Текст книги "Дискурсы свободы в российской интеллектуальной истории. Антология"

Таким образом, зло заключается не в государственной власти как таковой, а в значительной мере в том, как говорил еще Карлейль, что «она находится в недостойных руках». Представители ее ниже своего призвания, которое – в единственно известных нам обществах, раздираемых постоянными столкновениями интересов и честолюбий как отдельных лиц, так и целых общественных классов – состоит не в чем ином, как в регулировании и разрешении этих столкновений, в защите свободы слабых против своеволия и корысти сильных и в установлении возможной справедливости в общественных отношениях. А что абстрактная свобода не может содействовать такому призванию и в применении к хозяйственным и социальным отношениям переходит в самоотрицание и тиранию имущих над неимущими, на это мы уже указывали и сделанные указания подкрепим ниже другими, на наш взгляд, не менее убедительными. Но уже сейчас мы можем сказать, что если отрицательная свобода в области нравственного и умственного развития играет всегда первенствующую роль, то в области экономических и социальных отношений она находит свое необходимое дополнение в положительной свободе и выражающем ее принципе государственного вмешательства. Благодаря этому принципу абстрактная свобода конкретизируется и в своих конкретных формах делается общим достоянием. Отсюда уже видно, как существенно значение государственного вмешательства для всего учения о свободе и как важно сколько-нибудь точное определение границ этого вмешательства. Ввиду этого мы и должны обратиться к более обстоятельному рассмотрению настоящего вопроса.

ЗАДАЧИ МОМЕНТА151151
  [Печатается по изданию: Кизеветтер А. А. Задачи момента // Свободный государственный строй: Сб. статей. М., 1917. С. 3–12.]


[Закрыть] (1917)

А. А. Кизеветтер

Мартовским революционным переворотом 1917 г. открылся новый период нашей истории. Правительственный строй, давно уже переживший сам себя, висевший тяжелой тормозящей гирей на организме народной жизни и задерживавший свободное развитие этого организма, снесен порывом народного негодования. Почему это случилось?

Экспромтов в ходе исторической жизни не бывает.

Все революции носят по внешности характер экспромта, и все они по существу являются лишь завершительным бурным аккордом длительных подготовительных процессов. Можно сказать совершенно определенно, что неизбежность свержения династии революционным путем была предрешена еще с тех годов минувшего столетия, когда правительство Александра II стало на путь контрреформ. Эта предрешенность затем усиливалась с каждым последующим десятилетием, по мере того как при Александре III контрпреобразовательная политика правительства охватила все стороны управления, а при Николае II началась политика двусмысленного лицемерия, при которой верховная власть, скрепя сердце делая наружные уступки напору общественного мнения, сама же вела затем упорную сапу против этих уступок во имя охранения старого строя во что бы то ни стало.

Для вдумчивых наблюдателей было ясно, что то был процесс медленного, но неуклонного самоумерщвления старой власти. Власть, перестающая служить органом живых творческих стремлений, наполняющих народную жизнь, неизбежно начинает вымирать. А когда такая власть не только перестает служить органом народного творчества, но даже становится в положение, прямо враждебное народным стремлениям, вытекающим из всей совокупности жизненных условий эпохи, в таком случае вымирание власти принимает катастрофический характер и завершается революцией. В этом смысле революционные взрывы вовсе нельзя рассматривать как нечто противоречащее законам исторической эволюции. Наоборот: революция в сущности есть одно из звеньев эволюционного процесса; такое утверждение может прозвучать непривычным для уха парадоксом, но никакого парадокса тут нет. Революция не есть чудо, опрокидывающее естественный ход вещей. Как и все остальное в жизни народов, революция есть неизбежное и естественное следствие определенного сочетания исторических условий. Наступление чуда нельзя предвидеть. Наступление революции можно предвидеть и предсказать.

И наиболее прозорливые русские умы не только предсказывали революцию, теперь свершившуюся, но даже с довольно определенной приблизительностью намечали время ее наступления. Мне – и не мне одному – доводилось не раз слышать из уст великого русского историка Ключевского вещие слова: «Николай II умрет не монархом, Алексей не будет царствовать»152152
  [Ср. суждение Ключевского, высказанное сразу после событий «кровавого воскресенья» 9 января 1905 г. в актовой речи в Московском университете (12 янв. 1905 г.): «Это – последний царь, Алексей царствовать не будет» (Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 382).]


[Закрыть]. В устах Ключевского это был исторический вывод из наблюдений над всем ходом нашей государственной жизни за вторую половину ХIХ ст. и за первое десятилетие ХX века.

Война лишь ускорила неизбежную развязку, ускорила потому, что она открыла глаза всем на то, что ранее видели лишь некоторые. Сначала война просветила Шульгиных и Пуришкевичей, и этим была порождена возможность думского блока153153
  [«Прогрессивный блок» либеральной оппозиции в 4‐й Государственной Думе был создан в августе 1915 г. и ставил целью приход к власти и смену самодержавного строя.]


[Закрыть], создавшего почву для государственного переворота изолированием старой власти, а затем война просветила солдатские и крестьянские массы; последние остатки старой романтической грезы народной души о царе как защитнике народной массы от «господ» рассеялись, как дым; страшная правда раскрылась во всей своей наготе, и этим была порождена неизбежность революции.

***

Революция имела своим источником государственный инстинкт масс. Старая власть была низвергнута за то, что она насквозь прониклась антигосударственным духом. Она вела государство к развалу внутри и к разгрому извне. Именно за это она и была осуждена во всенародном сознании. Большое заблуждение считать всякий революционный взрыв за проявление разрушительной стихии. В гораздо большей мере революция есть протест против разлагающего, тлетворного действия старого порядка во имя творческих, созидательных государственных начал. Старая власть стремилась превратить государство в вотчину и не останавливалась перед принесением в жертву личным прихотям царственных особ величайших интересов страны и народа. Война обнажила эту гнилую основу старой власти со всей ее рельефностью, и потому разразилась революция. Революция была протестом против династического понимания государства во имя создания народного государства. Из столкновения этих двух исключающих друг друга стихий родилась свобода. Какова же та ближайшая, непосредственная задача, которая теперь поставлена перед нами победой свободы?

Эту задачу можно формулировать так: нужно сделать все для того, чтобы плоды революции соответствовали ее источнику. Источником революции послужил государственный инстинкт масс. Нужно сделать все для того, чтобы этот государственный инстинкт масс не затемнился и не замутился при установлении основ нового порядка. Государственным инстинктом добыта свобода. Государственным разумом добытая свобода должна быть организована.

Организовать добытую свободу – вот великая очередная задача. Для успешного выполнения этой задачи есть только один путь: нужно зорко следить за тем, чтобы подвиг строительства новой жизни был возможно в меньшей степени отравлен трупными миазмами от похороненного старого порядка. Исторические примеры показывают, что революции, ломая учреждения старого порядка, в значительной мере воспринимают дух этих учреждений, лишь облекая его в новые формы. Вот опасность, от которой предостерегает история своими примерами.

Революционное творчество должно быть по своей задаче антитезой старому порядку, а нередко оно начинает сбиваться на его замаскированное воспроизведение. Памятуя это, мы и должны считать ближайшей задачей всемерное старание избежать воскрешения старины под покровом новизны.

Старый порядок весь был пропитан началом произвола. Стало быть, творчество, вытекающее из революции, должно быть пропитано началом правомерности, ибо только под охраной права возможна свобода. Лишь в этом случае революция представит собой не только внешний, но и внутренний разрыв с традициями старого порядка.

Между тем в революционном движении, так же как и во всяком движении, немалую роль играет сила инерции. Старый порядок, своею враждебностью к новым стремлениям в течение ряда столетий укоренявший в населении отчужденность от органов власти и недоверие к ним, воспитал в сознании масс недоверие к власти вообще, какова бы она ни была. И по совершении революционного переворота это сознание по инерции переносится и на новую, уже народную, власть, организованную самой революцией. Это один из подводных камней всяких революций. В долгие периоды борьбы со старым порядком люди страстно мечтают о том времени, когда наконец старая власть сменится новой, самим народом установленной, и тогда всем представляется аксиомой, что эта будущая народная власть явится окруженной всеобщим признанием и доверием. Но вот смена происходит, и на поверку оказывается, что людям легче ниспровергнуть учреждения старого порядка, нежели перестроить свою политическую психику и переменить привычное положение оппозиции к власти на положение поддержки власти и сотрудничества с ней. Конечно, свободный строй государственной жизни по самому своему существу требует общественного надзора за органами власти взамен прежнего безгласного послушания всяким их распоряжениям. Но во многих случаях вместо этого нового порядка отношений общества к власти люди, совершив революцию, остаются по инерции при старом порядке этих отношений, сознательно или бессознательно подменяя начало общественного контроля над властью началом разрыва с властью и отчуждения от нее. Для пояснения нашей мысли примером укажем хотя бы на некоторые требования, заявленные из учительской среды вскоре после переворота. Эти требования касались не переустройства местных органов Министерства народного просвещения на новых началах, а полного уничтожения таких органов, как будто новая власть не должна иметь никаких сцеплений с местной жизнью. Это, несомненно, одно из проявлений инерции политического сознания, перенесения на новый строй государственного управления понятий, унаследованных из периода борьбы со старым, уже рухнувшим строем. Мысль о том, что новая власть как орган народной воли не только не должна быть устраняема от строительства народной жизни, но что в ее творческом участии в таком строительстве и состоит ее истинная задача, заменяется и заслоняется старыми привычками к противопоставлению общества и власти как двух враждебных лагерей.

Та же инерция политического сознания вызывает и другие, может быть, еще более тревожные симптомы.

Ниспровергая старый строй, пропитанный произволом, люди в значительной мере наследуют от него привычку к произвольному, неправомерному способу разрешения государственных вопросов. С момента свержения старой власти все сторонники свободного строя приветствуют народную волю как источник закона. Единственным правомерным органом народной воли при установлении основ государственного строя после победы революции все, даже самые радикальные доктрины признают учредительное собрание, созываемое всеобщим голосованием. Следовательно, раз созыв такого учредительного собрания решен, всякие проявления захватного права должны быть уже рассматриваемы как произвольная узурпация народной воли. Но психология революции нередко побивает ее логику. Возможность после долгого оцепенения в узах деспотизма свободно и без всяких ограничений осуществлять свою волю побуждает на первых порах новой свободной жизни отбрасывать в сторону мысль о каких бы то ни было ограничениях, хотя бы и вытекающих из самого существа народоправства. Отсюда – стремление ко всякого рода захватам, стремление с лихорадочною поспешностью, не дожидаясь санкции правомерных органов народной воли, войти в фактическое обладание всем тем, что долгое время составляло предмет желаний в предшествующий период бесправия. Этот период бесправия, конечно, не мог являться школой правомерной свободы; деспотизм сверху лишь приучал население возлагать все надежды на улучшение своей жизненной доли на непосредственное, насильственное завладение всем тем, в чем ему отказывала прежняя деспотическая власть. Эти надежды не получали исхода только по невозможности осилить внешние препятствия, воздвигаемые тем же деспотизмом. И вот, лишь только эти препятствия оказываются разрушенными, первое ощущение свободы сопровождается желанием непосредственно осуществить свои стремления тем самым способом, который только и был бы возможен в условиях старого строя и который при новом строе является уже недопустимым анахронизмом. И здесь действует инерция, для преоборения которой население должно еще привыкнуть к новым приемам политической деятельности, вытекающим из существа свободного государственного строя и не имеющим ничего общего с теми приемами, которые выращиваются в атмосфере деспотического произвола.

Явления, которые мы до сих пор рассматривали, неизбежно сопутствуют всякому революционному перевороту. Конечно, они тормозят и ослабляют укрепление нового свободного строя, внося в него бессознательные пережитки старины, противоречащие его истинному духу. Поспешные и недостаточно вдумчивые люди нередко делают отсюда вывод о преждевременности самой революции. «Пусть сначала массы созреют для свободы и тогда уже завоевывают ее», – таков обычный ход мыслей людей этой категории. Легко показать несостоятельность такого рассуждения. Как можно созреть для свободы, не пользуясь ею? Это невозможно в такой же мере, как невозможно выучиться плавать, не погрузившись в воду.

Только свободный строй может служить школой свободы. И потому первые шаги на поприще только что завоеванного свободного строя неизбежно бывают сопряжены с увлечениями, искажающими смысл самой свободы.

Эти увлечения исправляются и парализуются только самой практикой свободных учреждений. Воспитательное влияние свободных учреждений в указанном направлении сказывается не сразу, но зато оно верно и безошибочно приводит к желательным результатам. Разумеется, сознательные элементы населения, понимающие истинный смысл свободы, должны считать своим первым гражданским долгом всемерное способствование облегчению и ускорению этого процесса, они должны и словом, и примером распространять в окружающей среде понимание истинной природы свободных учреждений, вскрывать и разъяснять, что свобода требует по самому своему существу строгого применения правомерности во всех своих практических проявлениях. На первых порах эта пропаганда правомерных начал свободы среди взбаламученного моря революционных страстей кажется задачей чрезвычайно неблагодарной; иные нетерпеливые люди бывают склонны считать ее даже безнадежной. Пропагандистов такого рода как будто никто не желает слушать; голос благоразумия как будто совсем затеривается в шуме толпы, увлеченной стремлениями к непосредственным захватам долгожданных благ, и бывают тревожные моменты, когда начинает казаться, что дело правомерной свободы неизбежно обречено на крушение под вихрем таких стремлений. Успехи сознательно недобросовестной демагогии, всегда расцветающей махровыми цветами на почве революционных потрясений, еще более усиливают вышеуказанные опасения.

И все же, несмотря на все такие, несомненно, чрезвычайно серьезные трудности, конечная победа всегда принадлежит принципам правомерной свободы, которые рано или поздно хотя бы и извилистым путем многообразных испытаний достигают своего торжества, по той причине, что они вытекают из самой природы свободного строя, а природа вещей всегда рано или поздно берет свое, вопреки силам, ее искажающим.

Рано или поздно… Но, конечно, для блага страны очень важно, чтобы укрепление свободы на правомерных началах осуществилось возможно более рано, возможно менее поздно.

И вот в этом отношении сознательная пропаганда правомерно-свободных начал и получает важное значение. Чем удачнее и успешнее будет она достигать определенных результатов, тем скорее, плодотворнее и безболезненнее произойдет процесс очищения нового строя от засоряющих и искажающих его проявлений политического атавизма, от чужеродных для него, но на первых порах глубоко в него вплетающихся переживаний старого деспотического произвола.

Лучшее к тому средство – возможно скорейший переход от декларативных провозглашений начал свободного строя к практическому введению в жизнь новых свободных учреждений. Ибо – повторим еще раз – ничто так хорошо не научает людей понимать действительную причину свободы, как практическое пользование свободой и основанными на ней учреждениями.

При отвлеченных дистанциях люди, давно мечтавшие о свободе, но только что добившиеся обладания ею, с трудом усваивают мысль о том, что истинная свобода имеет границы, которые вытекают из ее правомерной природы и без признания которых свобода вырождается в самоуправство.

Но пусть эти самые люди станут фактическими участниками свободных учреждений, и они неизбежно, силою вещей, начнут признавать и соблюдать эти границы, ибо скоро им станет ясно, что непризнание таких границ обрекло бы их самих на полную невозможность действовать.

Такова первая очередная задача момента, вытекающая из потребности укрепления свободного строя на прочных основаниях; эта задача состоит в придании добытой свободе правомерной организации.

***

Та же потребность укрепления свободного строя выдвигает и другую задачу, которая касается уже не форм, а самого содержания государственной деятельности. И здесь нет другого, более верного пути, как следование политике прямо обратной той, которой держалась старая власть.

Особенность этой старой политики заключалась в том, что старая власть считала верхом политической мудрости проводить каждую государственную меру, затрагивавшую ту или иную потребность народной жизни, не иначе как в обрез, а не с «запасом».

Всякая преобразовательная мера рассматривалась тогда представителями власти, как уступка требованиям общественного мнения; уступать общественному мнению считалось проявлением слабости власти, колебанием ее престижа. Было принято за аксиому, что достоинство правительственной власти измеряется степенью ее неподатливости по отношению к запросам жизни. И потому в тех случаях, когда все же приходилось делать те или иные шаги по пути государственных преобразований, власть смотрела на эти шаги как на вынужденное самоотречение и, стоя на этой точке зрения, естественно стремилась сколь возможно более обрезать, обкорнать, сузить всякую реформу.

Такой близорукой политикой старая власть сама себя ставила в положение враждебной обществу силы, находящейся тем не менее в состоянии хронического отступления перед напором общественных требований, и если это отступление велось явно скрепя сердце, маленькими шажками, с большими перерывами, то всем этим лишь еще больше подчеркивался антинаружный характер всего образа действий и подлинных замыслов и стремлений носителей власти.

Ясно, что престиж власти от этого не выигрывал, а напротив того, безостановочно летел под гору. В каждой правительственной преобразовательной мере, все равно, мелкой или крупной, общество привыкло усматривать заднюю мысль, камень, спрятанный за пазухой, скрытое намерение видимостью уступки общественному мнению прикрыть упорное желание все оставить по-старому. Таковы и были в действительности основные тенденции политики старой власти.

Эта старая власть была порождением младенствующего состояния общественного сознания. И она инстинктивно понимала, что возмужание общественного сознания выроет могилу для старого строя.

Остановить рост общественного сознания и неудержный процесс осложнения всей жизни страны старая власть была не в силах. И вот, чувствуя неспособность задержать жизненный поток, она пробовала не замечать его, зажмурить свои испуганные глаза, уверить самое себя, что все проявления общественного возмужания составляют не более как поверхностную накипь русской жизни и что глубокие подводные течения этой жизни по-прежнему вполне родственны основному духу старой власти и старого государственного строя. Игнорируя процесс возмужания страны, старая власть в своих преобразовательных мероприятиях преподносила стране все прежние детские костюмчики; костюмчики эти лопались по швам, а страна лишь глубже укоренялась в том убеждении, что портной ее никуда не годен и его необходимо сменить.

В противоположность этой близорукой и антинародной политике в основу преобразовательной деятельности нового строя должно лечь то положение, что государственные преобразования должны быть закроены и сшиты не в обрез, а с запасом. Они должны определять направление дальнейшего развития различных сторон жизни, но не ставить этому развитию тесных преград. Нормы, санкционируемые законодательной властью, должны быть просторны. Органы законодательной власти должны предугадывать нарождающиеся тенденции жизненных потребностей и идти им навстречу, облегчая тем их безболезненное выявление и удовлетворение. Законодательное преобразовательное творчество должно опираться, конечно, на учет реальных жизненных отношений, а не на воздушные узоры мечтательной фантазии. Но в этих пределах преобразовательное творчество должно быть смелым, а не робким, ибо только широкие и смелые преобразовательные мероприятия, охватывающие самое существо каждой данной задачи, могут обеспечивать спокойный характер процессу возрождения страны к новой жизни.

Мысль о том, что смелое и решительное преобразовательное творчество чревато опасностями, ибо оно обрекает страну на смуты и волнения, есть один из пагубнейших предрассудков ветхой политической философии старого режима. История гласит иное. Смуты и волнения всегда были порождаемы косностью и отсталостью государственной политики. Только смелое закрепление силою закона подлинных потребностей жизни вносит успокоение в умы, охлаждает порывы безудержной мечтательности, сообщает всем и каждому уверенность в возможности обеспечения своих интересов лояльным, правомерным путем. И вот почему смелое и решительное законодательство явится надежнейшим устоем укрепления нового свободного строя; народные массы должны почувствовать непосредственно реальное облегчение своей жизненной доли под сенью нового строя, и тогда никакие попытки вызвать сочувствие к минувшему посредством его идеализирования, равно как и никакие попытки подстрекнуть массы к ниспровержению свободного строя во имя неосуществимых утопических грез о перспективах неопределенно далекого будущего, не будут страшны для укоренения дела свободы и социальной справедливости как в сознании масс, так и в реальной политической действительности.

Организация свободы на принципе правомерности и смелое социальное законодательство – таковы две основные задачи момента, от успешного разрешения которых зависит сейчас в наибольшей степени дальнейшая судьба возрождения нашей родины. Обе эти задачи теснейшим образом связаны с тем вопросом, решение которого в первую очередь встанет перед грядущим учредительным собранием. Я разумею вопрос о форме правления в освобожденной России. <…>