Великое несчастье постигло там сыновей Эдипа, и в этом несчастье были они сами повинны. Сначала было у них намерение навсегда отдать трон дяде своему, Креонту, но проклятье витало еще перед их глазами. Но постепенно, чем больше терялся вдали образ их несчастного отца, тем больше отступали они от этого намерения. Жажда власти и царского звания проснулись в их душе вместе с недоброжелательностью.

Полиник, по праву первенства, сел на трон. Но младший, Этеокл, недовольный предложением брата по очереди делить с ним власть, восстановил народ свергнуть старшего брата и изгнал его из страны. Полиник же, – так говорила в Фивах молва, – убежал в Аргос, что в Пелопоннесе, сделался там зятем царя Адраста, снискал себе друзей и соратников и стал грозить родному городу разграблением и местью. Но в это время стало известно прорицание богов, которое гласило, что без Эдипа бессильны будут братья в борьбе своей, что должны они, – живого или мертвого, – отыскать отца, если только дорога им их собственная жизнь.

Вот были вести, которая Исмена привезла своему отцу. Изумленный народ молча внимал рассказу юной девушки. Эдип же поднялся с места и выпрямился.

– Так вот каковы дела мои, – сказал он, и царственной гордостью было исполнено невидящее лицо его. – У нищего, у изгнанника ищут они помощи. Только теперь, когда я бессилен и ничтожен, стал я праведным человеком.

– Да, отец, – подтвердила Исмена и продолжала свой рассказ: – Узнай, отец, еще: только ради этой помощи скоро приедет сюда наш дядя Креонт; я же поспешила предупредить его приход, так как добром или силой хочет он увезти тебя с собой и держать возле фивских границ, чтобы в пользу его и брата Этеокла обратилось прорицание богов и чтоб присутствие твое не осквернило города.

– От кого узнала ты это? – спросил ее Эдип.

– От паломников, идущих в Дельфы.

– И когда умру я, – снова спросил Эдип, – похоронят ли меня на фивской земле?

– Нет, отец, – ответила девушка, – твой грех не дозволяет этого.

– Так не дам я им эту силу, – гневно воскликнул Эдип. – Если жажда власти у сыновей моих сильнее любви к отцу, то пусть небо никогда не потушит роковой раздор их; если мне дано решить их поединок, то я решаю так: не останется на троне тот, кто теперь сидит на ней со скипетром в руках и никогда не увидит больше родной земли тот, кто теперь изгнан из нее. Только эти дочери – дети мне. В них умереть мой грех, для них прошу я благословения небес, для них прошу вашей защиты. Подарите им вашу сильную помощь, и вы обретете для города могучую опору.