Текст книги "Золотой стандарт: теория, история, политика"

Подробно останавливается на этом Бюш, указывая на то, что оптовый торговец вынужден отсрочивать платеж покупающим у него розничным торговцам и мануфактуристам, ибо те и другие, в отличие от (оптового) купца, не могут сразу сбыть свои товары; под мануфактуристом он понимает скупщика, который закупает сырье для раздачи его кустарям с целью переработки и лишь спустя много месяцев имеет возможность продать готовый товар. Отсюда возник, по-видимому, впервые в Нидерландах обычай у оптовых торговцев насчитывать розничным и мануфактуристам на цену товара ²/₃% в месяц, которые они могли сберечь в случае немедленной уплаты или же вынуждены были платить, если желали пользоваться кредитом на 4, 7 или 13 месяцев.

В настоящее время, продолжает Бюш (т.е. в конце XVIII в.), никому уже не придет в голову покупать на такой срок и платить такой процент, когда есть возможность получить деньги под 4—6% годовых. Месячный кредит всякий торговец дает другому, – до истечения месяца счета не посылают. Что же касается рассрочки на более продолжительное время, то таких установленных сроков, какие были прежде (на 4, 7, 13 месяцев.), более нет, но торговец насчитывает всегда ¹/₂% в месяц, которые затем скидывает с цены в случае немедленной или более ранней уплаты. Бюш жалуется на то, что расплата отсрочивается нередко на слишком продолжительный срок, например в Гамбурге обычно производитель (скупщик) текстильных изделий кредитует торговца на год. Правда, и последнему приходится долго ждать уплаты от покупателей, но ему это все же легче, чем мануфактуристу, которому еженедельно необходимо расплачиваться с рабочими (кустарями)[112]112
  Büsch. Zusätze zu einer theoretisch-praktische Darstellung der Handlung. Bd. I. S. 197—202.


[Закрыть].

Таким образом, как мы видим, кредитование в XVII—XVIII вв. широко распространилось, стало среди купцов обычным явлением. Оптовый торговец давал товары в кредит розничному – это считалось в порядке вещей, – и притом давал их на годичный и более срок, но и розничный торговец вынужден был соглашаться на уплату ему потребителем по истечении продолжительного срока, не только годичного, но и гораздо большего, получавшегося ввиду неисправности покупателей. Это кредитование публики вызывало много неудобств для торговца, но избежать его, по-видимому, было немыслимо, хотя и указывалось, как мы говорили, на опасность такого кредита. Вообще, были еще люди старого закала даже в Англии, которые противопоставляли этому образу действия «похвальный» способ торговать на наличные.

Как же выполнялись самые обязательства? И при кредитовании расчет мог производиться на наличные, т.е. путем уплаты по истечении срока деньгами, – нередко это делалось на следующей ярмарке. Или же расплата совершалась посредством компенсенции (зачета) взаимных требований – сконтрации («ресконтра»), клиринга; лишь постепенно распространяются вексельные операции. К векселям (переводным), правда, уже с XVI в. прибегали в широких размерах для расчетов по товарным операциям (в пределах Западной Европы), но пользование ими затруднялось вследствие того, что (до появления передаточной надписи) получатель по векселю (ремитент) должен был явиться лично к лицу, на которое был выставлен вексель (трассату), и получить у него указанную на векселе сумму. Бывали случаи, когда человек, находившийся в Болонье и получивший вексель на банкира, жившего в Венеции, вынужден был совершать путешествие из Болоньи в Венецию, чтобы получить там деньги по векселю. Купец Лион в г. Гонфдере (на юге Франции) получает вексель от купца в Дьеппе, но отсылает его обратно, ибо в данное время ему не нужны деньги в Дьеппе. По этой причине обычно векселя являлись «ярмарочными», вексельный оборот сосредоточивался на ярмарках, ибо на ярмарку ездил и трассат (плательщик по векселю), и ремитент (получатель); здесь они встречались, здесь мог происходить и зачет взаимных требований по векселям. Но так как и эти лица не всегда являлись на одну и ту же ярмарку и так как необходимо было производить платежи и вне ярмарок, то приходилось обращаться к посредникам, у которых имелись связи с различными местами и которые в состоянии были в разных городах производить платежи по векселям, а в других предъявлять их к уплате.

Таким посредником и являлся банкир, на имя которого трассировались (выставлялись) векселя (так что он производил по ним уплату) и который трассировал на других лиц векселя (получая по ним уплату). В этом и заключалась роль банкира в те времена. Его определяли в качестве «купца, производящего вексельные операции», как «торговца, профессией которого является давать или получать деньги по векселям, чтобы приносить пользу не только своим ближним, но и себе, и своим». Поэтому банкирам необходимо было иметь связи везде и повсюду, поэтому и обращались главным образом к банкирам, производившим свои операции в крупных центрах.

Положение в значительной мере изменилось, а вексельные операции[113]113
  О пользовании векселями в торговле с Америкой см.: Sayous. Les échanges de l’Espagne sur l’Amérique au XVI siècle // Revue d’économie politique. 1927. Sayous. Les procédés de paiement et la monnaie dans l’Amérique espagnole du XVI siècle // Revue économique internationale. 1927. Nov.


[Закрыть] расширились по мере того, как стала входить в употребление передаточная надпись (индоссамент) – girata, или endossement (ибо во Франции она делалась на оборотной стороне векселя – en dos, in dorso). Посредством такой надписи делалась уступка переводного векселя кредитором другому лицу. Благодаря передаточной надписи теперь вместо одного должника имеется два и более (по числу бланконадписателей), ответственных за уплату долга. Кроме того, вексель до оплаты его переходит несколько раз из рук в руки, служит платежным средством. В Венеции индоссамент был запрещен в 1593 г. и, по словам Гольдшмидта, встречается впервые в 1600 г. на одном неаполитанском векселе. Но неаполитанский закон 1607 г. запрещает индоссировать больше одного раза и требует засвидетельствования нотариусом подписи индоссанта. Эти ограничения сильно затрудняли передачу векселя и вызывались, по-видимому, борьбой банкиров с новым институтом, делавшим их посредство излишним. Но индоссамент все же победил. Безусловно, без всяких ограничений было признано вексельное жиро в Голландии в 1651 г., и в том же XVII в. оно появляется в Лионе; первоначально французский указ 1654 г., а затем ордонанс 1673 г. (тит. V о векселях) устанавливает правила индоссамента.

Конечно, и до появления индоссамента купец мог, если он не в состоянии был ждать до наступления срока уплаты по векселям, передать за известное вознаграждение права по векселю другому лицу, в особенности если в тексте векселя имелась прибавка относительно «приказа» (уплатите такому-то или его приказу). В этом случае ему выдавалась третьим лицом теперь же вексельная сумма с удержанием из нее известного процента, в зависимости от промежутка времени между моментом уступки векселя и сроком платежа. Однако и прибавка относительно «приказа» давала возможность передачи векселя только один раз, почему отыскать лицо, которое согласилось бы взять вексель, было нелегко, ибо дальше сбыть вексель оно уже не могло, а ему приходилось выжидать до наступления срока уплаты, нередко и ехать за получением ее в другое место. Кроме того, такая передача векселя все-таки производилась не иначе как на основании специального акта, в котором указывалось, что передается он только для получения платежа или же, напротив, в собственность.

Самая передаточная надпись уже ранее применялась на различных документах, в особенности на платежных приказах, и отсюда эта форма girata уже была перенесена и на вексель.

Существовали уже ранее различные кредитные бумаги, являвшиеся расписками банкиров в получении известной суммы, передача которых, производившаяся ранее путем особого документа, прилагаемого к кредитной бумаге, совершалась теперь упрощенным путем – посредством надписи, делаемой на самой кредитной бумаге. От такого индоссирования кредитных бумаг (polize), происходившего в Италии в XVI в., перешли к индоссированию векселя[114]114
  Schaps. Zur Geschichte des Wechselindossaments. S. 78 ff., 86 ff. Федоров. История векселя. C. 485 сл. Катков. Передача векселя по надписи. С. 28—37. Табашников. Прошлое векселя. 1891.


[Закрыть].

В связи с передаточной надписью вексель широко распространяется в Англии в XVII и в особенности в XVIII в. Англичанин Малинс (в Lex Mercatoria XVII в.) насчитывает 24 чуда, производимые векселем, среди которых возможность разбогатеть и все же жить спокойно, не подвергаясь опасностям моря и путешествий; далее, в любом месте земного шара, с которым совершаются вексельные операции, давать в ссуду деньги, производить коммерческие операции при помощи кредита, не владея капиталом, переводить деньги туда, куда этого желает государь, тем более что он за это платит. Другой автор, Томас Мэн, в 1664 г. («Treasury of Foreign Trade») подробно разбирает эти «чудеса», «доставляющие могущество банкиру и превращающие якобы вексель в какого-то Колдуна».

В Англии же распространяется в связи с индоссаментом и учет векселей у банкиров, т.е. получение у банкира суммы, означенной на векселе, с вычетом известного процента и с переводом векселя (при помощи передаточной надписи) на имя банкира. Это давало возможность торговцу, отпустившему в кредит товары, получить помещенный в них капитал обратно раньше, чем наступит срок платежа должником по векселю.

Такой учет векселей производил Английский банк – из 4¹/₂% по английским векселям и из 6% по иностранным. Учетом векселей занимались в Англии и частные банкиры; Дефо именует их «черной шайкой воров», которые за свой сомнительный промысел берут 10, 15 и даже 20 %, и вообще находит учет «скандальным обычаем». Учет входит в состав операций «Banco dei depositi»; в Швеции в конце XVIII в. был учрежден специальный учетный банк.

В Германии вообще в начале XVIII в. еще советовали относиться к передаточной надписи осторожно и находили, что на векселе должно быть не более трех надписей такого рода, причем уплата по векселю не может производиться неизвестному лицу; в случае же если трассату предъявитель векселя незнаком, то другие лица должны удостоверить, что он является именно тем, на чье имя совершена передаточная надпись[115]115
  Sperander. Sorgfältiger Negoziaint. 1712.


[Закрыть].

Тем не менее и в Германии появляются дисконтеры, частные лица, которые «не имеют случая или желания заниматься торговыми операциями», возникают и «учетные кассы»; но их называли «чумой для торговли», и еще к концу XVIII в. Бюш писал, что 50 лет тому назад еще мало учитывалось векселей на Гамбургской бирже и купцы находили вредным для своего кредита учитывать свои векселя. За последние же полвека, прибавляет он, торговые обороты настолько оживились, что и солидный купец усматривает для себя убыток в том, чтобы деньги его хотя бы один день лежали без движения[116]116
  Büsch. Zusätze zu einer theoretisch-praktische Darstellung der Handlung. Bd. I. S. 93.


[Закрыть].

В связи с отрицательным отношением к учету векселей находится и рассказываемый Бюшем в конце XVIII в. случай о купце, который, умея хорошо подделывать подписи других лиц, сочинял от их имени векселя, делал и передаточные надписи от имени разных лиц, а свою прибавлял в качестве последнего индоссанта, а затем предъявлял вексель к учету; дисконтер, доверяя известным именам, имевшимся на векселе, охотно учитывал его. Затем он просил дисконтера оставить у себя вексель до наступления дня платежа, так как он не желает, чтобы другие знали, что он учитывает свои векселя, и действительно всегда исправно производил уплату до истечения срока. Тайна эта каким-то образом обнаружилась, но он не пострадал, ибо он мог предоставить дисконтерам в залог столь большие запасы товаров, что им нечего было опасаться за выданные суммы; а «где нет жалобы, нет и суда».

Появились даже так называемые «Kellerwechsel». Они якобы трассированы в другом месте на Гамбург, имена трассанта и ремитента вымышлены, участники делают на векселе свои передаточные надписи и затем производят учет векселя. До истечения срока совершается платеж по векселю, предварительно же фабрикуется другой подобного же рода документ. Дело дошло до того, что оказались векселя, которые не имели складки, указывающей на то, что они пересланы в письме. Были векселя, отправленные якобы из Бордо, но предъявленные в Гамбурге спустя четыре дня после составления их, хотя почта из Бордо шла несравненно дольше. Такими способами торговцы, не имевшие кредита, при помощи индоссамента создавали его себе. Впрочем, тот же Бюш рассказывает, что такие же векселя на несколько сот тысяч фунтов стерлингов, якобы трассированные в Гамбурге, появились и в Лондоне, где они были сочинены и учтены банком. Это вызвало много шуму, но министр признался, что этим средством он воспользовался, чтобы спешно добыть крупную сумму[117]117
  Ibid. S. 142.


[Закрыть].

Существенную роль в развитии кредита играли и перемены в законодательстве о ссудном проценте. В предшествующую эпоху, как мы видели, взимание процента считалось греховным и запрещалось не только церковью, но и государством, хотя на практике, как мы указывали, оно было широко распространено. В рассматриваемый же период был сделан значительный шаг вперед в виде принципиального допущения процента, с установлением лишь известной максимальной нормы, выше которой запрещалось брать. В Нидерландах он установлен был в размере 5% в 1640 г. и 4% в 1655 г. В Англии появляется такой указный рост в 1545 г., причем он был определен в 10%, но в 1624 г. дозволенный максимум понижен до 8%, а в 1652 г. до 6%. И во Франции был установлен в 1601 и в 1627 гг. указный рост в 6% (под угрозой конфискации капитальной суммы). В действительности, впрочем, эти постановления обходились различными способами, и, как указывает Локк, в его время в Нидерландах можно было заключить договор на любых условиях. В Англии упомянутые выше золотых дел мастера (банкиры) в XVII в. взимали 33% и более с частных лиц, даже с казны они брали 12% и более.

При этом любопытно, что купцы, вынужденные прекратить свои платежи, ищут убежища в монастырях, избегая этим путем тюремного заключения; жестокое конкурсное право того времени рассматривало ведь и добросовестного банкрота как преступника; монастыри же пользовались правом убежища. Так, аугсбургский купец Георг Неймайр, обанкротившийся в 1572 г., бежал во фридбергский монастырь, а спустя три года в другой монастырь в Изни. В 1565 г. обратило на себя большое внимание банкротство другого аугсбургского купца, Маркварда Розенбергера; он искал убежища в монастыре Св. Ульриха в Аугсбурге; когда же по требованию его влиятельных кредиторов аббат этого монастыря вынужден был запретить ему дальнейшее пребывание там, он отправился в монастырь соседнего города Фридберга. Насколько такой образ действия был распространен, можно усмотреть из того, что в 1560 г., когда кредит аугсбургской фирмы Цангенмейстер пошатнулся, тотчас же распространился слух, что глава ее скрылся в монастыре. Банкротство этой фирмы вызвало гибель и одноименного товарищества в Меммингене, и глава последнего отправился в монастырь Св. Духа, находившийся в этом городе. Когда владельцы фирмы наследники Цейлнер в 1595 г. не могли расплатиться по векселям, предъявленным к уплате на Франкфуртской бирже, они также искали убежища в монастыре. Тогда же аугсбургское купеческое общество постановило, что все купцы, «абсентирующие из-за долгов и бегущие в монастырь», исключаются из общества. Но еще за полвека до того в одном постановлении магистрат Аугсбурга заявляет, что среди купечества обнаруживается вредный обычай при неплатежеспособности искать убежища в монастырях и, уже там находясь, вступать в переговоры с кредиторами, благодаря чему им удавалось добиться отсрочки платежа долгов на продолжительное время, а также значительной скидки с последних. Такой купец-банкрот нередко брал с собой все бумаги в монастырь; об этом доводят в 1617 г. до сведения г. Аугсбург члены конкурсного управления по долгам Ганса Крона, а в имперское постановление 1577 г. включена статья о купцах-банкротах, обязывающая все учреждения, в которых они находятся, взятые ими с собою деньги, драгоценности, бумаги и документы затребовать у них и передать суду на хранение в интересах кредиторов. Благодаря этому документы оказались в архивах различных монастырей, там нашлось много ценного по истории торговли. Бывало и так, что находящимся в убежище купцам посылали торговые книги, чтобы они могли составить баланс. Так поступал г. Аугсбург и советовал это сделать и Меммингену. В Англии мы находим такое бегство банкротов в монастыри еще раньше – уже в XIV в. они скрывались, в особенности в Вестминстерском аббатстве и в монастыре Св. Мартына. Статут 1380 г. уже пытается с этим бороться[118]118
  Strieder. Klosterarchive und Handelspapiere // Vierteljahrschrift fur Sozial– und Wirtschaftsgeschichte. Bd. XV. 1919. Reiss-Journal und Glücks-und Unglucksölle von Joh. Zetzner (1677—1735). S. 110.


[Закрыть].

Т. Б. Маколей Денежное обращение в Англии в XVII в.

Печатается по изданию: Маколей Т. Б. История Англии от восшествия на престол Иакова II. Глава ХХ // Маколей Т. Б. Полное собрание сочинений. Т. XI. СПб.: Издание Николая Тиблена, 1864.

Глава 1 Опасное состояние звонкой монеты

Искреннее содействие палаты общин было очень нужно тогда королю: необходимость требовала принять меры против зла, медленно возраставшего и возросшего уже до страшного размера. Серебряная монета, бывшая тогда законной основной монетой, находилась в таком состоянии, которое ужасало самых смелых и самых просвещенных тогдашних государственных людей[119]119
  Много драгоценных материалов по истории этого дела нашел я в рукописи Британского музея (Landsdowne Collection, № 801), имеющей заглавием: Brief Memoirs relating to the Silver and Gold Coins of England, with an Account of the Corruption of the Hammered Money, and of the Reform by the late Isrand Coinage at the Tower and the Country Mints, by Hopton Haynes, Assay Master of the Mint.


[Закрыть].

До Карла II наша монета чеканилась по способу, остававшемуся еще от XIII столетия. Эдуард I вызвал искусных мастеров из Флоренции, которая в его время была то же сравнительно с Лондоном, что во время Вильгельма III Лондон был сравнительно с Москвой. Много поколений инструменты, введенные тогда в наш монетный двор, продолжали служить почти без перемен. Металл резали ножницами, потом округляли куски молотом и выбивали на них штемпель также молотом. Тут много зависело от руки и глаза работника. Неизбежно некоторые монеты выходили имевшими несколько больше, другие – несколько меньше точного количества металла; лишь немногие из монет выходили совершенно круглые, и монета не имела коймочки по ободу. Поэтому с течением времени плуты нашли, что обрезывание монеты – самое легкое и самое выгодное из всех мошенничеств. При Елизавете уже найдено было нужным постановить, чтоб обрезыватель монеты подвергался такому же наказанию, какое было издавна определено подделывателю монеты, – смертной казни[120]120
  Stat. 5 Eliz. С. 11 и 18 Eliz. С. 1.


[Закрыть]. Но ремесло обрезывания монеты не могло быть убито подобными мерами, потому что было слишком выгодно, и около времен Реставрации [1660 г.] все стали замечать, что очень многие из попадавшихся в руки крон, полукрон и шиллингов несколько обрезаны.

То было время, изобильное опытами и изобретениями по всем отраслям науки. Явился проект важного улучшения в способе давать круглоту монете и выбивать на ней штемпель. В лондонском Тауэре поставили машину, которая в значительной степени заменяла ручную работу. Машину вертели лошади, и механики нашего времени, конечно, назвали бы ее грубой и слабой. Но все-таки монеты, выходившие из нее, принадлежали к лучшим в Европе. Подделывать их было трудно. А круглота их была совершенно правильная, и вдоль края шла надпись; потому нечего было опасаться обрезки[121]121
  Pepys’s Diary, Nov. 23. 1663.


[Закрыть]. Монеты ручной работы и машинной работы обращались вместе; казна брала их в уплату одинаково; потому одинаково брала и публика. Тогдашние финансисты, кажется, ожидали, что монета нового чекана, очень хорошая, скоро вытеснит из обращения монету старого чекана, сильно попорченную. Но каждый неглупый человек должен был бы сообразить, что если казна принимает равноценными полновесную и легкую монету, то полновесная не вытеснит легкую из обращения, а сама будет вытеснена ею. Обрезанная крона в Англии считалась, при уплате налога или долга, за такую же, как машинная необрезанная. Но если перелить в кусок или перевезти через канал машинную крону, то она оказывалась стоившей гораздо больше обрезанной. Потому со всей той несомненностью, какая возможна в предсказаниях о вещах, зависящих от человеческой воли, можно было бы предсказать, что плохая монета останется на том рынке, который один принимает ее по одинаковой цене с хорошей, а хорошая монета будет принимать такую форму или уходить в такое место, в которых будет получаться выгода от ее высшего достоинства[122]122
  Первый писатель, заметивший тот факт, что если хорошая монета выпускается в обращение вместе с плохой, то плохая вытесняет хорошую, был Аристофан [ок. 446—385 до н.э.]. Он, кажется, думал, что предпочтение его сограждан к легковесной монете надобно приписывать испорченному вкусу, вроде того, какой влек их поручать важные дела людям, подобным Клеону и Гиперболу. Но если его политико-экономическая теория не выдерживает критики, то стихи его превосходны: «При нашей демократии дурные граждане ценятся выше добрых. Так и плохая монета остается в обращении, а хорошая исчезает».


[Закрыть].

Но тогдашние политические люди не догадались сделать этих простых соображений. Они изумлялись тому, что публика по странной нелепости предпочитает употреблять легковесную монету, а не употребляет хорошей. Иначе сказать, дивились тому, что никто не хочет платить 12 унций серебра, когда можно произвести уплату 10 унциями. Лошади в Тауэре продолжали ходить по своему кругу. Телеги за телегами с хорошей монетой продолжали выезжать с монетного двора; а хорошая монета по-прежнему исчезала тотчас же, как выходила в обращение. Она массами шла в переливку, массами шла за границу, массами пряталась в сундуки; но почти невозможно было отыскать хоть одну новую монету в конторке лавочника или в кожаном кошельке фермера, возвращавшегося с рынка. В получениях и платежах казначейства машинные деньги составляли небольше 10 шиллингов во 100 фунтах (¹/₂%). Один из тогдашних писателей упоминает о случае, что купец в сумме 35 фунтов получил только одну полукрону машинной монеты. Между тем ножницы обрезывателей работали без устали. Подделыватели денег также размножились и наживались, потому что чем хуже становилась монета, тем легче было подделывать ее. Больше 30 лет это зло все росло. Сначала на него не обращали внимания; наконец оно стало невыносимым бедствием для страны. Напрасным оставалось строгое исполнение строгих законов против обрезывания и подделки монеты. Каждую сессию Олд-Бейлийский суд делал страшные примеры наказания. Каждый месяц на Голборн-Гилл были отправляемы целые партии по 4, по 5, по 6 человек, уличенных в обрезывании или подделке денег. Однажды разом были повешены 9 человек мужчин и сожжена женщина за обрезывание денег. Пользы не было никакой. Огромность выгоды перевешивала для преступников опасность дела. Один из них предлагал дать 6000 гиней казне, если король простит его. Казна отвергла взятку; но молва о богатстве казненного больше возбудила подражать ему, чем запугало его наказание[123]123
  Дневник Нарцисса Лоттрелля наполнен этими казнями. «Le metier de rogneur de monnoye, – говорит Лермитаж, – est si lucralif et parolt si facile que, quelque chose qu’on fasse pour les detruire, il s’en trouve toujours d’autres pour prendre leur place». 1/11 окт. 1695 г.


[Закрыть]. Строгость наказания даже служила ободрением к преступлению. Обрезывание денег, при всей своей вредности для общества, не представлялось публике таким возмутительным, как убийство, поджог, разбой, даже воровство. Все обрезыватели вместе приносили нации громадный вред; но преступление каждого из них в отдельности было ничтожно. Отдать полукрону не такой, как она получена, а обрезав с нее на полпенни серебра, – это казалось мелким, почти незаметным проступком. Даже в самое жаркое время ропота нации на испорченность денег каждый казнимый за участие в их порче имел на своей стороне всеобщее сожаление. Констебли неохотно задерживали преступников; мировые судьи неохотно предавали их уголовному суду; свидетели неохотно делали показания; присяжные неохотно произносили слово «виновен». Напрасно объяснялось публике, что обрезыватели денег приносят гораздо больше зла, чем все разбойники и воры вместе. В своей сложности зло от них было очень велико; но лишь ничтожная доля его приписывалась каждому из них. Потому вся нация будто сговорилась мешать действию закона. Приговоров о наказании было много; но сравнительно с числом преступлений они были редки, и приговоренные преступники считали себя несправедливо убиваемыми людьми, в твердом убеждении, что их проступок – если стоит называть его проступком – такой же простительный, как проступок школьника, тайком собирающего орехи в лесу соседа. Все красноречие напутствовавшего их священника редко убеждало последовать полезному обычаю, по которому другие казнимые публично признавали перед смертью ужасность своего преступления[124]124
  Очень любопытное свидетельство о сострадательности общества к обрезывателям монеты – проповедь, сказанная в присутствии лорда-мэра Флитвудом (впоследствии епископом илайским) в декабре 1694 г. По словам Флитвуда, «гибельная слабодушная кротость уменьшает бдительность начальств, удерживает полицейских, обольщает присяжных, связывает язык свидетелям». Он говорит и о трудности убедить самого обрезывателя, что он преступник. См. также проповедь, сказанную Джорджем Галли в эдинбургской цитадели нескольким обрезывателям накануне их казни. Галли говорит, что обрезыватели вообще идут на казнь не раскаявшись, и старается пробудить совесть своих слушателей. Он доказывает преступность их дела соображением, которое мне без него не пришло бы в голову. «Если бы теперь предложить вопрос, какой был предложен древле: чей образ есть и написание? – мы не могли бы отвечать, как отвечали Спасителю тогда. Мы можем еще догадываться, чей портрет на монете; а не можем видеть по надписи, чей он: надпись пропала», – так рассуждает Галли. Свидетельство его и Флитвуда подтверждается Томом Брауном, шутливо рассказывающим разговор между священником Ньюгетской тюрьмы и обрезывателем. Приличие не позволяет приводить здесь этот рассказ.


[Закрыть].

Зло развивалось с быстротой, все увеличивающейся. Наконец, осенью 1695 г. дело было в таком положении, что Англия, в практическом отношении, не имела, можно сказать, денег определенной ценности. Получая за вещь монету, на словах обозначавшуюся именем шиллинга, человек получал на самом деле 10 пенсов, 6 пенсов, 4 пенса, как случится. Результаты опытов, деланных тогда, заслуживают того, чтобы упомянуть их. Чиновники казначейства однажды взвесили 200 фунтов стерлингов монеты старого чекана, принятой казной. В 200 фунтов стерлингов следовало быть больше 220 000 унций; оказалось меньше 114 000 унций[125]125
  Lowndes’s Essay for the Amendment of the Silver Coins, 1695.


[Закрыть]. Правительство пригласило троих купцов прислать для такого же опыта по 100 фунтов стерлингов серебряной монеты, находившейся в обращении. В 300 фунтах стерлингов следовало быть около 1200 унций весу. Оказалось только 624 унции. Такие же опыты делались в провинциях. Оказалось, что 100 фунтов стерлингов, в которых следовало быть около 400 унций, весили: в Бристоле 240 унций, в Кембридже 203, в Эксетере 180, а в Оксфорде только 116 унций[126]126
  L’Hermitage, 29 нояб./ 9 дек. 1695.


[Закрыть]. Но еще оставались на севере местности, куда только что начинала проникать обрезанная монета. До нас дошли записки честного квакера, жившего в одной из этих местностей; он говорит, что когда он поехал на юг, купцы и содержатели гостиниц с изумлением смотрели на ценные и полновесные кроны и полукроны, которыми он расплачивался, и спрашивали его, из каких он мест, где можно иметь такие деньги. Гинея, которую он купил за 22 шиллинга в Ланкастере, оказывалась имевшей новую ценность на каждой новой его остановке. В Лондоне ему сказали, что она стоит 30 шиллингов и стоила бы больше, если бы правительство не назначило, что не будет считать гиней выше этой цены при приеме платежей[127]127
  Мемуары этого ланкастерского квакера напечатаны несколько лет тому назад в «Manchester Guardian», одной из лучших провинциальных газет Англии.


[Закрыть].

Зло, происходившее тогда от испорченности монеты, не принадлежит к разряду тех бедствий, которые считаются достойными подробного рассказа в истории. Но все зло, которое терпела Англия в течение четверти столетия от дурных королей, дурных министров, дурных парламентов и дурных судей, едва ли равнялось тому злу, которое делали ей в один голос дурные кроны и дурные шиллинги. События, которые годятся быть прекрасными темами для патетического или негодующего красноречия, не всегда события, имеющие наиболее важности для жизни нации. Неблагонамеренность правительств Карла и Иакова, как ни была велика, не мешала общему ходу жизни непрерывно улучшаться. Честь и независимость государства продавались иностранному государю, отнимались права, обеспеченные формальными грамотами, нарушались основные законы страны; а между тем сотни тысяч мирных, честных и трудолюбивых семей спокойно и безопасно работали и промышляли, обедали и ложились спать. Виги или тории, протестанты или иезуиты господствовали в правительстве – все равно фермер гнал скот на рынок, лавочник продавал коринку на пудинги, магазинщик продавал сукно, покупщики и продавцы шумно хлопотали по городам, весело праздновалась жатва по деревням, доились коровы в графстве Честерском, делалась яблочная шипучка в графстве Герфордском, обжигалась фаянсовая посуда на Тренте, катились грузы каменного угля по деревянным настилкам на Тейне. Но когда испортилось великое орудие обмена, то парализовалась всякая работа, всякая промышленность. Зло ежедневно, ежечасно чувствовалось повсюду почти каждым человеком, на ферме и на поле, в кузнице и у ткацкого станка, на океане и в рудниках. При каждой покупке был спор из-за денег; у каждого прилавка шла брань с утра до ночи. Работник и хозяин ссорились каждую субботу, как приходил расчет. На ярмарках, на базарах только и слышались крик, упреки, ругательства; и хорошо, если день обходился без разбитых лавочек, без разбитых голов[128]128
  Lowndes’s Essay.


[Закрыть]. Купец, отпуская товар, условливался о том, какими деньгами получить уплату. Даже коммерческие люди путались в хаосе, которому подверглись все денежные расчеты. Жадность беспощадно грабила людей простых и беспечных, и ее требования с них росли быстрее даже того, чем уменьшалось достоинство монеты. Цены первых потребностей, обуви, эля, овсяной муки быстро росли. Пришедши купить хлеба или пива, работник видел, что монета, полученная им за шиллинг, оказывалась не стоившей и половины шиллинга. Где были многочисленные группы довольно образованных мастеровых, как, например, на Чатамской верфи, там рабочие люди добивались того, что их выслушивали и до некоторой степени избавляли от притеснения[129]129
  L’Hermitage, 24 дек./3 янв. 1695 г.


[Закрыть]. Но беспомощный невежда, сельский работник, жестоко страдал, получая деньги от хозяина по счету, между тем как лавочник брал их у него только по весу. Почти так же страдало несчастное сословие тогдашних литераторов. Каково было положение безвестных писателей, можно судить по отношениям Драйдена к книгопродавцу Тонсону. Письма Драйдена к нему дошли до нас. Однажды Томсон прислал Драйдену 40 медных шиллингов, и нечего говорить о том, как обрезаны были остальные. В другой раз он заплатил Драйдену такими плохими деньгами, что никто не брал их, требуя уплаты гинеями, считая гинею в 29 шиллингов. «Я жду хорошего серебра, а не такого, какое вы мне прислали в прошлый раз», – говорил он в одном письме. «Если у вас есть такое серебро, которое будут брать, моя жена будет очень рада ему, – говорит он в другом письме. – Я потерял шиллингов 30 или больше в вашем прошлом платеже 50 фунтов». Эти жалобы и просьбы, сохраненные для нас только знаменитостью поэта, писавшего их, конечно, были бледные образцы переписки, которой долгое время были наполнены все почтовые чемоданы Англии.

Среди общего стеснения наживалось одно сословие – банкиры; а из банкиров ни у кого не было такого искусства или счастья, как у Чарльза Донкомба. За несколько лет он был не очень богатый серебряк и, вероятно, ходил, по обычаю серебряков, под аркады биржи упрашивать с низкими поклонами коммерческих князей Сити оказать ему честь поручить свои кассы. Но теперь он так ловко пользовался выгодами, представляемыми меняле запутанностью денежной цены, что купил за 90 000 фунтов Гелмзлейское поместье в северном округе Йоркского графства, между тем как все купцы королевства жаловались на чрезвычайный упадок своих дел. Поместье, которое он купил, было некогда пожаловано палатой общин Англии победоносному главнокомандующему парламентской армии Ферфаксу и составляло часть приданого, которое принесла дочь Ферфакса блестящему моту Буккингему. Растратив в безумном чувственном разгуле великие дары, которыми наградили его природа и счастье, Буккингем удалился в это поместье, увидевшее лишь ветхие развалины блистательной красоты и блистательного ума своего владельца, который тут и кончил свою бурную жизнь в плохой комнате, на плохой постели, описанных бессмертными стихами великого сатирика следующего поколения. Огромное поместье перешло в другие руки, и через несколько лет дворец, великолепнее и богаче всех дворцов, в которых живал блестящий Буккингем, поднялся среди прекрасных лесов и вод, которые принадлежали некогда ему, а теперь принадлежали человеку еще недавно безвестному, Донкомбу.

Со времени Революции парламент уже много рассуждал о плохом состоянии денежной системы. В 1689 г. палата общин назначила комиссию для исследования этого вопроса, но комиссия не представила доклада. В 1690 г. новая комиссия представила доклад в том смысле, что громадные количества денег вывозятся за границу евреями, «которые делают все, дающее выгоду», говорил доклад. Предлагались разные меры для поощрения ввоза и уменьшения вывоза благородных металлов. Один за другим вносились и оставлялись без движения нелепые билли. Наконец, в начале 1695 г., зло приняло такой грозный размер, что палаты занялись им серьезно. Но единственным результатом их совещаний был новый уголовный закон, от которого они ждали, что он прекратит обрезывание монеты старого чекана, переплавку в слитки и вывоз за границу монеты нового чекана. Назначено было 50 фунтов награды за донос на обрезывателя, определено давать прощение тому обрезывателю, который донесет на двух других, определено класть клеймо на щеку тому, у кого найдены будут ножницы, служащие для обрезывания, или пилочки, служащие для обтирания монеты. Назначены были особые комиссары следить за переплавкой монеты, с правом делать обыски. Постановлено, что если найдется в доме или в лавке серебряный слиток, то владелец обязан доказать, что слиток этот не сделан им через переплавку монеты, а если не может доказать этого, то подвергается тяжелым взысканиям. Закон этот, как и следовало бы предвидеть, оказался совершенно безуспешен. По его принятии, летом и осенью 1695 г., монета продолжала все больше обрезываться, и жалобы во всех частях королевства все усиливались.