Текст книги "Традиции & Авангард. №3 (7) 2020 г."

«Мать в те годы много молилась. Постоянно бубнила – утром и вечером. Вычитывала правила, просила о чем-то святых. Она оборудовала себе иконостас на старом комоде. Иконы громоздились друг на друге, по бокам, одна закрывала другую – они словно встали в очередь: мне первой молись, нет, мне. Здесь же лежали брошюрки и книги, пухлый православный календарь. Стояли в ряд бутылки со святой водой, горела лампадка. На стене был приклеен плакат с изображением Матроны Московской. По центру лежала большая Библия – оба Завета вместе.

Обычно мать молилась с открытой дверью. Я занималась своими делами, а она стояла на коленях, спрятав лицо в старушечий платок – и монотонно гудела, шептала, плакала. Огонек лампады вздрагивал при каждом всхлипе.

Потом мать решила закрывать дверь в свою комнату, а время молитв стало все длиннее. Изменилась и сама ее комната: телевизор она завесила старой шубой, шторы всегда были плотно сомкнуты – чтобы свет из окна не проникал. Она перестала ходить в туалет, хотя до него было два метра через коридор. Мочилась в небольшое ведро, держа его в углу за кроватью. Уже через месяц в ее доме постоянно держался стойкий запах мочи.

Со временем ее молитвы превратились в песни. Иногда они напоминали старинные романсы, иногда грустные частушки. Порой голос ее срывался, подрагивал. Тогда мать откашливалась, сплевывала мокроту в свое ведро и продолжала петь.

Бывало, что на час или больше она полностью затихала. Дверь была закрыта. Я больше не могла видеть, что она делает в эти моменты.

Иногда я ради любопытства слушала под дверью, что же происходит в комнате. С каждой неделей звуки оттуда становились все более странными – то смех, то оживленный монолог, то детский голос…

Мне становилось жутко, ведь я точно знала, что в комнате она одна. Бывало, что она уходила молиться, но звуков человеческой речи вообще не было. Из-под двери дул ледяной ветер, за ней громыхало, трещало, падало.

Однажды мать вынесла свое ведерко с мочой, вылила его. Я пошла в туалет и увидела в унитазе жирную ворону. Из ее клюва торчала церковная свечка, один глаз вытек, было сожжено крыло. Я с криком выбежала из туалета. Мать пила в кухне чай и буднично сказала:

– Не ори. Ночь уже. А то жених твой вместо тебя на вороне женится.

Утром в унитазе трупика уже не было.

Однажды она собралась в церковь на всю ночь. Это было на Пасху. Мать зажгла лампадку – и ушла.

Я сидела в своей комнате, что-то читала. Было уже поздно, я собиралась ложиться спать, как услышала из комнаты матери звуки. Это было похоже на тихие стоны пьяного – долгое протяжное мычание, и тишина – и так много раз подряд. Я тихонько подошла к комнате матери. Стоны становились все громче. Я заглянула. То, что я увидела, до сих пор разламывает мне сердце, распарывает мозг, расщепляет душу.

Из Библии, что всегда лежала на центральном месте иконостаса, возвышался окровавленный обрубок – словно чья-то отрубленная рука, кожу с которой содрали. Кровавое мясо блестело в свете лампады. Сверху на обрубке возвышалась телячья голова. Она пребывала в каком-то полусне – и, словно умирая, тихо-тихо мычала. Глаза у нее медленно открывались и закрывались, но зрачков видно не было – только бледно-желтые бельма. Так же медленно открывался у нее рот, а оттуда высовывался синий язык. Не могу сказать, почему, но страх мой полностью отступил.

Я подошла к иконостасу. Голова никак на меня не реагировала, только медленно крутилась на кровавом шесте в разные стороны. Я посмотрела на Библию, из центра которой, прорвав страницы, возвышался этот мосол – она кишела червями. Белые, черные, коричневые, желтые – они ползали по невидимым ходам, которые образовались в страницах Книги Книг, то уползая внутрь, то выползая наружу.

Лицо Матроны Московской на плакате исказилось, черты его словно смялись и напоминали теперь тело гусеницы.

Телячья голова вдруг перестала вращаться, невидяще уставилась на меня. Высунула язык – с него упали две жирные мокрицы и тут же исчезли в норках, что проделали черви в страницах Библии.

Вязким клокочущим шепотом голова просипела:

– Жра-а-а-ать. Молись… Молись…

Я бросилась к балконной двери, дернула ее – в комнату полился пасхальный колокольный звон – храм был неподалеку.

С балкона я видела, как голова медленно запрокинулась кверху – и зашлась таким ревом, словно, обезумев разом, зашлось в плаче огромное стадо коров: один голос страшно накладывался на другой.

Сверху послышался стук по батарее, и пьяный тенор соседа дяди Коли заорал:

– Нажрались, твари, и орете?! А ну-ка спать, гниды! Воистину воскресе!»

Умный, пришло мое время говорить? Не забывай – у нас равные права. Мы – партнеры! Слушай, Красивый, вот ты мне сейчас гораздо противнее, чем телячья голова, о которой было рассказано выше. Червь ты, а не партнер. Уймись. Читатель, не слушай его – дураков всегда у нас хватало. И в литературе, и в жизни. Давай лучше смотреть, чего у нас там дальше.

Так – в следующей главе мы подходим к чему-то слишком сложному и большому. Прямо как-то тяжело об этом говорить. Религия! Сколько бед ты причинила роду людскому, не сосчитать. Сколько жизней сожрала, сколько обесточила душ вместо того, чтобы питать их. А ну-ка тебя, религия, на хрен. Пусть читатель сам разбирается с тобой. Лишь бы он не стал следующим, кто погибнет на твоих непроходимых дорогах. Я буду надеяться на лучшее. Пойду посплю.

Лишь только Алекс переступил порог дома деда Жавю, как закричал:

– Я не нашел его, дед Жавю. Я не нашел убийцу Нины. Никто и ничто не может помочь мне, даже ты. И я… я принял окончательное решение. Я стану добрым христианином. Вера моя спасет меня. И поможет мне. Только так, дед Жавю. Это во мне зрело, зрело, зрело – и вот вылупилось. Теперь я нашел себя. Да, отыскал. Все серьезно, все очень серьезно, дед Жавю.

Дед Жавю потупился. Перестал качаться в кресле. Устремил тяжелый взгляд на Алекса. Казалось, уши его стали чуть больше и увеличились губы – смешно и страшно.

И вдруг он взвился, вскочил с кресла, словно подросток, голос его стал походить на выкрики провинциального конферансье:

– Ах вот оно как? Вот, значит, что? Ты все решил? Так быстро? И у нас нет времени на подумать? Тогда я сию минуту сыграю для тебя спектакль, если кости выдержат. Моноспектакль. Для тебя одного. Устраивайся поудобнее, будущий добрый христианин! Впрочем, я не доучил свою роль, иногда могу сбиваться. Но пробелы в образовании и отсутствие драматического таланта я как-нибудь восполню, не сомневайся!

И дед ехидно хмыкнул.

Алекс сел на стул, скептически сложив руки на груди. Ну-ну, мол.

– Итак, господа присяжные и заседатели, бароны и графы, купцы и чернь, словом, люди земли! Я обращаюсь к вам с жалобой на этого человека, – дед Жавю запрыгал на месте, указал пальцем на Алекса. – Он собрался стать добрым христианином в одиночку – какая досадная дерзость! Простите, я ошибся словом. Я хотел сказать – мерзость.

Дед Жавю с трудом изменил свой трескучий голос на тонкий фальцет, посмеялся; тотчас вызвал из груди хриплый стонущий бас – еще посмеялся; затем захохотал своим обычным голосом.

Покрутился вокруг своей оси, похлопал в ладоши, спел на самых низких нотах: «Е-е-ееее». И в секунду сделал самое серьезное на свете лицо:

– Куда же ты собрался один, а, кретин? Бери с собой в твою новую веру Ромула и Рема, отцов-основателей величайшей империи. Они ведь дети земной женщины и бога Марса, как ты без них обойдешься?

Дед Жавю подпрыгнул, заулюлюкал как юродивый индеец:

– А следующим на нашу сцену идет… Да! Да! Да! Как же без Гильгамеша, сына богини и жреца? Куда это ты без него собрался? Оркестр, не молчите же в своей яме, сыграйте нам что-нибудь торжественно-божественное!

Дед раскинул руки, замахал ими как опаленными крыльями.

– А на сцене следующий попутчик в доброе христианство, – он понизил голос до шепота, оглянулся по сторонам, делая вид, что боится кого-то, – как, никого нет? Вот так дела. Простите, я совсем забыл. У артиста заболела печень. Ставим прогул по уважительной причине.

Дед взвизгнул:

– Едем дальше! Чудесное и, бесспорно, непорочное зачатие бога Гора матерью его Изидой. Гор – один из лучших кандидатов на совместное с тобой крещение. Ты подумай. Говорят, счастливчик тоже ходил по воде и имел двенадцать учеников.

Дед Жавю сложил руки в молитвенном жесте, жалобно простонал:

– Тут ни одного даже паршивого ученичка нет, а у него вон целых двенадцать. Ладно, движемся дальше. А сам его божественный папа Осирис? Ты вот что: а забирай всю мужскую часть семьи! Пусть Изида использует отныне огурец.

Дед подпрыгнул к Алексу. Но тот лишь улыбался, показывая всем видом, что цирк ему нравится.

– И-и-и-и накал, литавры и тарелки! Актеры – всем застыть. И я приглашаю следующего кандидата в добрые христиане. Это Адонис, он же Таммуз. Биографическая справка: был погребен и на третий день воскрес, ты без него никуда не пойдешь, никуда, слышишь? Увести! Следующий!

Дед Жавю кривлялся, все время врезаясь в стул, на котором сидел Алекс.

– До кучи бери и фригийского Аттиса. Он рожден от девственницы, убит, был похоронен в скале, а потом воскрес, – дед танцевал, переваливаясь с ноги на ногу.

– Вот еще один попутчик тебе – бог Мардук. Он умел воскрешать мертвых. Нравится, а? Я не помню, как он выглядел, когда он захаживал к нам в гости, я был еще маленьким. Эй, суфлер, подсказывайте громче, ничего не слышно. Кто? Что?

– Забирай и Митру! – крикнул дед. – Блаженство и рай после смерти, равенство людей – ваша с ним общая тема. Этот точно с тобой отправится. Кстати, о вкушении хлеба и испитии чаши я вообще молчу – будете вместе причащаться в три горла хоть каждый день.

Он на мгновение затих. Алекс зевнул в кулак.

Дед начал чуть тише и менее драматично:

– Кто же у нас еще ожидает там, за занавесом, в темноте сцены? Ага! Солнечный божок ацтеков Вицлипуцли. Идея непорочного зачатия приобретает здесь поистине космические масштабы! Его мамаша, богиня Коатликуэ, залетела от комка перьев птички колибри… Этот точно достоин, не спорь. О-о-о-ч-ч-ень добрым христианином станет. Право, мальчик мой, фокус со святым духом тут выглядит полной банальщиной.

…И вот еще, как же я забыл, идиот! Прошу прощения, уважаемая публика, я верну вам ровно половину стоимости билетов! У Заратустры были земные отец и мать, но верующими своей религии он считается сыном бога Ахурамазды. Какая досадная неожиданность. Давай, давай. Забирай. Под ручку – и в путь-дорожку. Правда, когда пророк родился, мамочка с папочкой сразу же омыли его коровьей мочой. Но ты не бойся – времени много прошло, запах уже выветрился.

Дед отдышался, сел в кресло, закурил:

– Ладно, мне пора заканчивать. Но вот еще что, небольшая мелочь: все они, как Иисус, родились 25 декабря. Все в один день, а? Божественное братство. После крещения не забудьте учредить секту имени 25 декабря. Человек ты могущественный. Вполне можешь для полного завершения ритуала переименовать все улицы в стране, которые носят имя 50 лет Октября, в улицы имени 25 Декабря. Можно и метро имени 1905 года сюда же, и улицу имени 26 Бакинских Комиссаров… Все можно.

Лицо деда Жавю приняло свой обычный суровый вид. Он заговорил медленно, будто нежно поглаживал каждое сказанное слово по голове:

– Ведь ты зачем-то ходишь ко мне? Ты пришел в первый раз – и все еще появляешься тут. Значит, тебе некуда больше идти. А к себе самому ты идти не хочешь и боишься. Твое будущее крещение похоже на разверстое влагалище: оно обещает много интересного, но на входе его и на выходе лишь кроваво-красное мясо. А может, бледно-розовое – у кого как.

Ты надоел мне, парень. До хрипов в легких надоел. В тебе кишат, как глисты в навозной куче, не связанные друг с другом обрывки мыслей, воспоминаний, аналогий, примеров, сопоставлений, эмоций. Если бы это все и был ты… тогда большинство людей просто лежали бы прикованными к кроватям в психбольницах. Нас бы рвало из стороны в сторону, от мысли к мысли, от ненависти к любви, от злобы к нежности. Мы были бы обществом психопатов – непредсказуемых, постоянно находящихся в горячем бреду. Но выйди в час пик на улицу любого города. Ты видишь спокойных людей с рюкзаками, дипломатами, в наушниках или погруженных в телефоны. Они идут кто куда.

В это время поток безумья несет их всех, внутри каждого ежесекундно свершается глобальная шизофреническая революция. Просто есть что-то, что отделяет естество, тот кокон, в котором пребывает самое главное, от многоголосого хаоса.

Тот есть истинно верующий и познавший все до последнего предела, кто научился отделять ежедневную ментальную кашу в своем уме от тихого безмолвия, которое и есть он сам. Не нужно борьбы, надо просто провести границу. Нужно распознать. Необходимо наблюдать. Ведь неприятно воспринимать себя в качестве вонючей свалки, которая еще и на реальность претендует. Как же ты мне надоел, как же сильно…

Дед Жавю замолчал. Волосы его полностью закрывали лицо. С сигареты свисал длинный червяк из пепла.

Он неожиданно бросился к Алексу. Глаза его воспламенились, рот перекосился, челюсть задергалась. Схватив Алекса за горло, он зашипел, разбрызгивая слюни:

– Сначала, добрый христианин, ты бы выдавил мамашу и папашу из себя. Ведь ты сплошь покрыт гнойниками и нарывами. Дави их и терпи боль. Дави до тех пор, пока кровь из ран не будет хлестать фонтаном в небо. Мамка с папкой сидят в тебе крепче, чем стоит твой член. От тебя воняет протухшими мамой и папой. Попробуй же сделать хотя бы что-то сам. Ты же весь – лишь гнойная копия, гнилая пародия. Обезьяна вперемешку с курицей. Расскажи мне, как ты трясешься от страха, сидя у мамки под юбкой, а? Ты вдыхаешь запах покоя, что лениво парит у нее между ног. Мамкина надежда, папкина опора. Ты просто штамповка, сто пятая деталь в сто пятом цеху на сто пятом по счету заводе.

Ты собираешься прикрыть свой позор именем Иисуса? Ты серьезно, малыш? Хочешь получить фиговый лист от того, кто не вышел на зов собственной матери, предпочтя остаться среди чужих людей? Посмотрите же на него! Добрый христианин обоссался в штанишки. В твоей голове только строгие наставления папочки. Не какай в колготки, по попке получишь. Ты просто унитаз для родительского дерьма. В тебя они осуществляют свои вонючие испражнения с момента рождения. Сливной бачок сломан – и дерьмо копится, пока не затопит весь мир. Ты зомби-пылесос, всасывающий папочкину перхоть и мамочкину пыль. Давись, кашляй, пускай слюни.

Дед Жавю сел на пол, пытался отдышаться. Алекс тоже еле дышал, держался за горло, то и дело сглатывал. Они словно пытались передышать один другого. Смотрели друг на друга пристально, с ненавистью.

Дед Жавю пришел в себя первым:

– Рассказать тебе, как выглядит Бог? Хочешь знать это, а? Никак он не выглядит. Но у него есть для тебя все, кроме мамки с папкой. Все, кроме них, к твоим услугам. Предусмотрена каждая мелочь, включая цвет шнурков и форму будущей плеши. Но только не мама и папа. Не их подслеповатые мнения и морщинистые выводы.

Да! Бери, забирай у Бога все что хочешь, кроме второсортности, кроме бесконечных повторов. Не будь просроченным, не воняй. Кто говорит твоим ртом? Кто смотрит твоими глазами? Кто ты? Где ты? Не ищи Бога, малыш, он рядом. Просто вырви себя из когтистых любящих лап. И пусть останутся в них твой окровавленный скальп, кожа, волосы – но важное уцелеет. Рви с мясом и кровью. Отдирай сейчас же. Не мешкая ни минуты…

Дед кряхтел и плакал. Он в бессилии упал на пол. Слабо колотил кулаками по обшарпанным доскам.

Алекс молча вышел на улицу.

Поле вокруг дома деда Жавю притихло, вечерний туман сонно навалился на траву.

Алекс был вычерпан. Он потерял Нину. Он потерял веру. Он стал ржавой арматурой. Просто коробкой из-под торта, обмазанной внутри остатками крема и шоколада. Алекс ощущал себя футляром, где еще минуту назад лежало блестящее кольцо. Футляр остался все тем же – бархатным, приятным на ощупь. Но внутри него сейчас лежал лишь ржавый бесформенный кусок металла, который вот-вот распадется, станет пылью.

Он присел на ступень, вдохнул туман. Воспоминания о Нине стали разрастаться в опустошенной душе. Вырастая из маленькой точки, они, как плотные большие облака, быстро заволокли сознание Алекса. Они путались, громоздясь одно на другое.

…вот они ныряют с яхты, а вот уже несутся на лыжах с горы. Вот Нина целует мочку его уха, а вот она плачет, рассказывая о матери.

Тот рассказ… Это было два года назад, они гуляли по заброшенному парку. Был октябрь, накрапывал дождь.

«– Ты знаешь, как умирал самый близкий мне человек? Ты хотя бы немного понимаешь, как глупо это происходило? – спросила Нина Алекса.

Нет, он ничего не знал.

– Мы с Маринкой решили приехать к ней. Несмотря на все ссоры, споры и ее ко мне ненависть – я решилась. Хотела помириться, открыться ей. У Маринки как раз день рождения был. Мы ходили к Ковалевым в гости, и там накрасили всех детей аквагримом. Сколько радости в тот день было! Маринка, помню, вся разрисованная резвится, как дьяволенок, – красная, глаза черным подведены. Любила она весь этот вампиризм, пока жива была… Странно – девочка ведь.

Поздно было уже. Помню, снег повалил тяжелыми хлопьями. Пока мы добрались до дома матери, дороги почти замело. Но мне хотелось. Душа просила. Я прямо чувствовала, как возьму ее, прижму к себе, расцелую. Старушка моя, мамочка…

Мы прошли в калитку, Маринка падала в сугробы. Идти не хотела. Я ее все зову, пошли скорее к бабушке в дом, холодно тут. Она все свое – не пойду, мне нравятся дядя снег и дедушка мороз… Все ковыряется в сугробах, идти в дом не хочет. Я уже кричу на нее – она все равно. Хватаю ее за шапку, капюшон, за рукава – выворачивается, бегает от меня.

А мне и самой уже холодно. Да боюсь, мама спать ляжет, не добудимся потом. Я Маринку силой тащить, она кусается, брыкается, бьет меня. Я не сдержалась, по щекам ей красным настучала. Весь аквагрим размазала. Он начал подтекать. Да она еще руками лицо трет, краску слезами заливает, орет.

Мать услышала, выходит, говорит – что это тут такое, кто это здесь? Я успокоила: мама, все хорошо, это мы с Маринкой к тебе приехали, прости, что так поздно. Она как закричит: ты чего ребенка в ночь тащила, совсем ума нет? Говорю, мама, и так постоянно некогда. Не видимся совсем. Она орать – ну-ка заходите в дом, что ж вы в снегу валяетесь!

Маринка бабку увидела и в дом все же пошла.

Пока мы заходили, мать сходила в свою комнату, взяла там открытку, сует ее Маринке – на, не плачь, вот тебе красивая открытка. Маринка взяла, даже не посмотрела, продолжала орать. Я мельком глянула – репродукция Иванова «Явление Христа народу». К чему это? Откуда такая открытка?..

Мать кричать начала, почему, говорит, Маринка плачет так сильно? Идти, говорю, не хочет к тебе. Как не хочет – она меня любит, это все ты.

Мать сама кричать стала громче Маринки. Оставалось только мне заорать. Я схватила дочь, взвалила на плечо и понесла. Она сорвала с меня шапку, орала, словно ее убивают. Кое-как втащила ее из террасы в дом, поставила в коридоре. Мать к ней наклонилась: ах ты, внучка моя дорогая, как выросла, как повзрослела. А потом: что это у нее? И на меня: ах ты, сука, тварина такая. Ребенок весь в крови, ты что ж делаешь! Ах, гадина, проститутка! Что ж вы делаете! Мариночка… Миленькая, сейчас-сейчас вытру.

Заковыляла. Платок набок сбился, колени хрустят – побежала за зеленкой, за тряпкой, за чем-то там еще… И рыдать стала на весь дом вместе с Маринкой. Та орет, а бабка ее перекрикивает.

Тут не выдержала уже я. Хватит, твари, заткнитесь обе. Я сказала, прекратите! Мать совсем в шизу впала: я тебе прекращу, гадина. Выродила на свою голову. Ребенок весь в крови, все лицо разбито. Что ты, тварь, с ней делала? Я тебя спрашиваю, отвечай! Сейчас ноги раздвину, хоть и старая, и в манду назад тебя запихаю, чтобы не видеть больше никогда! Ох и выродила свинью. Ох и на свою голову. Я кричала, надрывалась: да это аквагрим, это игрушка, краска, клякса! Это для детей!

Мать меня не слушала, взяла Маринку, как младенца, на руки, как только сил хватило. Ой, моя маленькая, вся в крови, все личико… Тварина… Ой, моя девочка.

Мы выли, как три коровы перед убоем, и никто уже ничего не понимал.

Мать стала Маринке лицо тереть. Да как взвизгнет: ой, сколько крови-то… Ой, гадство, ой… – и зашлась, задышала, словно ее ударили в солнечное сплетение, глаза закатила. Маринка еще громче заорала, испугалась страшного лица бабки. Вцепилась ей в волосы, начала их драть. Мать вырвало, я подбежала, выхватила ребенка у нее из рук. Мать кашлянула, крякнула, сипло выдохнула и упала замертво. А Маринка тут же уснула у меня на руках…»

Страшно, господа. Женщины и смерть – вот название предыдущей главе. Но не мне решать. Ну и что? Я решу что-нибудь другое. Однако ж впору делать ставки! Оно понятно – дед-то, он старый, много повидал, разве его переспоришь? Нужны веские доводы, ясные мысли, верные слова. Алекс, он не всегда так может. Нет, конечно, его на совесть учили в закрытых политических школах, но тут особый случай. Здесь умом-то делу не поможешь. Тут нужно особое проникновение в тайны и глубины. Причем не ты должен проникать куда-то, а оно само к тебе обязано прийти – да-да. По собственной неведомой воле. И кто знает, может, так и случится? Я знаю, как случится, Умный. Хочешь, расскажу? Попридержи язык, Красивый. Прикуси его.