Текст книги "Homo ludens"

Алексей Паперный
В его кабинете пахло книгами и сигарами

Это не воспоминания, это скорее тост. Отец моей мамы, мой дед, которого я никогда не видел, Борис Самойлович Паперный и Зиновий Самойлович Паперный, братья-близнецы, родились в 1919-м. Борис погиб в 1941-м. Зиновий Самойлович, мой двоюродный дед, умер в 1996-м.

Я не помню, как я к нему обращался. Для мамы он, конечно, с детства был Зямой, Зямочкой, на ты, разумеется. И все вокруг тоже – Зяма, Зямочка, папа и т. д. А я всегда обращался к нему на вы, но «Зиновий Самойлович» произносить мне было очень трудно, как-то это не по-родственному. И я просто ловко избегал обращений, ну, типа «здрасьте» при встрече, а дальше и не надо. И так много-много лет. Но за глаза я всегда называл его Зямой – «Зяма приехал», «Зяма рассказал анекдот» и т. д. Поэтому сейчас я тоже буду называть его Зямой.

Зяма ко мне хорошо относился. Я понимаю, что это наглое заявление. Но для меня это важно. Я Зямой восхищался и гордился родством с ним. Когда я был маленький, он на меня, кажется, вообще внимания не обращал. Но потом он ходил на мои спектакли и концерты, и ему нравилось. По крайней мере, не не нравилось. Для меня это было успехом, восторгом, признанием, я читал его книги, слушал, как он говорит, рассказывает анекдоты. Kак можно так остроумно, точно и понятно писать и говорить о непростых вещах!

«Записные книжки Чехова» я перечитывал несколько раз. Про странную чеховскую поэзию, про невероятно трагическое и пустяшное в одно мгновение. Прочтите «Записные книжки Чехова», если не читали, это блеск. Там писатель Чехов и исследователь Зяма, настоящий путешественник в пробковом шлеме, разговаривают на одном языке. Мне кажется, пробковый шлем Зяме был бы очень к лицу.

Зяма, когда ему что-то нравилось, был щедрым. Он вообще был очень эмоциональным. Сколько раз я слышал от него «потрясающе» или «полное говно», но, кажется, никогда не слышал «ничего» или «неплохо». Я сам видел, как он после спектакля, который его взбесил, послал режиссера на три буквы и выбежал из театра со словами «ноги моей здесь больше не будет».

Таня Паперная (1952–1978), Алеша Паперный, собака Татоша, Баковка, 1960-е. Фото В. Паперного.

Детских воспоминаний у меня очень мало, но я почему-то всю жизнь помню гантели в Зямином кабинете. Я был потрясен, когда их увидел. Мне, видимо, казалось, что писатель и гантели несовместимы. Может быть, из-за этих гантелей я всегда считал Зяму невероятно физически сильным человеком. Не знаю, как физически, но Зяма был сильным человеком.

У Зямы не было обычного для большинства людей набора выражений лица – изумление, понимание, внимание и прочая хрень. Он реагировал как ребенок, который не знает, как он реагирует. Зяма нечасто улыбался. Но зато, когда улыбался, это был прямо подарок. Я обожаю таких людей.

Зяма замечательно рассказывал анекдоты. Я уверен, что большинство из них он сочинил сам. Анекдоты эти я потом слышал и от других людей, но первый раз всегда – в Зямином исполнении.

У меня плоховато с памятью на события, зато я помню запахи. В Зямином кабинете пахло книгами и сигарами. Зяма не курил. В советское время в табачных ларьках продавались кубинские сигары. Поштучно. А коробки от них можно было или купить за копейки, или просто выпросить у продавца в ларьке. У Зямы были десятки этих коробок, в них были записки, фотографии, документы, они стояли, как книжки, на полках, и на них были надписи – Чехов, Маяковский, Вадик, Таня и т. д.

Я думаю, многие лучше меня могут рассказать о Зяме-писателе, литературоведе, о Зяме-пародисте, о Зяме – самом остроумном человеке на свете, о Зяме – сочинителе фразы «Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что!» и т. д. Я хочу рассказать о Зяме-певце.

Зяма сочинял и пел песни. Чаще всего он брал какую-нибудь известную мелодию и сочинял слова. Вот, например, была у него совершенно чудесная песня на мотив 3-й части 2-й фортепьянной сонаты Шопена, короче, всем известного похоронного марша. Начиналась она словами «В сельском хозяйстве опять большой подъем». Он так сочинил слова, что они абсолютно точно соответствовали непростой мелодии, и Зяма очень точно эту мелодию исполнял, со всеми фиоритурами. Песня эта актуальна и сейчас, представьте музыку и попробуйте спеть – в сельском хозяйстве опять большой подъем…

У Зямы был звонкий сильный голос и отличный слух. Скажу сразу, я завидовал его пению. Он пел, как разговаривал. Так, разговаривая, пели Бернес, Утесов, Олейников. Конечно, Зяма не занимался пением, не считал себя певцом, но если бы захотел, мог бы петь суперкруто. Он не манерничал, не изображал вокал, ничего не демонстрировал, просто разговаривал, и это было выразительно. Собственно, это касается всего Зямы целиком. Он никогда ничего не демонстрировал и не играл. Когда-то Зяма написал книгу про Михаила Светлова, которая называлась «Человек, похожий на самого себя». Про Зяму то же самое можно сказать. И это большая редкость. Все что-то из себя строят, когда сочиняют, поют, пишут, говорят, дальше можно перечислить все глаголы русского языка. В его текстах слышен его голос. Это не написано, это сказано. Точно, так, как это мог сказать только Зяма.

Закончить я хочу Зяминой песней, которую запомнил наизусть с первого раза. То есть один раз услышал и запомнил. Несмотря на ненормативную лексику, а может быть, как раз благодаря ей эта песня сегодня очень актуальна. Она исполняется на мотив «Две гитары за стеной».

Приглашение на совместный вечер Алексея и Зиновия Паперных, 1990-е

 
Что такое, бога ради,
Впереди и позади,
Всюду бляди, перебляди,
Распроперепробляди.
 
 
За одной другая выйдет,
Я стою, не в силах выбрать.
Ты блядь, я блядь, вы блядь, мы блядь,
И она блядь, и они блядь.
 
 
И не в силах сосчитать
Таблицей умножения:
Блядью блядь сто двадцать пять,
Сплошь обляденение.
 
 
Что такое, бога ради,
Впереди и позади –
Тети бляди. Дяди бляди.
Люди бляди. Господи!
 

Зиновий Паперный и Вениамин Каверин, 1980-е. Архив семьи Паперных

Митя и Зяма, 1983. Архив семьи Паперных

Дмитрий Паперный
Мой дед З. П

Я стою с Вадиком посередине Лесной, напротив нашей калитки, и изо всех сил пытаюсь разглядеть маленькую фигурку, только что появившуюся у Дальнего Поворота. На веранде уже зажгли желтый абажур – в августе в Баковке начинает рано темнеть. Зяма должен приехать из Москвы на электричке, и я очень хочу увидеть его первым. Мне шесть лет. «Это Зяма», – говорит Вадик уверенно. Я не вижу ничего, кроме невнятного серого очертания идущего человека. «Неправда, – говорю я, – ты не можешь видеть его лицо в такой темноте, это может быть сосед дядя Гриша, или папа Андрея, или…» – «Посмотри, как он быстро идет и размахивает руками, – перебивает Вадик. – Это Зяма, это его походка, он даже наверняка что-то поет».

Перед выпускными экзаменами в десятом классе всей семьей была предпринята попытка исправить мои предполагаемые оценки с двойки до хотя бы тройки. Бабушка Ира, бывшая преподавательница английского в нефтехимическом институте, налегала на герундий и согласование времен, бабушка Лера занималась со мной диктантами и российской историей, а друг семьи Гарик пытался объяснить математику уровня шестого класса. Зяме была доверена литература. Я ездил к нему на трамвае с мешком учебников и списком тем для билетов, и мы запирались у него в кабинете – предполагалось, что Зяма будет диктовать мне ответы на вопросы, а я их буду записывать и заучивать. Диктовки Зяме хватало ровно на одну минуту, после чего он начинал рассказывать литературные анекдоты и случаи из жизни разных писателей. Я сидел с раскрытым ртом и даже не пытался ничего записывать – поспеть за Зямой было невозможно. Больше всего мне нравились его рассказы о Чехове и Маяковском. Зяма ходил по комнате, декламировал стихи, читал чеховские рассказы и тут же комментировал их отрывками из чеховских же записных книжек – он помнил их наизусть. Устоять против такого натиска было невозможно: каждый вечер, вернувшись домой, я раскрывал первый попавшийся том Чехова и читал его всю ночь. После трех недель занятий единственная запись в моей тетради начиналась с «Пушкин был великий русский поэт…» и на этом же обрывалась, зато на экзамене по литературе я получил пятерку с плюсом, изящно обрамленную тройками по всем остальным предметам. В семейной эстафете ускоренного обучения меня наукам Зяма стал абсолютным чемпионом, чем он потом очень гордился.

Зяма приехал в Баковку из Переделкина, мы все идем на речку. Дорога туда пролегает мимо дачи, которая вроде бы принадлежит певцу Кобзону. У дачи внушительный забор и тяжелые металлические ворота, за которыми живут злые собаки, лающие на проходящих. Собак недолюбливают все, а я их просто боюсь, говорю я Зяме. «Давай пройдем мимо очень тихо, тогда они нас не услышат и не будут лаять». «Хорошо», – говорит Зяма, и мы тихонечко крадемся вдоль ворот. Вот ворота позади, и с ними молчаливые собаки, так и не услышавшие нас, как вдруг Зяма изо всех сил громко кричит в сторону ворот: «Кобзон, голос!» Собаки с оглушительным лаем и визгом кидаются на ворота, но Зямин громкий смех перекрывает даже их лай.

* * *

В кабинете в углу лежат гантели и ролик для пресса. Я пытаюсь поднять гантели, но они слишком тяжелые, поэтому я просто катаю ролик по полу. Зяма читает какую-то рукопись, и его мои стуки и кряхтения явно раздражают. «Давай договоримся, – говорит он, – что если я пять раз прокачу ролик туда и обратно, не касаясь животом пола, то тогда ты пойдешь на кухню и полчаса будешь тихо сидеть и рисовать, а если нет, то я тебе дам конфету». – «Хорошо, – говорю я, – но только со мной». – «Конечно, с тобой», – говорит Зяма, не подозревая о моем коварном плане. Он встает на колени, берет ролик в руки и начинает с натугой катать его вперед и назад. «Со мной», – говорю я и залезаю ему на плечи. Зяма не сдается, но ему явно тяжело. На третьем движении он начинает громко читать стихи, после четвертого он почти выкрикивает слова. Завершив пятое и окончательное катание, он встает, кряхтя, говорит: «Вот опять Маяковский помог», – и отсылает меня на кухню.

На все мои дни рождения и важные даты, начиная с первого месяца, Зяма писал мне стихи. Его стихи на мою одномесячную годовщину я прочел первый раз только через много лет, но они самые любимые из всех написанных им мне.

Дмитрий на Лесной улице в Баковке, 1971. Фото В. Паперного

 
Мой друг, Митряй? Димитрий?
Мой друг,
мой внук
Mитяй,
давай
поговорим с тобой чуть-чуть
про первомесячный твой путь,
хотя всего лишь ты знаком
с молочно-русским языком.
Ты, милый Дмитрий, должен
знать:
не знали, как тебя назвать,
весь день с утра и дотемна
выкликивали имена.
И слышалось со всех сторон:
– Владимир!
– Всеволод!
– Антон!
Гадали все. Лишь ты один
лежал, заботой не томим,
пуская изредка свою –
пока без имени – струю.
– Нам важно, – Гуля
говорит, –
что Митя. Ну так что ж? Демид?
Иль Митрофан? Митрополит?
Митряй? Димитрий?
Димедрол?
Куда ты, Митя, нас завел?
Устали все митинговать
и стали Митю Митeй звать.
Твой рост стремителен и скор.
Тебя ведет твое развитие
от мини-Мити в миди-Мити,
мой милый Митя-митеор.
С утра мы слушаем, любя,
митео-сводку про тебя…
Не обижайся, не сердись,
но в общем ты, Митяй, метис,
первоисток твоих кровей
и Магомет, и Моисей,
и кровь спасителя Христа
с твоею, маленький, слита.
Да выговорит ли язык:
карел-русак-еврей-таджик.
И ты велик (хотя и мал):
Четвертый Интернацьонал.
И за тебя, ты так и знай,
я всем богам молюсь, Митяй.
 

27 октября – 27 ноября 1970

В последний раз я видел Зяму в Переделкине летом 1995 года, в мой первый приезд из Америки. Он показывал свою дачу, гордился соседством с Евтушенко, он был в теннисной майке и в шортах и излучал энергию и здоровье. Ровно через год его не стало.

* * *

На Лесной уже совсем темно, шагающей фигурки давно не видно, но я все стою и всматриваюсь в темноту. Наверное, это все-таки был не он. Я поворачиваюсь к калитке, чтобы идти домой, но в этот момент в желтом круге света от фонаря появляется Зяма. Он идет, размахивая руками, и громко поет.

Дмитрий – креативный директор компании Time Inc. Нью-Йорк, 2003. Фото В. Паперного

Зяма и Фира, 1980-е. Архив Э. Паперной

Эсфирь Паперная
Я только могу благодарить судьбу

Я, как и многие другие, узнала о Зиновии Паперном, еще когда училась в школе, из маленькой книжечки о чеховской «Чайке». Значит, это была неплохая школа, хотя и обыкновенная, районная. Думала ли я тогда, могла ли хотя бы представить, что автора этой книги я увижу, узнаю и через какое-то время стану его женой. А начиналось все так.

Окончив в 1967 году институт культуры, я начала работать в профсоюзной библиотеке завода электровакуумных приборов. Там я занималась читательскими конференциями и организацией встреч с литераторами и актерами. Вспоминаю, как в семидесятых годах я приехала в бюро пропаганды Союза писателей СССР. Там тогда работала милейшая Ирина Александровна Медведовская, вдова поэта Ойслендера. Появлялась я там примерно раз в месяц для организации встреч писателей с моими читателями. И вот в один из моих приездов туда я услышала фамилию Паперный. Я спросила у Ирины Александровны: «Неужели Паперный выступает для простого народа?» Она наклонилась и прошептала мне на ухо: «Нету денег». Так, чтобы улучшить свое материальное положение, к моим читателям примерно раз в месяц стал приезжать Зиновий Паперный. За время моей двадцатилетней работы у нас выступали пародист Александр Иванов, историк Натан Яковлевич Эйдельман, театровед Наталья Анатольевна Крымова, Владимир Высоцкий, Александр Ширвиндт и много других интереснейших людей.

Я хочу привести отрывок из стихотворения «Кантата на 18 августа 1989 года», написанного на день моего рождения, в котором как раз описывается наше знакомство:

 
Возьму я в руки балалайку,
Спою про нашу молодайку,
Спою совсем не для блезиру
Про нашу фирменную Фиру!
 
 
Часть первая – как было дело.
Не в городе Горьком,
Где ясные зорьки –
В татарском селе, что зовется Нурлат,
Родилась красотка,
И скажем нечетко –
Лет тридцать, а может, и сорок назад.
 
 
Жила, словно птичка,
Нурлатка-москвичка,
На крупном заводе культуру вела.
И не холостого,
И не молодого
За ручку на лекцию вдруг повела…
 

Таких очень дорогих для меня стихов-посвящений есть немало. Есть книга Зиновия Паперного «Музыка играет так весело» (фельетоны, пародии, дружеские послания), вышедшая в издательстве «Советский писатель» в 1990 году, где в главе «Именины сердца» дружеские послания в стихах и прозе Лиле Брик, Андрею Вознесенскому, Корнею Чуковскому, Григорию Горину, Аркадию Райкину, Леониду Утесову и еще многим гениальным людям.

Почти всегда, заканчивая какую-то работу, он читал ее мне до того, как отдать в издательство, и мне кажется, что он ценил мое мнение.

Для меня все, что он писал, было гениально, и я, прочитав какую-то его работу, сказала: «Ты гений». На что он ответил: «Я не гений, гений – Чехов».

Я думаю, что из всех человеческих качеств главным является доброта. Так вот, доброты у него было предостаточно. Когда он приезжал на встречу с читателями, до места выступления надо было минут пятнадцать идти. За это время З. С. успевал мне рассказать о своих впечатлениях от последних театральных постановок, фильмов, прочитанных книг. Как-то он предложил мне помочь попасть на какой-то литературный вечер или спектакль. У меня сохранилась маленькая записка от него: «Дорогая Фира! Уходя от вас в командировку, оставляю вам два билета в ЦДЛ».

Зяма, Фира и Боря Паперные, 1983. Архив семьи Паперных

Вспоминаю, как к нам на выступление приехала театровед Наталья Анатольевна Крымова, жена Анатолия Эфроса. Она приехала из переделкинского дома творчества, где тогда жила и работала. Она назвала несколько имен писателей, которые в тот момент жили там. Среди них был и Паперный. Я попросила передать ему привет. Думала ли я тогда, что этот привет и станет началом наших отношений. Через два дня мне позвонил З. С. и предложил приехать в Переделкино, сходить на кладбище, где похоронены Корней Чуковский, Борис Пастернак.

Отдельно хочется сказать, как он любил родных и близких ему людей. Он ценил и даже боготворил Анну Самойловну Берзер, гениального редактора, которую знал со времен их учебы в ИФЛИ. З. С. многие годы работал в ИМЛИ с Олегом Петровичем Смолой, который занимался творчеством Блока, Маяковского и других поэтов. Он очень любил Олега и его семью. З. С. как-то сказал ему: «Почему ты не вступаешь в Союз писателей? Меня просят помочь столько людей, имен которых я даже не слышал. Я дам тебе рекомендацию». Сам Олег, будучи очень скромным человеком, никогда его об этом не просил.

Ну и, конечно, для меня он был готов сделать все, – впрочем, как и я для него.

Я помню, как Лидия Борисовна Либединская в сборнике воспоминаний о Михаиле Светлове писала о его отношении к быту, о том, что он не замечал еду, которую ест, одежду, которую носит. Все это с уверенностью можно сказать и о Паперном. Когда мы уже были женаты, мне очень хотелось его приодеть, и со временем это даже стало ему нравиться. Когда в институте, где он работал, ему сказали, как он элегантно одет, он ответил: «Это все жена».

На самом деле он хотел, чтобы я больше покупала для себя, и очень этому способствовал. Он любил говорить, что для женщины платье – это настроение.

А сколько встреч с удивительными людьми подарил мне З. С. Это и Леонид Утесов, и Аркадий Райкин, и Майя Плисецкая, и Родион Щедрин, и Лидия Либединская, с которой мы очень дружили много лет.

Вспоминаю один приезд к Утесову. Мы ужинали у него, разговаривали. Там тогда была и его дочь Эдит. Я себя плохо почувствовала, но не хотела об этом говорить, было неудобно. Все обошлось. Спустя какое-то время родился наш сын Борис, а Эдит сказала: «Папа, я же тебе говорила, что Фира беременна».

Хочу несколько слов сказать об имени нашего сына. Я знала, как Зяма мечтает назвать сына Борей в память о брате-близнеце Борисе, погибшем на войне в 1942 году, брате, которого он очень любил. Как я была рада, когда родился мальчик и осуществилась эта его мечта!

У З. С., как у многих творческих людей, бывали и депрессивные настроения, состояния. Но в его жизни было много безоблачных и счастливых дней. Одним из таких моментов можно считать нашу с ним поездку в США в 1990 году. С благодарностью Вадику, старшему сыну З. С., который с 1980 года жил в Лос-Анджелесе, вспоминаю, как он пригласил нас приехать к нему. Он организовал несколько выступлений З. С. в американских университетах и юмористический вечер. Помню, как Зяма был рад. В тот период у Вадика было много работы, маленькая дочка Танечка. Я взяла на себя какие-то бытовые, хозяйственные вопросы, и мы очень мило и дружно провели полтора месяца.

Сергей Юрский, Екатерина Гердт, Зяма и Фира, 1980-е. Архив Э. Паперной

При всей своей любви к литературному труду, он много выступал в таких местах, как Дом актера, Дом литераторов, Дом ученых, принимал участие в передаче «Вокруг смеха» и всегда очень радовался возможности выступить.

Размышляя о том, можно ли считать З. С. счастливым человеком, думаю – несомненно, хотя бы потому, что всю свою жизнь он занимался делом, которое очень любил.

О Зяме я могу думать и говорить бесконечно. Может, это звучит пафосно, но он, можно сказать, главный человек моей жизни.

Я верю, что с физическим уходом человека не умирает его душа. Остаются его книги, выступления, и пока живы родные и близкие ему люди – и он жив. К счастью, у Зямы остались дети, внуки, а теперь и правнуки.

А я только могу благодарить Бога, судьбу и дело, которым я занималась, за то, что подарили мне счастье быть с таким необыкновенным человеком.

Друзья и коллеги

Ираклий Андроников, Сергей Смирнов, Булат Окуджава, Зиновий Паперный, 1970-е. Архив Э. Паперной

Мариэтта Чудакова в своем рабочем кабинете, 2008. Фото В. Паперного

Мариэтта Чудакова
Смех вместо слез

…Не в шитье была там сила.

1

Есть человеческие качества, не зависящие от времени и места, уготованного для их носителя, – просто в одном времени и месте они встречаются реже и выглядят, может быть, экзотичнее, чем в других. То время, в которое прошла большая часть жизни Зиновия Самойловича Паперного, которое формировало его, уминая одни свойства личности и выдвигая другие, не располагало к сохранению у сильного пола мужских качеств характера. Представление о мужском поведении размывалось, а к началу 1970-х годов почти вовсе размылось. Люди литературной и окололитературной среды приобрели привычку показывать большим пальцем куда-то за свое плечо или вверх, в потолок, где располагалась инстанция, ответственная за их поступки. Зиновий Самойлович как-то очень естественно продолжал оставаться образцом повседневно-мужского поведения. Стопроцентная надежность, готовность в любой момент принять на себя полноту ответственности – вот что позволяло чувствовать себя рядом с ним и в совместных профессиональных делах, и в байдарочном походе как с человеком, на которого можно положиться. Ощущение, ничем, решительно ничем не заменимое.

У него было органическое чувство достоинства. Когда профессиональная жизнь того оставшегося в ушедшей исторической эпохе персонажа, который назывался «советский литератор», ежечасно зависела от множества мелких и крупных функционеров партии, в их руках в почти буквальном смысле находилась – а Паперный и был в первую очередь литератором, литературным работником, – когда унижение было разлито, кажется, в самом воздухе времени, – нельзя было представить людям, знавшим его, чтобы он позволил унизить себя кому бы то ни было, чтобы он стерпел чье-то хамство. Его реакция в этом случае опережала мысль о самосохранении или благосостоянии (а от степени выдержки оно в те поры в немалой степени и зависело). Подумаешь, скажут, невидаль – не терпел хамства! Не скажите.

Мариэтта Чудакова, Зиновий Паперный и Александр Чудаков в байдарочном походе по рекам Средней Карелии, август 1971. Фото В. Паперного

Он умел и любил уважать и любить достойных любви и уважения. Редкое качество в литературно-филологической среде 1960–1980-х годов.

Он умел и любил видеть смешное. Оттенков его он различал не меньше, чем коренные жители Крайнего Севера – типов снежного покрытия. Смешное в печатной литературе то и дело заставляло его браться за перо. Когда же он встречал смешное и отвратительное вместе – тут и рождался такой шедевр, каким, несомненно, стала и останется в истории жанра его знаменитая пародия на роман Всеволода Кочетова, освободившая его от партийного билета.

Слово «освободившая» здесь уместно – видимо, освободилась голова для размышлений, в результате которых он, к неприятному изумлению многих сотоварищей по цеху и тем более по партии, обратно проситься, когда пришло для этого время, не стал: понравилось.

Но вернемся к смеху, смешному.

Веселье, юмор, уменье видеть комизм в поведении своем и других. Рефлекторное отталкивание от пошлости – особенно специфически-литераторской (читая в очередных «непридуманных историях» фразу «Ну-ну, – иронически подумал я», я и сегодня автоматически представляю себе реакцию З. С.).

При этом решительное отсутствие склонности к иронии – к той, что заменяла мысль и эмоцию и давала о себе знать характерной не сходящей с лица интеллигента тех лет гримасой (отнюдь не улыбкой!), которую я называла тогда прогрессистским оскалом. Вот этого – «Ну конечно! Еще бы! Чего же можно было от них ожидать другого?» – З. С. был начисто лишен. Он воспринимал текущую жизнь не с иронией, а с юмором. Он не был ею подавлен. Он не оскаливался болезненно, а именно смеялся и заставлял смеяться других. В глубинных, не поверхностных слоях это был неизменно ценностный смех.

Не переносил патетики. Не мог выдержать, чтобы серьезная нота – в связи с чем бы то ни было – длилась дольше определенного короткого отрезка времени. Психологический облик российско-советских литераторов в описываемые годы сводился к двум основным типам: 1) полное довольство собой, своими книгами, своим жизне-положением (охотные повествования обо всем этом за ресторанным столиком ЦДЛ, в Домах творчества и т. д.); 2) полное недовольство всем – в первую очередь своим положением. Паперный, как Евгений Шварц, не стеснялся радоваться факту своего существования. Это поведение было – да и осталось – маргинальным для тех, кто привычно числил себя в рядах русской интеллигенции.

Когда в 1972 году я ему рассказала, что О. Г. Олеша отказалась – по телефону – принять от меня в подарок экземпляр только что вышедшей моей книжки об Олеше («Все-все возмущены, – сказала она, – говорят, это же концепция Белинкова»), он сказал с возмущением, что «есть вдовы, состоящие при трупе». И тут же увлекся: «Это уже не живой труп, а жилой труп». Он будто терял иногда власть над комическим, прозреваемым им повсюду, безвольно отдаваясь этому устройству своего зрения.

Но и безвольность не разрушала этическую основу его поведения (по крайней мере в том зрелом возрасте, в котором я узнала его, – начиная с середины 60-х).

Он и себя постоянно видел со стороны комической, так же невольно это описывая. Пришлось увидеть, как в самые трагические минуты своей жизни он стремился привычным самоописанием как-то смягчить для окружающих ужас происходящего с ним. На похоронах двадцатишестилетней дочери Танечки, любимицы всей, смело можно сказать, гуманитарной Москвы, он, считавший себя косвенным виновником ее самоубийства, стоял, напичканный транквилизаторами, еле держась на ногах. Его давний друг Лидия Либединская молча сунула ему в рот зажженную папироску (в обычной жизни он не курил). З. С. пробормотал: «Родил сына, потерял дочь… Не жизнь, а ЖЗЛ… ЖЗЛ в траурной рамке».

Он был жизнелюбив – но полностью лишен упоения собой. Его мучили жестокие депрессии.

Из чего складывалась социальная жизнь интеллигенции 1960-х – середины 1980-х годов – вне непосредственно профессиональных занятий? Из домашних встреч, больше напоминавших сходки, чем, скажем, американское party. «Надо собраться!» – говорили, случайно встретясь. Собирались на посиделки. Делились соображениями о текущей жизни, но главное – сообщали друг другу новости. С того времени, как с середины 1950-х вернулась возможность более или менее свободных разговоров в кругу «своих», важной частью повседневного общения стало пересказывание слухов о событиях.

Что же считалось событием? Любые действия во враждебном стане: во власти. Ведь информации о том, что у них там происходит за закрытыми и даже полуоткрытыми дверями, не было – только зарубежное радио и передача слышанного где-то от кого-то. О том, скажем, что цензура сняла что-то из текущего номера журнала, а после так называемого общественного просмотра закрыт инстанциями очередной спектакль, можно было узнать только изустно.

Были записные рассказчики, умевшие воспроизводить новости в виде повествования или сценок. Ведь это все были новости из коридоров ЦК – главным образом из отдела, понимаете ли, культуры. Трудно было найти тональность для изложения слухов о суждениях этих людей, которым мы знали цену и от которых зависели.

«Рассказыванию, – подчеркивает Бахтин, – присущ момент профанации… Нарушение табу, нормы, запрета, преступление, ошибка и т. п. – вот объекты рассказывания». З. С. умел все это пересказывать, – профанируя, как того требует жанр, и не храбрясь.

Человек, кажется, растворенный в своей среде, он не был, однако, человеком клана, не нес на себе кастовые черты. Отсюда – и его невозвращение в лоно партии, и его, например, отношение к мемуарам Н. Я. Мандельштам, резко отличившееся от отношения многих людей нашей либеральной среды. Я много спорила тогда с очень достойными людьми, обвинявшими Н. Я. за несправедливые оценки во втором – блестящем при всем при этом – томе. Поражало, что те же самые люди, которые говорили постоянно о том, как эпоха всех изломала и превратила в стелющиеся тундровые растения, именно от Н. Я. требовали стройности березки, растущей в средней полосе. И только З. С. сказал: «Да она имела право написать все что угодно! Она могла просто крикнуть: “Сволочи! Моего Осю замучили, а вы тут ордена получали!”»

Он был успешлив в житейских делах. Удачно обменивал квартиры для своей семьи – в основном, как сам рассказывал, при помощи Михалкова. Mногие официальные кабинеты были ему, видимо, открыты (правда, мы об этом с ним никогда не говорили).

В чем тут было дело? Есть простые объяснения как общечеловеческого, так и общесоветского свойства: он был обаятелен; своим талантом юмориста доставлял минуты веселья и озабоченным номенклатурщикам; за ним была определенная известность даровитого и в то же время занимающего некоторое официальное положение литератора.

Но главное, кажется, было в другом – думаю, эти люди его неосознанно побаивались. В глазах власти он был представителем, едва ли не одним из распорядителей огромной невидимой, неподконтрольной области непубликуемого, но имеющего хождение. Все изъять и запретить уже не хватало сил. На вершине этого все расширявшегося массива были песни Окуджавы, затем Высоцкого – чистая (чище некуда – безо всякой примеси советизма) лирика и гневная патетика, песни Галича – сатира и трагические ноты.

Не менее важное обстоятельство – он главенствовал в сфере смеха, тогда как сферой власти было серьезное, внеюмористическое, внекомическое отношение к себе и своим действиям. Советская власть 1950–1980-х годов действительно боялась смеха.

По-видимому, в его поведении, в самой его славе (а у него была именно слава) прочитывался кодекс, впоследствии выраженный им и печатно: «Самый унылый вид трусости – боязнь смеха. Человек может увлекаться самым разным – кроме одного: он не должен увлекаться самим собой. Занимая важную должность, не должен важничать. Смеясь над другими, не должен каменеть, если вызовет у других ироническую улыбку».

Он был, пожалуй, почти равнодушен к остроумию как таковому – оно было для него очень интересно и ценно только вместе с определенным набором человеческих качеств. Это хорошо видно в его нежной привязанности – даже, пожалуй, преданной любви – к Михаилу Светлову.

Он постоянно, с очень раннего времени регистрировал и удерживал дистанцию между советским языком и неким предполагаемым, «нормальным» – удерживал в первую очередь своими пародиями. Он зафиксировал непомерно возросшую в цензурных условиях роль интонации и акцентуации – пел «В сельском хозяйстве опять большой подъем» на мотив траурного марша.

Писал и пел и песни почти лирические:

 
По синим рельсам черный поезд,
Как белоснежный пароход,
И ни о чем не беспокоясь,
Безостановочно плывет…
 

2

Почему, собственно, был позволен в конце 1940-х годов жанр непубликуемого юмора – капустника? Причем началось это именно с капустников «Литгазеты», почти колеблющих устои («Дерьмоза, дерьмоза, дерьмо за мрамор выдаю»)?