Текст книги "Традиции & Авангард. №3 (7) 2020 г."

Когда это было? После заседания основных или очередной пляски с теневыми? Теперь никто не вспомнит. Уже никому нет дела.

Все выглядело глупо и смешно: Алекс в неудобной позе валялся на остановке ранним утром, из головы его текла кровь, из ноги торчал шприц, воткнутый в голень прямо через штанину.

Что ему вкололи, кто это сделал – пустые вопросы. У него ничего не пропало, его не убили. Он то ли был пьян, то ли пребывал в полуобмороке, то ли просто был сильно сбит с толку.

Алекс помнил, как все валилось на него – стены домов, капоты машин, белые разметки дорог.

Остановка трамвая, чуть брезжил рассвет, и этот бездомный. Дурная улыбка. Буйство, насмешка, сарказм. Где Алекс видел его раньше? Когда?..

Алекс назвал его дедом Жавю. Старик не был против. Кривляясь возле Алекса, он хохотал. Как такое чучело может быть против чего бы то ни было?

…Дед Жавю. Он никогда даже не пытался говорить первым. Сидел в глубине комнаты и молчал. Медленно так двигал губами, словно тряпку жевал. Или пережевывал окаменевшую память? Одно ясно: звук у него изо рта исходил жуткий.

Алекс начинал рассказывать ему о своей правоте. О чем бы ни говорил – речь всегда шла о его правоте. В самом деле, какая разница, о чем говоришь? Главное – это жирное такое чувство, что ты прав. Понаблюдайте за спорщиками. Любые истины они готовы заплевать слюнями из кричащих ртов. Все то, во что еще минуту назад сами искренне верили, теперь готовы растереть, словно сопли по асфальту, лишь бы победить в споре. Таким иногда становился и Алекс.

В начале разговоров он бывал ярким, искрился, жестикулировал. Ведь он – прав. Странное веселье владело им: наконец-то дед не сможет возразить, вот теперь-то все продумано, прорисовано четкими контурами на невидимом холсте.

Казалось, он учитывал любые повороты, мог поразить и повергнуть каждую мысль старика. С легкостью отбить любое слово. Он говорил и говорил, захлебываясь своими знаниями, уверенный в собственной мудрости. Да что там мудрость. Всю жизнь свою в эти моменты Алекс выкрикивал. Он харкал жизнью, не понимая, как сильно рискует.

Дед Жавю слушал, пошевеливая губами. Может, пробовал его слова на вкус?

Когда они говорили о Нине, она всегда оказывалась права. Нина была неваляшкой посреди них. Как Алекс только не укладывал ее то на один, то на другой бок. Но дед быстро парировал, ставил ее в устойчивое вертикальное положение. И Алекс вновь оказывался в дураках. Он снова выглядел – да и был – не то чтобы круглым идиотом, но точно каким-то округлившимся сиротой.

Он усиливал напор, настаивал, приводил аргументы и доводы. Подключал язык тела, танцы, театр. И сам не замечал, как все глубже летел в бездну своего округленного сиротства. Конечно, дед Жавю делал это не специально. Просто так получалось. Все как бы шло своим чередом.

Это касалось не только Нины – всего подряд. Дед Жавю ерничал, издеваясь надо всем, что Алексу было дорого, чем он жил. Все было для седого изврата пустотой.

Если они говорили о войне – его война быстро становилась более страшной, опасной и злой. Если о солнце – его солнце через две-три фразы светило ярче, жарило макушку. О древности? Его древность сейчас же начинала просматриваться четче, яснее, словно находилась прямо за дверью.

В этих беседах Алекса сбивало еще и то, что ни с того ни с сего он начинал мысленным взором видеть места и пейзажи, никак не связанные с темой разговора. Эту дикую странность он заметил в себе еще в детстве. Но шло время – и «картинки не в тему», как называл их сам Алекс, улетучились, стерлись, забылись. Все началось снова и с утроенной силой, когда появился старик.

Как-то дед рассказывал о том, что его знакомый, некто Илзе Гор, никак не мог рассмотреть свое счастье, которое росло у него на носу. Алекс тогда еще подумал: что за странный образ – счастье, растущее на носу.

Как потом оказалось, у Илзе на носу возвышалась бородавка. Большая, безобразная. И в каком-то пабе его заметил режиссер, снимавший детский художественный фильм. Понятно, что сначала он приметил бородавку, а не самого Илзе Гора.

Так Гор стал известным актером. Но не суть. Когда дед все это рассказывал Алексу, тот отчетливо видел мысленным взором поворот с одной давно знакомой ему трассы. За поворотом, чуть ниже по улице, жили его дальние родственники. Алекс был в этом месте всего два раза в жизни. Как, благодаря чему его воображение занесло именно туда?

И вот дед Жавю говорит, а он созерцает это место, причем пейзаж зимний, хотя бывал там Алекс оба раза летом. Вот так странность – в ходе рассказа деда пейзаж упорно просматривался именно в зимнем исполнении: два электрических столба, трансформаторная будка, заснеженный пустырь. Ветер, носящий поземку по снежному насту. По трассе едут редкие машины, в основном – фуры. Вот к чему это все?

Дед Жавю был странный человек.

Или вот еще. Рассказывал он об одном футболисте, с которым дружил в юности. В запале игры тот сломал два ребра своему коллеге. Причем не футболисту команды противника, а нападающему своей же сборной. Этот его друг носил потом в себе боль, он был травмирован этим эпизодом навсегда.

А что же Алекс? В этот момент он видел ветку вишневого дерева на фоне синего неба, а на ветке той огромное количество спелых вишен. Они покачивались на легком теплом ветерке, ударяясь друг о друга и тихо звеня.

Есть ли всему этому объяснение? Где-то оно есть… Но не тут, не с нами.

Когда Алекс открывал деду самые сокровенные детали своих умозаключений, он называл их пухлыми мыслями. Когда Алекс говорил ему о любимой музыке, он называл ее отрыжкой. Так и говорил – ну и каков же звук отрыжки музыки? Приятный? Унавоживает твой слух? Хорошо, молодец. Как же прекрасно воняет твоя музыка – сласть!

Дед Жавю. Все сидел и сидел в своем углу. В призрачном кресле. В сонной табачной дымке.

Поначалу Алекс злился. Дед расстреливал его своей едкой иронией, но Алекс снова воскресал. И мысли его вновь опухали, будто глаз от укуса осы. Признаться честно, он и сам это чувствовал – опухоль на том месте, где лишь минуту назад были важные и ценные мысли. Затылок прямо распирало в разные стороны. Но как же в этом признаться? Это трудно. Легче же прижаться опухолью к стене, чтобы дед не замечал, и дальше как ни в чем не бывало выдавать суждения поразительной глубины и ценности.

Иногда Алекс говорил и говорил, без устали, не обращая внимания на мольбы и просьбы деда Жавю остановиться. И тогда дед вставал, шел покачиваясь в кухню, наливал себе вина и залпом выпивал. Вместе с вином он глотал слезы и ресницы, что сыпались в бокал с его морщинистых век. А потом просто стоял, с удовольствием позволяя окну глядеть в себя.

В одном Алекс был точно уверен: дед Жавю знал тайну убийства Нины еще до того, как это случилось. Все говорило об этом: его сутулость, худоба, седина, холодные глаза, запах вина изо рта, шаркающая походка. Конечно, он все знал.

– Ты мне просто снишься, дед Жавю. Ты все сидишь в своей темной комнате, в своем скрипучем кресле, и дымишь. Ты молчишь, все только смотришь вдаль сквозь стены и туман. Существуешь ли ты на самом деле? Я помню все твои сказки до единой. Кресло-качалка – единственное, что держит тебя на поверхности земли. Ты одной ногой уже там, дед Жавю. В той стране, откуда вылетают сухие ветки мыслей твоих, снов и песен.

Как смеешь ты учить меня? Тебя бы кто научил, старый пыльный мешок. Но лицо твое реально. Этот нос набок, эти морщины, губы в ухмылке, эти ведьмины космы. Ты вообразил себя ветром, что медленно ползает среди деревьев и скал. Руки твои оплели, как змеи, моря, небеса и горы. Ты делаешь начесы пустыням гребешками своих пальцев.

Я не знаю, чему ты учишь меня. Молчанию? Улыбке? Как правильно шаркать ногами? Как с наибольшим эффектом сморкаться и чихать?

…Ты мне просто снишься, дед Жавю.

– А хочешь, я слово в слово перескажу тебе одно воспоминание Нины? Из него можно сделать рассказ или фильм – настолько оно эротично. Слово в слово, дед Жавю.

Дед заперхал. Кашель его перешел в смех. Он резко остановил свое кресло, встал с него, медленно приблизился к Алексу. Наклонил лицо свое к самому его носу. Почему-то именно к носу. И сказал:

– Не надо рассказа. Просто найди его. Найди убийцу Нины.

«Я была дома у мамы. Резала овощи, чтобы сделать луковый салат. На улице резвилась метель, она меня успокаивала. По крыше дома напротив лазили рабочие, закрепляли какой-то штырь. Я дома, в тепле, а они там, на крыше, в снегу. От этой мысли стало еще теплее.

Мама прилегла в комнате на втором этаже. Времени было часа четыре. Так тихо и хорошо было на душе, что хотелось распахнуть окно и обнять метель, сгрести ее со всего неба, прижать к себе и убаюкать как страдающее от гриппа дитя.

Работал телевизор, в передаче показывали Алекса. Он говорил о том, что вскоре границы России расширятся, что наша страна станет больше. Я запомнила одну его фразу полностью: «Таков духовный запрос большинства граждан страны, и мы обязаны на него откликнуться».

Мне вдруг захотелось выскочить из дома без одежды – и бежать, чтобы найти его. Почему я постоянно должна ждать его, искать его мысленно? Где сейчас он может быть, мой Алекс? Когда-нибудь я потеряю его навсегда.

Он все время занят не мной. Я скучала по нашим играм и путешествиям. Я скучала даже по его причудливому «сексу не внутрь». Хотя мне нестерпимо хотелось трахаться. Обычно трахаться. Как любой нормальной бабе.

Алекс, словно поняв, о чем я думаю, улыбнулся мне и исчез с экрана, наступила рекламная пауза.

Я выключила телевизор. За окном становилось темнее, и вместе с тем метель уже летела не сверху вниз, а слева направо, параллельно земле. Это вводило меня в ступор.

Я забыла про салат и просто смотрела туда, в святая святых мокрого снега, в его мельтешащее сердце. И когда мне казалось – вот, ну вот же оно, вот его очертания, все пропадало, черты рассыпались снежинками, и сердце исчезало, пока не появлялось снова в другом месте – на столь же короткий миг.

Я доделала луковый салат и накрыла его тарелкой – есть не хотелось: решила подождать, когда проснется мама.

Вскоре совсем стемнело, но я решила не включать свет.

Снег усилился. Теперь я наблюдала лишь крошечный кусочек метели в свете фонаря. Подумать только: еще полчаса назад это была целая вселенная, а теперь лишь маленький клочок.

Мне вдруг показалось странным, что мама так долго не спускается. Обычно она отдыхала не более сорока минут, а прошло уже около полутора часов. Я решила подняться и посмотреть, все ли с ней в порядке, как в дверь тихонько постучали. Почему было не воспользоваться звонком, подумала я. Может, его не заметили в темноте?

Я обула тапочки и пошла открывать. Дверь под воздействием ветра распахнулась сама. Мокрые хлопья тут же облепили мое лицо. Я пыталась понять, кто же стучал в дверь. Присмотрелась, хотя видимость была плохой. Они стояли за пару метров от меня, укрытые темнотой и снегом. Их было двое. Снег вдруг повалил еще быстрее, снежинки стали округлыми и казались тяжелыми, словно маленькие планеты.

Они стояли по ту сторону. Два темных силуэта. Мне вдруг показалось, что это дети и что они, наверное, замерзли. Я пригласила их войти, поманила рукой. Они тут же пропали с того места, где стояли. Мне ничего не оставалось делать, как закрыть дверь.

В доме стало совсем темно, и я решила включить свет в коридоре, как вдруг услышала внутри себя: «Не надо. Оставь все как есть».

Я совсем не испугалась и просто пошла в кухню на ощупь. Они стояли там, где я только что резала лук. Еле различимые тени в бликах света фонаря, который падал в кухню. Вскоре я привыкла к странному присутствию и отчетливее стала их воспринимать.

Вот только воспринимать было почти нечего. Лишь нечеткие теневые формы, просто овальные очертания без рук и ног, вполовину ниже меня ростом.

Они словно покачивались в воздухе, не касаясь пола. Я села на топчан и просто смотрела на них. А они просто были здесь.

Вскоре у меня в голове зазвучал голос, который можно было принять и за мужской, и за женский: «Этот старик разорвал наш контракт. Он поступил не по правилам. Он просто ударил Алекса по спине, выбив нас наружу. Хотя между нами и дедом тоже есть контракт – всегда поступать по правилам. А они таковы: он должен был спросить Алекса, готов ли тот разорвать с нами договор. И Алекс должен был ответить четко – да или нет. И поскольку ни один человек обычно не отдает себе отчета, когда заключает с нами сделку, мы идем навстречу – и уходим. Согласись, это смягчающее обстоятельство. Можно просто закричать в детстве, чего-то испугавшись: «Мамочка, спаси!» – и это будет приглашением для нас, это станет контрактом. Так и было. Один из нас жил в Алексе с тех пор, как ему стукнуло тринадцать. Он мчал на велосипеде с горы и испугался того, что тормоза откажут. Самим фактом сильного испуга он призвал меня. С тех пор я жил у него на спине, расположившись прямо вдоль позвоночника. Второй из нас поселился в нем совсем недавно. Пару лет назад. И ты помнишь тот день, когда это произошло. Алекс не хотел тебя, а ты настаивала. Вспоминаешь? Ты кричала, что вонзишь себе в ягодицу саблю, которую ему подарил турецкий посол. Помнишь, как ты орала? В тот миг, когда Алекс шибанул тебя головой о бронзовую статую Анубиса, к нему пришел он. Места нам вполне хватало: я у позвоночника, он поселился вдоль шеи.

Но сегодня это случилось. Этот старый ублюдок владеет техникой удара между лопаток. Мы просто вылетели сразу, оба, покатались по мирам и измерениям, пока не вывалились сюда. Мыслимое ли дело? Так вообще поступают? А еще считает себя мудрецом, мудило седое. Нина, нам нужна твоя мать. На время. Пока мы не найдем способ снова попасть в Алекса. Слушай и делай все так, как я говорю».

И я слушала. А потом сделала.

Наполнив графин водой, я поднялась в спальню, где отдыхала мать. Обе тени следовали за мной – я ощущала их корнями волос, это трудно описать.

Вошла в комнату, подошла к кровати – мать лежала на боку, укрытая пледом. Я тихонько поставила кувшин на тумбу в изголовье кровати. Не увидела, а скорее почувствовала, как обе тени улеглись в ногах матери. Они были готовы.

Я достала из кармана давилку для чеснока и с размаху ударила по графину. В этот момент мать быстро повернулась на спину.

Стекла падали ей на лицо вместе с водой. Я видела это как в замедленной съемке: осколки вперемешку с водой покрывают лицо матери, но не ранят ее.

Она распахнула дрожащие от страха и непонимания веки, резко села в кровати, закричала:

– Мама!

И я словно услышала эхо – будто где-то надо мной и вокруг меня множество женских голосов поочередно закричали «Мама!». Тени в ногах моей матери встрепенулись. Осталось крикнуть только мне.

Горячий ужас подковырнул мой мозг лопаткой для оладьев, и я заорала:

– Мама!

И весь наш род по женской линии предстал вдруг в этой самой комнате бесконечным рядом, уходящим в даль, сквозь стену, ночь и снег. Женщины держались друг за друга, они поочередно кричали «Мама!», словно рассчитывались на первый-второй. Глаза моей матери засияли, рот открылся. Двое быстро скользнули в него. И все стихло, женщины пропали.

Мать непонимающе крутила головой. Дрожащей рукой включила настольную лампу. Затем кинулась ко мне со словами:

– Доченька, что, что такое? Не кричи, все хорошо, мама здесь, с тобой. Все в полном порядке, я рядом, любимая, я здесь… Больше нечего бояться. Мамочка с тобой…

Битое стекло медленно стекало с ее лица».

Да, читатель. Кому как повезло, кому как выпало. Нам всем стоит думать о том, кого мы впускаем в дом. А может, и не стоит. Пустили – и ладно. Будь что будет. Гори все.

А что там у нас дальше по ходу повествования? Достаю невидимую для тебя книгу, вот тут закладка, смотрим – ага!

За закрытые двери могучих правителей попасть трудно, с этим все согласны. Чего, вы думаете, антиглобалисты устраивают свои марши да демонстрации? С одной целью – попасть внутрь старинных кабинетов, где делается история. Каждый из тех, кто громче всех орет, быстрее всех согласился бы сам занять место в великолепном кожаном кресле – и стать вершителем судеб. Тем, кто в любых количествах вкушает золотые яблоки бытия. Но – не всем дано, не всем по судьбе. Это так. Что ж, отправляемся прямо туда, где за нас все решают. Умный, можно мне читателя на пару слов, а? Красивый – нельзя. Нет и еще раз нет. Отказано тебе. Смирись и распишись.

Горели свечи, красное дерево кабинета дышало теплом. За закрытыми дверями председательствовал Андрей Евгеньевич. Всего их было пятеро, включая Алекса. Они сидели за массивным столом, на котором стояли лишь графин с водой, стаканы и пепельница – в ней уже потухла сигара Андрея Евгеньевича.

За спиной председателя во всю стену раскинулась карта.

Андрей Евгеньевич бессмысленно смотрел на нее, остальные молчали.

Он неуверенно начал:

– Алекс, ты наш друг и соратник… Прими от всех нас… Нам правда жаль, что Нины больше нет. Мы знаем, как ты расстроен, мы… Но мы остались с тобой. Я хочу тебе напомнить. Ты на самой вершине. Ты больше чем человек. Мы вместе, и на нас многое возложено. Надеюсь, ты не забыл? Да, тебе сейчас плохо. Нина была для тебя всем, но… ты ведь знаешь, есть нечто большее, наше общее дело. Нет времени накручивать сопли на пальцы.

Андрей Евгеньевич наклонился над пепельницей в тихом раздумье, прикурить погасшую сигару или нет. Его большое тело грушей нависло над столом. Остальные молчали, глядя друг на друга. Алекс смотрел на карту. Она была красиво подсвечена по периметру бледно-розовым.

– Нам всем сейчас тяжело, пойми, – Андрей Евгеньевич перестал гипнотизировать сигару, резко бросился назад, буквально свалившись в кресло. – Но у нас и правда много дел. Поэтому, дорогой, выключай слезоточивый газ, что бьет тебе в мозг изнутри. Пора работать.

Алекс посмотрел на председателя исподлобья. Стукнул сначала пальцами, затем кулаком по столу, кивнул:

– Хорошо, да. Хорошо. Конечно.

Андрей Евгеньевич надул щеки, бычья шея его пошла красными пятнами.

– Жарко, – кряхтел он, громко прочистил горло, крикнул: – Вот и славно. Стало быть, начнем.

Он закатил глаза, обнажив бельма в красную сеточку. Глубоко вдохнул и с силой плюнул в карту. Черная субстанция шлепком ударилась в самую западную точку Украины.

Андрей Евгеньевич возвысил голос:

– С тех пор, как мы присоединили Украину, мало что изменилось. Но все вы должны понимать: от нас ждут гораздо большего. И ждут уже давно. Не просрочить бы… Не пустить пешком по сраке… Что скажет почтенный Дисомсей?

Бледный старик, похожий на карлика, в оранжевом пиджаке на голое тело, надрывно произнес:

– Я скажу только одно: идти надо вот туда, то есть дальше. – Он закатил глаза по примеру председателя и тоже харкнул в карту. Черная клякса расползлась на границе Чехии и Словакии, вязкая жидкость стала медленно стекать на границу Венгрии и Австрии.

Исполнив это, он вскочил со своего места, встал по стойке смирно и прокричал:

– Дальше, я говорю. Надо двигаться, господа. Жизнь – это движение. А мы – механизм жизни, мы крутим ее колесо, если кто-то забыл, – он сел на место и замолчал, словно ничего не говорил.

Председатель потер ладони. Сказал:

– Что ж, свежая мысль, господин Дисомсей. Мы учтем ваши пожелания. А теперь послушаем Комаспенса. Просим вас, дорогой.

Толстый коротышка в ослепительно белом свитере нехотя поднялся с кресла. Надул щеки, пару раз вдохнул, закатил глаза, как это делали до него, и смачно харкнул. Вязкая чернота легла аккурат на Францию, захватив и часть Бельгии.

– Господин председатель, – гнусавил он, – мне почти нечего добавить. Если вам по нраву план господина Дисомсея, полагаю, после нам нужно двинуться сюда, иного выбора нет.

Председатель рассмеялся:

– Как?! Минуя Германию, господин Комаспенс?

Толстяк стушевался:

– Простите, председатель, план не так прост. Если позволите, через Хорватию и Италию, – он снова закатил глаза и плюнул черным сгустком прямо в Хорватию, зацепив значительную часть Италии.

Пришла очередь господина Киозона. Председатель молча указал на него, призывая сказать свое слово.

Киозон был красивым мускулистым негром в синем спортивном костюме. Он нехотя поднялся, положил ладони на область паха, словно футболист в ожидании пенальти.

Заговорил красивым басом:

– Полагаю, господа, все мы помним азы геополитики. Государства моря и государства суши. Да, мы разные. Но мы не можем существовать друг без друга. Поэтому я предлагаю поменять концепцию и двинуться на юг. В Румынию, Сербию, Болгарию и Грецию. То есть к выходу в Средиземное море. Пора менять концепты, господа. Надо ломать штампы. Теллурократия, талассократия – все это в прошлом. – Он замолчал, склонив голову, словно был в чем-то виноват.

Андрей Евгеньевич поинтересовался:

– У вас все, господин Киозон?

– Да, господин председатель, – не поднимая головы, отозвался негр.

– Хорошо. Так выполните же свой долг – это ваше право.

Негр закатил глаза – и густо харкнул в карту, угодив почему-то в западную часть Алжира.

Господин Дисомсей хрюкнул в кулак, сдерживая смех. Председатель строго на него посмотрел, и тот снова превратился в камень.

Андрей Евгеньевич подошел к Киозону сзади, ласково погладил его по голове, проговорив участливо:

– Домой хочешь, да? Ну, ничего, ничего. Скоро отпуск, скоро поедешь.

– Спасибо, сэр, – всхлипывал негр.

Председатель встрепенулся, выгнул спину, заорал прямо в ухо негру:

– Сэр?! Какой я тебе сэр, чернорылая ты падаль?!

Негр соскочил со стула, встал на колени перед председателем, взмолился, просил о пощаде. Вскоре о нем все забыли, он так и остался лежать на полу, плача.

Андрей Евгеньевич уселся в кресло, закурил. Со всего западного полушария карты за его спиной стекала черная субстанция.

Председатель коротко сказал:

– Виферий. Не тяните, дорогой.

Худощавый нервный человек, больше похожий на женщину, сидел рядом с Алексом. Он молча закатил глаза, быстро харкнул. Плевок попал в Беларусь. Виферий сел на место.

– Ясно, – хохмил председатель. – В обход пойдем. Семь верст не крюк…

Все уставились на Алекса. Он обвел каждого взглядом, медленно поднялся с кресла. Влез на стол, встал на четвереньки, надолго закатил глаза, и вдруг из него вырвалась черная струя столь мощной силы, что выбила из кресла председателя, швырнув его о стену, а затем раскидала остальных участников тайной ложи, которая правит миром России.

Через десять секунд кабинет вместе с картой утопал в черной вязкой жиже. Подсветка карты заискрила, потухла. Свечи попадали со стола. Правители откашливались и кряхтели, ковыряясь в черноте.

Алекс довольно обвел кабинет взглядом, выпрямился и, спрыгнув со стола, направился к выходу. Прежде чем открыть дверь, он обернулся, указав пальцем на каждого по очереди, словно расстреливая их.

Проговорил, медленно растягивая слова:

– Я ищу убийцу Нины. И я найду его.

Он вышел, захлопнув дверь. Немного жижи вытекло в коридор.

Старик Дисомсей, елозя ботинками по липкому полу, воскликнул пискляво:

– Я считаю, надо отнять у этого хама право голоса и лишить его Черных Капель на год!

Председатель брезгливо смахивал черноту с пиджака.

– Заседание окончено, – злобно выдавил он.

Дисомсей запротестовал:

– Подождите, милейший. В прошлый раз мы не закончили важный разговор о помидорах. Давайте дообсудим.

Все вышли из кабинета, старик остался один, но словно не замечал этого. Он говорил, будто все так и оставались на местах:

– Итак, господа, европейские ботаники всерьез заговорили о помидорах примерно в 1554 году. Ученый Пьетро Андреа Маттиоли и дал это название томату – «поми д`оро», то есть «золотое яблоко». Видимо, изначально речь шла только о желтых сортах. Но помидоры долгое время считались в Европе ядовитыми, – Дисомсей замолчал, уставившись вверх. Причмокнул, вытер губы платком, рассеянно спросил сам у себя:

– Интересно, все же почему они так считали?.. Эти европейцы… Совсем дураки, это же надо…