Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2018"

Юлия Пивоварова
Стихотворения

Пивоварова Юлия Леонидовна родилась в 1966 г. в Новосибирске. Училась на Высших литературных курсах. Работала осветителем в Новосибирском театре оперы и балета, редактором в журнале «Горожанка», сотрудничала на радио, в газетах Новосибирска. Публиковалась в журналах «Юность», «Знамя», «Сибирские огни». Автор поэтических книг «Теневая сторона», «Охотник», «Шум». Член Союза писателей России. Живет в Новосибирске.

 
Отмель – жёлтый поясок.
Солнце на орбите.
Вот, добавьте спирта в сок.
Нате – покурите.
Вы становитесь пошляк
После первой дозы.
Над полями наших шляп
Мухи и стрекозы.
Я работаю в КБ.
Скучно, ну и что же?
Я ж не жалуюсь тебе,
Господин хороший.
Над природою рябой
Небо цвета джинса.
Я довольна и собой,
И своею жизнью.
Совпадают ли с тобой
Наши интересы?
За рекой грохочет бой,
Наступают бесы.
Будет в городе салют,
Мёртвые на кленах,
Если рыжие побьют
Синих и зелёных.
Брат мой синий – старшина,
Ходит к рыжей Рите.
Революция страшна,
Что ни говорите.
 

 
А ну давай, читай письмо пустое,
Возьми своё от белой пустоты.
А мы цветы, мы умираем стоя.
Красивые весёлые цветы.
Мы окружаем сталинские клубы,
Мы убегаем за пределы клумб,
А наши нежно-розовые губы
Нежней и розовее прочих губ.
А ну давай, дождись воды отстоя,
Возьми своё от влажной темноты.
А мы пришлём тебе письмо пустое.
А ты нам не ответишь.
Мы цветы.
 

 
Дедушка, мальчик, мужчина,
Домик, сарайка, гараж,
Скука, отрада, кручина,
Галлюцинация, шарж,
Лязг, дребезжание, бряки,
Призрак, фантом, персонаж,
Снобы, дебилы и скряги
Мир переполнили наш.
В круглые крупные окна
Смотрят квадратики глаз,
Видят льняные волокна
Снега и солнца алмаз,
Ёлочку, лавочку, птицу,
Дворника, лыжника, пса…
И начинает двоиться
Память в квадратных глазах.
 

 
Собака с крыльями Пегаса
Тюльпаны с клумбы пожирала.
Шестирублёвой дозой кваса
Плеснул ямщик в лицо жандарма.
Крестьянин с зеброю седою
Гуляли медленно по пашне.
Рейхстаг рубиновой звездою
Маячил Эйфелевой башне.
Дышала бешено Джульетта,
Швыряла в озеро печенье.
Экран торжественного лета
Не отвечал на подключенье.
Как сахар таяла программа.
Сидел реланиум в кармане.
«Уйди!» – сказала мне реклама.
«Умри!» – сказала я рекламе.
Она ответила: «Оставьте,
Оставьте мне хотя бы голос».
Друзья сидели на асфальте
И переписывали глобус,
А все влюблённые созданья
Ушли толпой в густой орешник.
Печальный грешник ел черешню,
Молясь на сумерки сознанья.
 

 
В ливне поля мокнут,
Мокнут поля шляп.
Ваши очки – омут,
Как бы сказал пошляк
Вы на себе тащите
Тёплых одежд пуд.
Вы-то сама – так себе…
Нечего нам тут.
Ваши слова – ересь.
Ваши глаза – плесень.
Ваши очки – прелесть,
Лучше моих песен…
 

 
Вечера трёхцветная свеча,
И водила в путь зовет клаксоном,
И нога озябла под капроном,
И кровинка капает с ключа.
С белой газированною пеной
Синяя смешалась борода.
В душной переполненной пельменной
Хнычет полоумный тамада.
Одинокий гусь лежит на блюде.
У дверей кавказцы курят пыль…
За столом сидят худые люди.
Дарят бабки крашеный ковыль.
Светится прелестная невеста
В кружеве и в горном хрустале.
Звуки похоронного оркестра
Издают игрушки на столе.
Гость незваный шепчет мне на ухо
Чёрт-те что и не понять о ком.
Потирает руки точно муха
Наглый полицейский за окном.
Пьёт свекровка – тёмная лошадка,
Поминутно просит слова поп,
И под крики яростные «Сладко!»
Губы опускаются на лоб.
Прибывают лица местной власти,
Муторно, солидно говорят…
Тридцать шесть картей, четыре масти
Карлица раскладывает в ряд.
Кум кричит куме: «Тебя посадят!»
А кума шипит ему: «Подлец».
Скоро утро. «Свадьба, свадьба, свадьба» —
Завывает Лещенко – певец.
 

 
Это небо ночное в снегу
До краев переполнено вьюгой.
Царь небесный мечтает: «Сбегу
Из дворца и смешаюсь с прислугой».
Ветер гимны поет никому,
Всюду пахнет подобием бунта,
И склоняясь к тебе одному,
Я совсем исчезаю как будто.
И сама выбирая наркоз,
Не спеша становлюсь нелюдимой.
И вдыхаю сибирский мороз
Через фильтр сигаретного дыма.
 

 
Мой ренессанс цветёт махровым цветом.
Моя любовь равна твоей тоске.
Я нарисую собственное лето
На школьной поцарапанной доске.
Позорный мент гадает на ромашке.
Быть иль не быть, решает с пьяных глаз.
Я мну две папиросочки в кармашке.
Коса до пят. Во лбу горит алмаз.
Мне нравятся ночные светофоры
И пошлости пленительный успех.
Люби меня. Неси меня за горы.
И ни о чём не спрашивай у всех.
 

 
За городом античным,
Набитым снежной крошкой,
Над корпусом больничным
Кружится красный коршун.
Врач медленный и модный
Прошёл, раздет по пояс.
Своей зелёной мордой
Стучался в окна поезд.
А свет в тяжёлых шторах
Стоял, как дура, хмуро,
И в гулких коридорах
Рыдала увертюра.
И с пальмою осина,
Обнявшись крепко в холле,
Похоже, были сильно
Политы алкоголем.
Скажи, какого чёрта
Ко мне ты привязался?
За ручку, как девчонку,
Втащил в кромешный хаос
Из сюра и из сора,
Из шума и из гвалта.
Плечо твоё – опора,
Спина твоя – как парта.
И холодно и скоро
Становится привычным
Летящий с косогора
Прилив любви первичный,
Как будто бы пролили
Все краски и оттенки
На головы, на крылья,
На лица, на коленки.
 

 
Я помню Балтийский залив
И пьяного финна на Невском,
И спальный тупой жилмассив
Под небом ночным королевским.
Лишь тот возникает из тьмы,
Кто в жизни окажется главным.
В утраченном времени мы
Похожи на ролик рекламный,
На вырванный фильма фрагмент,
На мультик дурной авангардный,
На опыт, которого нет,
На бред чистоплюя вульгарный…
Я помню любимых тоску
И мелочный вид нелюбимых,
Я помню звериный испуг
Бездомных людей нелюдимых,
Девицу верхом на коне,
По улице мчащую знамя.
А вспомнит ли кто обо мне,
Не знаю…
 

 
На площади трёх помоек
Качаются люстры звезд
И эхом крутых попоек
Открытый зовёт подъезд.
Промокший прохожий поздний,
Озябший и жалкий тип,
Ныряет в подъезд, как в поезд,
Который готов уйти.
Вбегает в подъезд спонтанно,
Туда, где тепло и свет,
Где голосом Левитана
Сосед объявляет: «Снег».
Туда, где у батареи,
Наверно уже с часок,
Мы руки с тобою греем
И медленно пьём «четок».
Попутчик дрожит, как кролик,
Какой-то нездешний он.
Но с площади трёх помоек
Не сдвинется наш вагон.
 

 
То степь, то город, то вершина…
То засыпаю, то живу…
Мою траву припорошило
И приморозило листву.
Моя земля заиндевела,
Над нею птичий пилотаж.
Как хорошо уйти из плена,
Словами разве передашь!
Прильнуть спиной к прохладной стенке.
Смотреть, как бегает паук.
Как психбольной снимает пенки
С несуществующих наук.
 

 
Уже пошли подснежники в лесах,
Пушистые, полезли из проталин,
Растаяли снежинки в волосах
И Первомай отметил пролетарий.
Уже сложили мусор во дворах
В специально отведённые пакеты.
Уже сгорели шапки на ворах
И разорались пьяные поэты.
Уже разделись девочки почти
До самых откровеннейших конструкций.
И чурка без особенных причин
Нажрался и валяется как русский.
И сквозь газон пробился малахит
От лёгких рук сотрудниц зелентреста,
Но вся зима внутри меня сидит,
Как будто в мире нету лучше места.
 

Максим Лаврентьев
Прислушиваясь к музыке иной…

Максим Игоревич Лаврентьев родился в Москве в 1975 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Работал кладовщиком на автостанции, затем редактором в еженедельниках «Литературная газета» и «Литературная Россия», главным редактором журнала «Литературная учеба». Редактировал романы Виктора Пелевина, Сергея Есина и др. Автор нескольких поэтических книг, в том числе – стихотворного переложения псалмов Давида, квазибиографической повести «Воспитание циника», рассказов в сборниках современных писателей изд-ва «Эксмо», книги «Знаки бессмертия», (исследование предсмертных поэтических текстов А.Пушкина, А.Блока, В.Маяковского и др.), а также ряда статей по истории наград дои послереволюционной России. Последнее по времени издание – монография «Дизайн в пространстве культуры» (М.: «Альпина Паблишер», 2018). Регулярно проводит в московском «Есенин-центре» авторские лекции, посвященные жизни и творчеству В.Хлебникова, Д. Хармса, Д.Андреева и др.

 
Там, где на месте сталинской воронки
поднялся вновь храм Господа Христа,
покинул я ту сторону Волхонки
и перешел на эту неспроста:
признаюсь вам, в Российский фонд культуры
я нес бумаги для какой-то дуры.
 
 
И опоздал, конечно. Как назло
все время попадаю в передряги!
Обеденное время подошло.
Ну что ж, охранник передаст бумаги.
Пускай она заслуженно поест,
а мне пора освободить подъезд.
 
 
Вот спуск в метро. Но день такой веселый,
что захотелось погулять, как встарь.
Так, помнится, пренебрегая школой,
бродил я здесь. И тоже был январь.
Бассейн еще пыхтел клубами пара.
И полз троллейбус так же вдоль бульвара.
 
 
Раскаявшись за прошлые года,
зима повсюду сделала успехи —
лопатами крошили глыбы льда,
сгребали снег бесстрастные узбеки.
А дальше впереди бульвар был пуст
и гулко отдавался снежный хруст.
 
 
Направо поперек бульвара лодка
огромная привычный портит вид,
а в лодке, словно за нее неловко,
с собой не схожий Шолохов сидит.
И, опасаясь новых козней вражьих,
налево убегает Сивцев Вражек.
 
 
А вот и Гоголь – с ним произошла
лет шестьдесят назад метаморфоза:
измученного лицезреньем зла
сменил здесь бодрячок официоза.
Прилизан и дипломатично сер
сей дар «Правительства СССР».
 
 
С верблюдом про себя сравнив кого-то,
кто сплюнул под ноги на тротуар,
я обошел Арбатские Ворота
и на Никитский выбрался бульвар.
Он и у вас не вызвал бы восторга:
театр прескверный да музей Востока.
 
 
Иное дело милый мой Тверской!
Да, потрудились тут, обезобразив
бульвар старинный заодно с Москвой.
Но все ж малоприметен Тимирязев.
И лишь Есенин, точно Командор,
кидает сверху вниз нездешний взор.
 
 
Вон, за оградой, наша аlma mater.
Мы разошлись, как в море корабли,
но, вероятно, пересох фарватер —
сидим и ноем, братцы, на мели.
Уж лучше бы строчить нас научили
для заработка – в день по доброй миле!
 
 
Нет, нет, шучу. Спасибо и за то,
что мне профессор объяснил толково
(а был он, разумеется, знаток):
поэзия – не вычурное слово,
прозрачность в ней важна и глубина,
хоть видно камни – не достать до дна.
 
 
А вот и ты, чей образ богатырский
оправдан в опекушинской броне.
Пусть мне милей и ближе Боратынский,
но ты его сильней, ясней вдвойне.
И вижу я в конце дороги торной
твой памятник – другой, нерукотворный.
 
 
Гораздо больше облик изменен.
Венок лавровый, на плечах гиматий.
В руках – еще с эпических времен —
кифара для возвышенных занятий.
Три Музы возле ног твоих. И кто?
Евтерпа, Талия и Эрато…
 
 
Возможно, это подползает старость —
я на ходу стал забываться сном,
и обратил внимание на странность,
когда вдруг поскользнулся на Страстном:
как тонет графоман в своем экстазе,
тонул бульвар в сплошной весенней грязи.
 
 
Неужто на Тверском была зима?!
Здесь под деревьями чернеют лужи.
Я помешался? Мир сошел с ума?
Невозмутим Рахманинов снаружи.
Вот он сидит ко мне уже спиной,
прислушиваясь к музыке иной.
 
 
Бульвар Петровский совершенно пуст.
Отсюда в незапамятные годы
к реке Неглинной начинался спуск.
Теперь её обузданные воды
заключены в трубу, под землю, вниз.
Речные нимфы превратились в крыс.
 
 
А в «Эрмитаже», где едал Чайковский,
где Оливье свой изобрел салат,
сегодня в полночь будет бал чертовский —
в подвалах пляска Витта, маскарад.
Для этого арендовали бесы
театр «Школа современной пьесы».
 
 
За Трубной начинается подъем —
Рождественский бульвар качнулся пьяно.
В эпоху культа личности на нем
была квартирка Бедного Демьяна.
А прежде, верно, ошивался тут
еще какой-нибудь придворный шут.
 
 
По Сретенскому прогуляться мало.
Короткий он, да и потребность есть
здесь, на остатке городского вала,
под чахленькими липами присесть.
Не так легко таскаться по бульварам,
а в этот раз и рифмовать, задаром.
 
 
Вздохнув, пойду – на лебедей взгляну
в пруду продолговатом, что, по данным
анализов, опять, как в старину,
пришла пора именовать «поганым»;
не размышляя «быть или не быть»,
куплю себе чего-нибудь попить.
 
 
Воспоминаний серое пальтишко
я скину к черту и помчусь вперед,
туда, где ждет уже другой мальчишка, —
туда, на площадь Яузских Ворот.
И с веком наравне отправлюсь дальше,
в Заяузье, в Замоскворечье даже.
 
 
Век двадцать первый! Не шали, малец!
По-нашему, ты пятиклассник типа.
Не столь суров, как страшный твой отец,
но выковырял штамм свиного гриппа.
И все же ты – чему я очень рад, —
по крайней мере, не акселерат.
 

 
Как хорошо бывает с Невского,
с метафизических высот,
упасть на улицу Вишневского —
слегка массируя висок,
за завтраком послушать радио,
тетради старые достать
и всё прошедшее и раннее
скептически перелистать.
Одно мертво, другое издано,
и снова – с чистого листа.
Что делать? Убираться из дому,
покуда ты не арестант!
Куда? Неплохо в парк направиться.
День ослепительно хорош.
Итак, скорее в парк – на празднество
распахнутых июльских рощ!
 
 
Я с детства помню осень в городе:
парк превращался в райский сад
и в нём волшебно пахли жёлуди
сквозь бесконечный листопад.
Казалось, полчища несметные
обрушивались в перегной,
и лишь немногие бессмертные
вдруг обретали мир иной.
Кружась, валились листья жёлтые
в беспамятство, где жизни нет,
а эти маленькие жёлуди
бессмертными казались мне.
А по дорожкам по асфальтовым
под вечер дождик колесил,
прохожим сам себя просватывал
под осторожный клавесин.
 
 
Всегда дородные и статные
кумиры позлащённых рощ,
зимой теряют в парке статуи
свою божественную мощь.
Как будто голых обывателей,
их выставляют на расстрел.
Амура сразу убивать или
сначала должен быть растлен?
Среди бессилия пейзажного,
тебя, Геракл, тебя, атлет,
в гроб заколачивают заживо,
покрашенный как туалет.
А рядом, сохраняя выдержку,
в каракулевых шапках крон
застыли сосны здесь навытяжку
и клёны с четырёх сторон.
 
 
Зимой присутствовал при казни я,
но был весной вознаграждён:
нет в мире ничего прекраснее,
чем освежёнными дождём
аллеями, ещё безлюдными,
спешить забраться дальше, вглубь,
и там бродить двоим возлюблен
ным,
касаясь мимолетно губ,
и чтобы парк светлей, чем детская,
от птичьих голосов пылал,
и чтобы музыка чудесная
из памяти моей плыла.
 

 
Всё, что трепетно любишь ты,
проникает из пустоты
в иллюзорную форму тела.
Любишь музыку? Посмотри,
эта флейта пуста внутри.
Так откуда берётся тема?
 
 
Всё, чего ты боишься, брат,
можно смело в расчет не брать.
Если хочешь, давай обсудим.
Но один безусловный пункт:
должен сердцем ты выбрать Путь,
многим кажущийся абсурдным.
Я и сам убеждал себя,
что дорога, стезя, судьба —
только бредни молокососа.
Повзрослел я. Благодарю
этот полдень, закат, зарю
перед каждым восходом солнца.
И люблю я морской прилив,
и листок, что к стеклу прилип,
до обиды, до слёз мне нужен.
Мир – лишь призрачный караван
или праздничный карнавал, —
пуст внутри, но так мил снаружи!
 

 
Наблюдать как носится чижик
или слушать дятла-радиста —
ради вот таких мелочишек
ты, видать, на свет и родился.
 
 
И не надо корчить эстета,
говорить, что мир только ширма,
что твой дух выходит из тела,
ибо так велел ему Шива.
 
 
Лучше сдайся солнцу и лету
и разглядывай одуванчик;
мир, который крутит рулетку,
всё равно тебя одурачит.
 

 
У исторического парка
есть власть над временем текущим.
И московит времён упадка
спешит к тем зарослям, тем кущам,
в которых тени «Илиады»
сговорчивы и креативны,
где отрываются дриады,
атланты и кариатиды.
 
 
Вот он, спасённый миф античный,
средь приапических реликвий!
Пусть неглубокий, но отличный
от ханжества иных религий.
И московит, поклонник Сартра,
подхлёстнутый еловой веткой,
вглубь романтичнейшего сада
бежит за пухленькой нимфеткой.
 

 
Сколько я служу на таможне
(тридцать долгих лет и три года),
многие проехали мимо,
родину покинув. Домой же
не вернулись. Разве погода
лучше по ту сторону мира?
 
 
Преодолевая пределы,
каждый оставлял мне в подарок
что-нибудь, что было охота.
Кто-то – мышь (я хвост к ней приделал),
а другой – волшебный огарок
от создателя «Дон Кихота».
 
 
Чей-то шут отдал мне свой череп,
Лао-Цзы – свои наставленья,
Будда – ничего (эка жалость!).
Всех их перебросил я через
перевал. Теперь на столетья
будет перерыв, показалось.
 
 
Что ж! Займусь пока приведеньем
собранного в строгий порядок.
Здесь поставлю редкие книги,
чуть подальше – Дом с привидением,
ну а мёд с небесных полянок
оттащу, пожалуй что, к Нинке.
 

 
Когда таинственной судьбы
распутываются все нити,
и солнце с торжеством судьи
стоит в зените,
 
 
а небо кажется другим —
гораздо выше и прозрачней,
и от костра струится дым,
чердак окуривая дачный,
 
 
и в душу мне из-под воды
глядит двойник в стакане с чаем, —
пора итоги подводить,
конец соединять с началом.
 
 
Но что же тут соединишь?
Теперь с меня все взятки гладки,
ведь божества ушли из ниш
торчать вдоль пыльной Ленинградки.
 
 
Ещё я вижу сны порой
и слышу в речке смех жемчужный,
но мой не действует пароль
для входа в мир мне странно чуждый.
 
 
Я различаю в смехе смерть,
а в трели соловья – звук дрели.
Я не такой, чтобы посметь
стучаться в запертые двери.
 
 
Зачем же, получив отказ,
топтаться, как дурак, у входа?..
Когда живёшь в который раз,
теряется трагизм ухода.
 

 
Установлен в музейном зале,
чтобы видом одним давить,
не особо доступный сзади
микеланджеловский Давид.
Вечно юн, величав и стилен.
Кучерявится нагло пах.
Эдак можно бы филистимлян
без пращи повергать во прах.
А внизу, возле ног атлета,
рот разинув и нос задрав,
бросил вызов и ждёт ответа
смертный маленький Голиаф.
 

 
К давности стали зорки.
Снов составляем опись.
О пионерской зорьке
грезим, шагая в офис.
 
 
Менеджеры из фирмы
по распродаже раши,
старые смотрим фильмы,
те, что смотрели раньше.
 
 
А между тем дебилы
пламя добыли треньем,
Родину-мать добили
аж в девяносто третьем.
 
 
Вот ведь какая жертва!
Как мы осиротели!
Время тикать из Ржева
к Альфе Кассиопеи.
 
 
Здесь нам укрыться негде:
в книжке и на билборде
пляшут в горящей нефти
рейтинговые боги.
 

 
Как драгоценные подарки,
ловлю последние лучи.
Но мне гулять в осеннем парке
теперь советуют врачи.
Гляжу в небесную пучину
немного даже сам не свой —
ведь не по своему почину
шуршу здесь палою листвой.
И оттого гораздо реже
бываю в этой красоте.
Привычки вроде бы всё те же,
да поводы уже не те.
 

 
Услыхав какофонию дня,
закрываюсь от мира мгновенно.
Но нельзя почитать и меня
инструментом, настроенным верно.
Ведь какой ни коснешься струны,
до каких ни дотронешься клавиш,
ни с Иуды не смоешь вины,
ни Христа от креста не избавишь.
 

 
Дни августа… Душе – как божий дар они.
Во всем царит покой. (А для меня так редки
периоды без драм!) Хотя и в эти дни
от нервов наперед я пью свои таблетки.
Но дивно хорошо, стряхнув остатки сна,
в постели полежать московским ранним утром,
и улыбнуться дню, любуясь из окна
ветвями лиственниц в моем дворе уютном.
 
 
В гостиной бьют часы: «Бим-бом!» Пора вставать.
Умылся. Что теперь, позавтракать? А как же!
С утра побольше ешь – не будешь толстоват
почтенье оказав простой овсяной каше.
Одевшись, выхожу. Двор пуст: кто в отпуску
копает огород, кто преет на работе.
А я иду гулять по ближнему леску,
под соснами сидеть как бы в прохладном гроте.
 
 
Из этих райских кущ, готовых к сентябрю,
но все-таки еще богатых птичьим пеньем,
на прошлое свое в дни августа смотрю
без всякой горечи, и даже с умиленьем.
Костер моих обид уже сгорел дотла,
и удобрен золой большой участок сада.
Мне кажется теперь, что жизнь моя светла,
что все в ней здорово и только так, как надо.
 

Юлия Подлубнова
Клавиша*

Юлия Подлубнова родилась в 1980 году. Окончила филологический факультет Уральского государственного университета, кандидат филологических наук. Живет в Екатеринбурге. Как поэт публиковалась в журналах «Урал», «Реч#порт», антологиях «Согласование времен», «Екатеринбург 20:30». Как критик – в журналах «Урал», «Знамя», «Лиterraтура» и др. Автор сборника стихов «Экспертиза» (Екатеринбург, 2007) и книги критики «Неузнаваемый воздух» (Челябинск, 2017).

 
Запорошенные тюлем,
заросшие цветами.
С сердечными разговорами за.
С семейными ссорами о.
Только прямая трансляция.
 
 
С запахом июля,
в котором никого не ждут.
С разбитыми о воздух тарелками.
С мелкой сетью быта.
 
 
…и светильник,
как пойманная в форточку луна…
 

 
Год молчания и перерождения.
Молчания и перерождения.
Телеграфные столбы плодоносят
фарфоровыми шишечками.
Самолеты
тяжелеют и падают.
Пауты пьют самую темную кровь.
Провода, как вьюны, оплетают дома;
и спутниковые антенны,
как белые цветы,
обращенные к космосу.
Невозможность создать
телефонно-сосудистую систему:
два сердца
на разных концах провода.
 

 
Запах свежайшего поезда.
Почти мороз.
Вокзал как форма зимоисчисления.
Ночные поезда
выскакивают из городов,
словно кинопленка из киноаппарата.
Дорога «Екатеринбург минус сутки Москва»
входит в тоннель
выходит из вчера.
Бурые земли одиночества.
Окосевшие приюты алконавтики.
И трубы заводов,
как папиросы ангелов.