Текст книги "Традиции & Авангард. №3 (10) 2021 г."

Между походами по иностранным посольствам Марфа Кондратьевна успевала заглянуть на митинги, где стояла с плакатами – выражала несогласие с властями. Каким образом это влияло на жизнь в стране, для меня оставалось загадкой. В доме Марфы Кондратьевны батрачили чужие люди, сама она ни чашку, ни ложку за собой не мыла.

За столом неспешно шла беседа о том, что жить в России катастрофически плохо, срочно нужны революция и восстание масс. Гости согласно кивали, но как только возникали вопросы о конкретном плане действий, Марфа Кондратьевна вскрикивала:

– На самом деле нас все устраивает! Государство о москвичах заботится. Детям – санатории, нам – бесплатный проезд по городу! Даже визу в загранпаспорте москвичам ставят на несколько лет, по Европе можно путешествовать без проблем. Другим россиянам такое и не снится!

– Нам не снится, – тихим голосом соглашалась с ней Зулай.

Прислуживая за столом, я лихорадочно соображала, куда перепрятать дневники, пока Марфа Кондратьевна не добралась до них. К дневникам правозащитница проявляла любопытство, но исключительно ради того, чтобы заполучить их и распорядиться ими, как ей вздумается.

– Мы не можем помочь Полине уехать из России. Но ты, Тюка, имеешь связи в правозащитных фондах и многим уже помогла выехать за границу! – сказал Абрам Моисеевич, опрокинув стопку беленькой.

Марфа Кондратьевна возмутилась:

– Я патриотка! Я не стану помогать Полине! Никогда! В душе я боготворю Россию! Я только ингушам и чеченцам помогаю уехать, но это другое дело – эти народы пострадали и пусть едут отсюда!

– Как же остальные народы в Чечне?! Все пострадали! – возразила я.

– Ты чудом спаслась, – поддержали меня Абрам Моисеевич и Рахиль.

– Именно! Мы с мамой знали чеченский язык, одевались, как велено по шариату. У мамы был муж-чеченец, двухметрового роста, с длиннющей бородой. Тех, кто оказался менее расторопным и находчивым, ждала страшная участь, – сказала я. – В каждом народе есть и герои, и негодяи. У нас негодяи подняли голову после Первой войны и стали истреблять земляков по национальному признаку. Махровым цветом расцвел геноцид во времена правления Масхадова! Убивали стариков, детей, женщин… Прямо приходили во двор и спрашивали, где здесь русские живут. Но были чеченцы, которые спасали и защищали русских соседей!

– Господи! Как бы я тебя в «Мемориале» показала?! Как бы в «Новую газету» привела?! Как бы позволила экспертам такое услышать?! Мы же без грантов останемся! Об этом надо молчать! Молчать! – всплеснула руками Марфа Кондратьевна. – У нас в фондах своя политика, и подобные высказывания там не пройдут! Без тебя разберемся, кто в Чечне прав, а кто виноват.

На Марфу Кондратьевну не произвели впечатления ни мои справки о ранениях, ни собранные свидетельства очевидцев, которые я вытащила из дорожной сумки.

– Давай сюда свои дневники о войне, Полина, а мы с коллегами решим, что с ними делать. Возможно, от лица чеченской девочки издадим, все лишнее уберем оттуда, – с напором заявила правозащитница.

– Тюка! Ты поступаешь неправильно, закрывая рот живому свидетелю, – недовольно высказался Абрам Мойсеевич. – Полина сама может выступать на конференциях и рассказывать о том, что видела.

Никакие доводы на Марфу Кондратьевну не действовали. Едва Лев Арнольдович посоветовал супруге поговорить с иностранными послами о дневниках, она резко возразила:

– Полина приехала мыть зад моим детям! Вот ее удел! Нянька! У нас есть свои эксперты по Чечне!

– Сколько дней эти «эксперты» были в Чечне? Один? Два? Потом ужрались водки и свалили оттуда, – не сдержался Абрам Моисеевич и потряс перед хозяйкой пустой стопкой.

Надо сказать, что слова Тюки задели меня за живое; я три года проработала на Северном Кавказе журналистом, получила международную литературную премию имени Януша Корчака, однако в чужой избушке – свои погремушки. Отвести меня в организацию «Мемориал» или в другой правозащитный фонд Марфа Кондратьевна наотрез отказалась.

– Что это, тетя Полина? – отвлек меня от грустных мыслей Любомир, уставившись на румяную шарлотку, которую я достала из духовки.

Ульяна недоверчиво принюхивалась.

– Осторожно, может, это есть нельзя! – науськивал их Христофор.

– Это пирог с яблоками! Радуйтесь, что в доме есть человек, который готовит! – засмеялся Абрам Моисеевич.

– Мама никогда не давала нам такое! – признались Ульяна и Любомир.

– Обычно мы деремся за беляши! – вставил Христофор.

– Я заметила, – кивнула я.

Рахиль украдкой смахивала слезы. Ее трое детей остались с няней в Хайфе.

Лев Арнольдович наворачивал шарлотку с чаем и не переставал восторгаться:

– Четверть века назад последний раз едал я такой пирог и вкушал борщ! Восхитительно! Изумительно! Потрясающе вкусно! Полина на днях готовила борщ, а дети спросили ее: «Что это такое красненькое?». Как я смеялся! Они у меня и борща-то не видели. Не узнали его сразу!

– Мне нужно позвонить французскому послу по поводу международной конференции, – отчеканила Марфа Кондратьевна и, смерив гостей и мужа презрительным взглядом, ретировалась в кабинет.

– Тюка совсем не готовит. Как ты, Полина, успела заметить, вся еда в доме – это купленная жареная сдоба! Ближе к ночи, – сказал в спину хозяйке Абрам Моисеевич, опустошив тарелку.

– Действительно, несколько дней подряд были пирожки, но я думала, что она просто не успевает купить продукты, – сказала я.

– Привыкай! – отозвалась Рахиль.

Лев Арнольдович супругу не защищал, наоборот, кивал, что, дескать, да, худо жить без домашней еды. Разговор плавно перетек на детей и особенности психического развития.

– Аксинья родилась нормальной! – рассказал Лев Арнольдович. – Доченька понимала стихи, песенки пела, а затем с ней произошло нечто мистическое! Необъяснимое! Мы гуляли в лесу, она любовалась закатом. Не знаю, что она в нем увидела. Из ее груди вырвался нечеловеческий вопль! Я пытался успокоить малютку и не смог. Потом она стремительно набрала вес, стала агрессивной. Врачи спорят, шизофрения у нее или аутизм, но я верю, что она перешла в другую реальность. У каждого из нас – своя реальность…

– Приезжай в Израиль, – предложили ему Рахиль и Абрам Моисеевич. – Мы комнату выделим, будешь с детьми каждый день к морю ходить.

– Отличная идея! – обрадовался Лев Арнольдович.

– Лучше, чтобы мы уехали отсюда навсегда, – мечтательно сказал Христофор.

Еврейские родственники переглянулись.

– Навсегда не пустим, – открытым текстом заявила Рахиль. – Добро пожаловать на месяц!

– Если захочешь вместе с детьми прильнуть к ладоням Израиля, тебе надо пойти в посольство и сдаться по еврейской линии, – подмигнул Льву Арнольдовичу Абрам Моисеевич. – Докажешь, что в роду есть евреи, и шалом алейхем!

– Христофор бы в Израиле в армию пошел! – Лев Арнольдович задумался. – Пожалуй, схожу в посольство, укатим из чертового холода.

– Да! Папа, давай уедем! – поддержали отца Ульяна и Любомир.

Аксинья, сидя на кухне под иконостасом с кусочком шарлотки в руке, согласно замычала. Она ежедневно была бита домочадцами за непослушание, и я ночами молилась о том, чтобы к ней вернулся рассудок, хотя понимала, что, скорее всего, моя просьба обращена в пустоту.

Ближе к ночи я завела с Марфой Кондратьевной разговор о том, когда мне и матери можно будет въехать в новое жилье. Правозащитница уклонилась от прямых ответов.

– Полина, ты была на Красной площади? – спросила Рахиль, помогая мне собирать клочки от наволочки – коты с ней расправились и принялись за пододеяльник.

– Нет. Я с вокзала прямо сюда. Словно я не в Москве, а заперта в клетке на восьмом этаже: дом, лес, дети… и опять по кругу.

– Это неправильно, – покачал головой Абрам Моисеевич.

Марфа Кондратьевна мгновенно встряла в разговор:

– Ты что, Полина?! Очнись! Кто тебя обязан по историческим местам водить?! Твое дело – детей нянчить!

– Я оказываю вам круглосуточную помощь и заслуживаю уважительного отношения. И да, я хочу, чтобы мне показали Москву, – ответила я.

– Чего удумала! – возмутилась Марфа Кондратьевна. – Тебя сюда не за этим звали!

– Попробуем помочь, – тихонько пообещала мне Рахиль. – Возьмем завтра детей, скажем, что отведем их в кафе, заодно Красную площадь покажем.

– Вы видели Красную площадь? – спросил Абрам Моисеевич шустрого Христофора и молчаливую Глафиру, не проронившую за весь ужин ни слова.

Они отрицательно покачали головой. Младшие тем более никогда о ней не слышали.

– Как стыдно! – с укором сказала Рахиль. – Вы же москвичи.

– Времени нет, – оправдывался Лев Арнольдович, вытряхивая котов, запутавшихся и задыхавшихся в пододеяльнике. – Митинги, форумы, миротворческие дела, сами понимаете…

Оказавшись на Красной площади, я, как завороженная, не отводила глаз от собора с фигурными куполами. В народе прижилось его название – храм Василия Блаженного, в честь нищего и обездоленного юродивого, который обладал даром предвидения.

По площади сновали туристы, крутились продавцы сладостей. Дети Тюки с интересом смотрели по сторонам. Им оказались знакомы только вывеска «Макдоналдса», маячившего за фонтаном, и биотуалеты. Кабинки биотуалетов стояли недалеко от Мавзолея, вход был платный – десять рублей.

– И да узрел охламон, что сие есть круть несусветная, – произнесла я фразу из мультсериала «Магазинчик БО».

– Классная фраза! – поддержал меня Лев Арнольдович. – Ты ее обязательно запиши в дневник!

После осмотра достопримечательностей Рахиль пригласила нас в «Макдоналдс». Дети заказали по четыре гамбургера с котлетами, а я впервые попробовала рыбный сэндвич. Лев Арнольдович крутил головой и с удовольствием ел картофель фри, макая его в кетчуп.

– Когда еще окажемся в этих чудных местах! Наедаемся впрок! – командовал Христофор, и мы слушались маленького пирата, ели, пока угощают.

Вернувшись, мы застали Марфу Кондратьевну в нешуточном гневе. Зулай спряталась с глаз долой, а хозяйка потребовала ответа, на каком основании мы посетили центр Москвы.

– Не шуми, голубушка, прими валерьянку, – посоветовал ей Лев Арнольдович.

– Бросили дома Аксинью! А сами няньку взяли с собой! Как вы могли?! Няньку!

– Нянька – тоже человек, – возразила Рахиль. – Ты, кстати, Тюка, не забыла ей заплатить?

Марфа Кондратьевна топнула ногой и последний вопрос предпочла не услышать, проворно закрывшись в кабинете. Оттуда она выкрикнула:

– Где это видано?! Каждый день начали покупать детям фрукты! Супы им подавай! Так никаких денег не хватит!

– У нас в Израиле золотой песок, шустрые чайки и святые места… – сказала, поманив детей за собою в кухню, Рахиль.

– Кто из вас знает о крепости Масада? – спросил Абрам Моисеевич.

– Не знаем, – отозвался за всех Христофор.

Христофор, Ульяна, Любомир и Глафира окружили коробку с конфетами, а несчастная Аксинья жалобно стонала по другую сторону запертой двери, но на нее никто не обращал внимания.

– Жирную скотину кормить не будем, – сухо велел Христофор.

– Это не по кодексу чести, – сказала я и протянула ей лакомство через дыру. Аксинья жадно запихнула в рот два шоколадных сердечка.

Христофор промолчал.

– Масада – древняя крепость, символ мужества и беспредельной отваги. Со всех сторон ее окружают скалы. В первом столетии нашей эры римские легионы захватили Иерусалим. Масада, расположенная у Мертвого моря, оказалась последним оплотом евреев. Защитников крепости насчитывалась тысяча, включая детей и женщин. Крепость держалась три года! – Рахиль вздохнула. – Потом она пала, но римляне никого не взяли в плен. Все, что они увидели перед собой, – горы трупов. Все жители крепости предпочли смерть неволе. По решению старейшин вначале мужчины убили женщин и детей, а потом себя.

– Они убили себя?! – потрясенно вскричал Христофор. – Но зачем?!

– Потому что рабство, Завоеватель, страшнее смерти, – объяснила я.

Тридцатого декабря две тысячи шестого года Марфа Кондратьевна лежала на раскладушке и морщила нос. Я пожаловалась ей на боль в ногах, куда однажды вонзились осколки ракеты, и попросила час отдыха. Марфа Кондратьевна пришла в ярость:

– Живо пошла работать! Отдыхать вздумала, нахалка!

Я ушла на кухню готовить обед, но мне не давал покоя вопрос, когда моя мама сможет приехать в Москву. И я снова отправилась к Марфе Кондратьевне.

– Ну, э-э-э… – скривилась правозащитница. – Приехать нельзя, в той квартире будет ремонт…

– Какой ремонт?!

– Там, где я хотела вам комнату снять. Все отменяется! Иди отсюда.

– Что вы натворили?! – Я покрылась испариной. – Из-за вас человеку отключили электричество, газ и воду до апреля! Как моя мама будет жить?! На ее пенсию не купить еды вдоволь, а вы ей такие мучения подстроили!

– Какое мне до этого дело? – равнодушно произнесла Марфа Кондратьевна, задрав ноги на стену.

– Вы обещали помочь с работой! Обещали издать мои дневники!

– Не помню такого!

– Вы сказали, что снимете мне и матери комнату в Москве. И вы обещали заплатить за работу!

– Насчет жилья – это была шутка. Не знаю, почему ты так серьезно все восприняла… Люди из Чечни слишком доверчивые, – хихикнула Марфа Кондратьевна.

У меня в глазах потемнело. Я шагнула вперед, представляя, как сдавлю ее горло, но сзади раздался возглас:

– Морской бой! Наша шхуна подошла справа, – и Христофор с Любомиром ткнули меня плюшевым крокодилом в бок.

– Мама осталась без коммуникаций в двадцатиградусный мороз. Вы знали об этом! Сейчас вы заявляете, что это шутка?! Вы пошутили?! Совести у вас нет! – заявила я, отстраняя детей.

– Переживешь. – Марфа Кондратьевна пожала плечами, продолжая елейно улыбаться.

– Моя мама продала шкаф и кровать, чтобы собрать деньги на дорогу! И теперь спит на ледяном полу…

Дети испуганно переглядывались.

– Говорю же, не повезло вам, – вальяжно произнесла Марфа Кондратьевна и, встав с раскладушки, быстрым шагом ушла в кабинет, закрыв за собой дверь.

От такой чудовищной лжи я почувствовала себя как в четырнадцать лет, когда меня повели на расстрел. Будто мало мы пережили за десять лет войны, чтобы нас еще унижали правозащитники, пользуясь нашим положением – бесправных и нищих – в родной стране.

С трудом сдерживая слезы, я покормила детей, оделась и вышла на улицу.

Три недели днем и ночью я работала на семью Тюки, у меня не оставалось свободной минуты, чтобы подышать свежим воздухом. Я брела по Битцевскому парку, натыкаясь на деревья, а затем повернула обратно к домам, всерьез раздумывая о самоубийстве.

Сомнений не осталось: с самого начала Марфа Кондратьевна Тюкина не собиралась помогать мне ни с жильем, ни с изданием рукописи. Ей требовалась рабыня, которой некуда деться, которую легко подцепить на уловку, пообещав помощь больной матери, а затем не сдержать слово.

Поэтому от меня скрыли телефон семьи Солженицыных, когда я захотела с ними поговорить. Мое письмо было адресовано им. Неужели письмо было украдено Тюкой и настоящие адресаты никогда не держали его в руках?

«Марфа Кондратьевна, дайте, пожалуйста, телефон семьи Солженицыных. Вы сказали, что они лично просили оказать мне помощь. Я хочу с ними поговорить!» – несколько раз просила я. Тюка ответила: «Они богатые! Живут припеваючи! Им нет до беженцев дела! А я тебя приютила. Никакого номера не дам!»

За место на шкафу я платила слишком дорого, отдавая все свое время без остатка чужой семье, без возможности присесть и отдохнуть.

Зная, в каком положении находимся мы с мамой, Марфа Кондратьевна исхитрилась и подловила меня, словно тюремная наседка: причинила боль близкому для меня человеку, нарочно введя в заблуждение. Простить боль себе – простила бы, но боль маме я простить не могла.

– Тюка, ты тварь, сволочь, подлая, беспринципная мразь с фальшивой репутацией святоши. – Слезы текли по моим щекам, ветер подхватывал их и уносил прочь. – Как ты могла?! Правозащитная гадюка!

Никого больше я в Москве не знала. Денег на обратный билет у меня не было. Мобильного телефона – тоже. Вера в то, что есть люди, которые могут нам помочь, окончательно рухнула – цель моего путешествия оказалась бессмысленной. Одно дело – читать о решении проблем в брошюрах по восточным практикам, и совсем другое – ощутить себя в пустоте.

Помочь себе может только сам человек. Или не поможет, если не сумеет.

Поднявшись на чердак шестнадцатиэтажного дома и проникнув оттуда на крышу, я посмотрела вниз. Спрыгнуть – и нет никаких тревог. Так говорил мой названый брат Николя.

«Сволочь Тюка, как ты могла сказать, что пошутила насчет жилья, когда речь идет о человеческой жизни?!»

Ветер игриво подбрасывал снег и сметал его с крыши, а мысль, что все закончится – нужно сделать только шаг, – не оставляла меня. Больно не будет. Оскорбления и унижения останутся позади.

Зачем я однажды остановила Николя? Где он теперь? Что ждет его в нашем мире? Какие муки?

Один шаг.

Сделай. Сделай!

Вспомнилось, как правозащитница не хотела давать мне номер своего городского телефона, я вытребовала его в последний момент, перед тем как отправиться в Москву. Тюка вначале дала номер мобильного. Но я упрямо просила домашний, и, когда на улице замерзшими пальцами набирала ее номер, мобильный оказался отключен: я бы никогда на него не дозвонилась. Лев Арнольдович ответил мне с домашнего номера.

Если спрыгнуть с крыши, не нужно будет ночевать на улице, хвататься за любую работу, думать, где взять деньги на лекарства и еду для мамы, испытывать боль от ревматических атак, судорожно вздрагивать от нестерпимых колик в ногах с уродливыми шрамами и задыхаться, хватаясь за сердце.

«И еще ты не узнаешь, как это – безудержно влюбиться».

Звонкий возглас с лукавой усмешкой, несвойственной крылатому вестнику, который маячит у верующих за правым плечом, раздался в пространстве. Мне стало не по себе, и на всякий случай я посмотрела по сторонам. Никого.

«Полина-Фатима, так тебе и надо. Ты родишься заново и пройдешь квест с нулевой отметки», – насмешливо продолжил невидимый собеседник.

Я ущипнула себя за руку – нет, это мне не снится.

«Решила, что уйдешь в свет, ха-ха-ха, но кругом лишь стены. Для одних стены материальны, для других – энергетически непреодолимы. Чтобы вырваться из короны Земли, нужна сила пророков. Остальные тусуются здесь, на мели».

«Наверное, так и сходят с ума. Начинают слышать голоса в моменты отчаяния», – подумалось мне.

«Мы бродим с отрубленными головами, с веревками на шее, сгоревшие в катастрофах, погибшие от голода. Мертвые не причиняют вреда. Бояться следует живых.

И, кстати, бомж Василий у церкви ошибся, ты совсем не воин. Нежной принцессе хочется отдохнуть от грешного мира. Ну, прыгай, чего ты застыла с обалдевшим лицом?» – голос, пропитанный откровенным сарказмом, начал вызывать раздражение.

«Э, нет, так не пойдет», – подумалось мне. Все в своей жизни решаю я сама.

На обледеневшей крыше я провела около часа. Невидимый собеседник молчал, словно его и не было.

Я смотрела на трассу, где, подобно улиткам, передвигались рогатые троллейбусы, на яркие детские качели и уютный дворик, в котором под метелью сновали москвичи и дворники-мигранты в светоотражающих зеленых жилетах. В какой-то момент я отчетливо поняла, что деревья Битцевского парка умеют говорить. Тоненькие березы и могучие сосны скрипели под натиском хлесткого борея. Их голоса были непохожи на голоса мертвых, они сливались в единый гул: живи, живи!

И я раздумала прыгать.

– Запомните все! – прокричала я с крыши. – Нельзя сдаваться! Плачьте, деритесь, любите, танцуйте, читайте молитвы, но не сдавайтесь! Я никогда не сдамся! Не дождетесь!

Спустившись по лестнице, я направилась вглубь лесопарка. Деревья продолжали поскрипывать о том, что жизнь – недолгая штука и обрывать ее раньше срока не стоит. Воины не сдаются, они умеют проигрывать, чтобы затем узнать вкус победы. Есть воины-пауки, воины-волки, воины-птицы…

«Твой дух виден нам! – скрипели деревья. – Ты Крадущийся Лис с хвостом как пламя зари!»

Голову мне сдавило железным обручем, и я провалилась между реальностями, как в ранней юности, когда уходила в глубокие медитации и видела расплавленное золото вместо человеческих глаз.

В деревянной беседке Битцевского лесопарка под Новый год кто-то рассыпал конфетти, и, добравшись до нее, я сочла, что здесь вполне можно жить. В войну мы жили без отопления, посреди снега и холода, в коридорной нише. Спали при уличной температуре, совсем не так, как беженцы, удравшие из Чечни в Европу.

Лежа на тонком деревянном настиле беседки, окруженной сугробами, я вглядывалась в дивные светящиеся гроздья звезд. Тучные снежные облака разогнал ветер. Слезы на щеках высохли, и никто не должен был знать о них, кроме деревьев, поведавших мне о духе Крадущегося Лиса.

Изумрудной нитью пронеслись в памяти стихи Николая Гумилёва, путешественника и поэта, по одной версии, расстрелянного, по другой – замученного голодом в Стране Советов.

 
Он превращает в звезды горести,
В напиток солнца – жгучий яд,
И созидает в мертвом хворосте
Никейских лилий белый сад.
 

– Перед ликом Всевышнего обещаю не проявлять слабости и не жалеть себя, – твердо сказала я. – Как говорил Улисс у Альфреда Теннисона: «Бороться и искать, найти и не сдаваться»!

– Полина! Полина!

Вдали раздались голоса, и, привстав, я заметила сияющую точку – фонарь из цветного стекла, отбрасывающий переливчатый отблеск на темно-синие сугробы.

– Полина! Ты где? – Впереди бежала Глафира, несуразно размахивая фонарем, внутри которого горела живая свеча. Длинная коса хлестала девушку по спине. За ней бестолково семенил Лев Арнольдович, оглядываясь на снежные ветви, а за ним неслись Ульяна, Любомир и Абрам Моисеевич с Рахилью.

– Полина! Полина! – кричали они на разные голоса. – Мы тебя ищем! Отзовись!

– Здесь я!

– Полина, ты совсем замерзла! Вставай! – Глафира, поставив фонарь на скамейку, растирала мои окоченевшие руки, а я поняла, что где-то в лесу обронила перчатки.

– Мы тебя несколько часов ищем! – сообщил Лев Арнольдович.

– Полина, мы так испугались! Кто будет с нами играть? – Любомир и Ульяна торопливо обнимали меня. – Как же мы останемся без красненького супа?!

– Это борщ, – напомнил детям Лев Арнольдович.

– Что случилось? – взволнованно спрашивали меня Абрам Моисеевич и Рахиль.

– Я заблудилась! – отрезала я.

И мы пошли домой.

Христофор, оставшись без присмотра, обчистил карманы еврейских родственников. Обнаружив, что деньги пропали, Рахиль и Абрам Моисеевич стали возмущаться, но Марфа Кондратьевна защитила сыночка.

– Как всегда! – надулись евреи. – Мы еще и виноваты останемся!

– Вам двадцать рублей жалко?! – не унималась Тюка. – А приехать и жить в моей квартире нравится?! Никогда на отель не раскошелитесь, хитрецы!

Лев Арнольдович принялся их мирить, а я пошла в ванную, чтобы согреться в горячей воде, поэтому не слышала продолжения.

Перед сном гости хвалили меня за вымытую всем обувь и вкусную еду, а я пожаловалась им на Марфу Кондратьевну.

– Поговорю со Львом, – пообещала Рахиль. – Знай, Полина, что он сам здесь на нелегальном положении. За двадцать пять лет брака Тюка не прописала его в квартире. Он прописан в покосившейся саманной хате где-то в сибирской тайге. Он может только просить, но не требовать.

– Пусть Лев Арнольдович купит газету с объявлениями, чтобы я нашла нормальную работу! – попросила я.

Уложив детей и перемыв посуду, я потребовала у Марфы Кондратьевны деньги за три недели труда.

– Отдайте зарплату! – сказала я.

Она пообещала:

– Сейчас, сейчас. Только схожу в кабинет…

Я бесполезно прождала ее в кухне до пяти утра.

Утром Лев Арнольдович под укоряющим взглядом Рахили пообещал мне принести свежую газету. Вернувшись из магазина с банкой рыбных консервов и макаронами, он сказал, что газету купил, но забыл в киоске.

– Боится, что ты сбежишь, – истолковала его хитрые речи Зулай.

Прислуживая за столом, я завела разговор о том, что мама вынуждена находиться в жилье, в котором отключены все коммуникации.

– Отключили даже электричество! А впереди январские морозы, – сказала я.

Марфа Кондратьевна от моих слов сделалась раздраженной и потребовала, чтобы я испекла пирог.

– Сладкого охота! – Она лицемерно улыбнулась. – Яблоки и мед купили Рахиль с Абрамом. Господь велит нам пользоваться его дарами. А ты, Полина, приехала работать. Тебе следует молчать и усердно трудиться.

– Тюка, в теплой квартире жить хорошо, а где-то замерзает пожилая беженка из Чечни, – вставил Абрам Моисеевич.

Зулай, сидя на краю лавки, смотрела вглубь чашки. Рахиль тяжело вздыхала.

– Не цените вы моего христианского милосердия, – вкрадчивым голосом ответила Марфа Кондратьевна, продолжая невозмутимо улыбаться. – В следующий раз, дорогие родственнички, вы будете умолять меня гораздо дольше, чтобы я разрешила вам остановиться в Москве.

Абрам Моисеевич покраснел.

– Живо за работу, Полина! – велела мне Марфа Кондратьевна.

Как только она вышла из кухни, я стала просить Льва Арнольдовича, чтобы он разрешил моей матери приехать на три дня.

– Я найду ей место сиделкой! Ей нужно куда-то прийти с вокзала. У вас ведь всегда в квартире живут люди.

– Полина, твоя мать старая. Она не сможет на нас работать. Она здесь лишняя! – отрезал он.

– Всего на несколько дней… – вступилась Рахиль.

– Нет! Мы Полину взяли, чтобы она трудилась няней и домработницей. Ее мать перенесла два инфаркта. Тюка не позволит здесь жить задаром! Вы осознаете, под каким дамокловым мечом нахожусь я?! – отчеканил Лев Арнольдович.

– Мне нужно выплачивать кредит! Хватит лжи и пустых обещаний! Купите мне газету с объявлениями! – потребовала я.

– Если ты, Лев, не купишь ей газету, я куплю! – вскипел Абрам Моисеевич.

– Пятьдесят два дня я не была на улице! Я считала. Пятьдесят два дня меня не выпускала Марфа Кондратьевна. Я работала круглосуточно! Стирала, убирала, чистила. Бесплатно! Здесь постоянно гости, никто за собой не мыл посуду. Я жду ребенка. Пока Полина не приехала, я даже не могла убежать на улицу и побыть в тишине! Никаких выходных у меня не было! – Зулай закрыла лицо руками.

Рахиль шепнула мужу:

– Нам пора возвращаться в Израиль!

После череды напоминаний Марфа Кондратьевна величественно протянула мне три тысячи рублей. Я-то думала, что она заплатит мне пятьдесят-шестьдесят тысяч! Такую зарплату указывали в объявлениях по Москве, с учетом объема работы. Глядя на жалкие гроши, я попыталась подобрать приличные слова, а хозяйка все так же надменно усмехалась.

– Это все?! – спросила я Льва Арнольдовича, который крутился рядом.

– Ну ты же здесь живешь… – пробормотал он, не глядя мне в глаза.

Хлопнув дверью, я добрела до ближайшего почтового отделения и отправила матери денежный перевод, чтобы она не сидела голодная. Пусть в холоде, но с чаем и булочками. Разогреет чайник у бабки Алисы.

Тюке я объявила, что ухожу.

– Буду спать в подъезде у лифта, – сказала я. – Вы мошенница!

Марфа Кондратьевна вытаращила глаза и посоветовала мне подумать как следует.

– Куда тебе идти, Полина? Денег у тебя нет. На улице долго не протянешь. Зима!

Ульяна и Любомир, увидев, что я полезла на антресоли за сумкой, заревели:

– Не бросай нас, тетя Полина! Не уходи!

– Полина, не бросай нас, пожалуйста. Поживи на шкафу! – неожиданно попросила Глафира.

Аксинья истошно завыла и разбила чашку, смахнув ее животом с тумбочки.

– Куда ты, абрек? – Христофор бегал вокруг меня. – Я с тобой! Брошу всех их к черту, и пойдем вместе скитаться по свету!

– Полина, останься ради детей! – начали уговаривать еврейские родственники. Они складывали чемоданы. Тюка их не останавливала.

– Полина, я у подруги справлю Новый год, пока ее муж в командировке, – тихонько шепнула Зулай. – Отдохну от этой психушки, потом вернусь. Ты останься здесь, присмотри за маленькими…

– Останусь! – пообещала я. – Но поищу себе другую работу, нормальную, где мне будут платить деньги!

Написав объявления «Няня ищет работу», я расклеила листовки с номером домашнего телефона Тюки возле детской площадки. Несмотря на новогодний ажиотаж, нашлись заинтересованные мамочки.

– У вас есть рекомендации? – спрашивали они в трубку. – Можно посмотреть?

Рекомендаций не было, их требовалось срочно достать.

Ближе к вечеру я повела шумную ватагу на прогулку. Лев Арнольдович остался дома, обидевшись на супругу: она позволила Рахили и Абраму Моисеевичу уехать в аэропорт накануне праздника.

– Мама рылась в сумке, искала тетрадки, – сказала вдруг Ульяна.

– Где рылась?! – не поняла я.

– Ату, ату! Берегись! Завоеватель мира идет! – Христофор орал во все горло.

– С записями, – подсказала Глафира. – Она какие-то записи из Чечни искала!

– Как же так? – Я пропустила два снежка по уху.

– Ха-ха-ха! – довольно засмеялся Христофор. – Я победитель!

– Вам больно, тетя Полина? – сочувственно спросил Любомир.

– Все в порядке, – ответила я.

– Пока ты готовила обед, мы с Ульяной их перепрятали, – торжественно произнесла Глафира, пытаясь застегнуть на молнию старую оранжевую курточку, из которой давно выросла.

– Куда?! – вскричала я.

– За лыжи и мешки на лоджии. Там спрятали пакет с тетрадками. Мама на лоджии не посмотрит, – заулыбались девочки и подмигнули мне.

Было очевидно, что в доме Тюки появились преданные фанаты борща и плова.

– Спасибо, родные! Лоджия и впрямь завалена хламом…

– Если глянуть на нашу лоджию издалека, то покажется, что она завалена мусором наполовину, а если присмотреться внимательно, понятно, что доверху, – пошутила Глафира.

Когда до Нового года остались считаные часы, Лев Арнольдович небрежно стряхнул с себя Мяо Цзэдуна и, кряхтя от боли в пояснице, второпях оделся. Ржавый топор с перемотанным изолентой топорищем я приметила еще с утра – он валялся у диванчика в прихожей. Лев Арнольдович деловито его поднял, заливисто присвистнул и, надвинув берет поглубже на глаза, вышел из квартиры.

– Куда пошел папа? – спросила я детей.

– Елку воровать, – охотно пояснил Христофор.

– Что?!

– В Битцевском парке елки рубить нельзя, закон запрещает, поэтому папа по-тихому. Вжик-вжик – и елочке капут!

– И вот она нарядная на праздник к нам пришла… – затянул песню Любомир, уставившись в телевизор.

– Не пришла еще! – возразила Глафира, оторвавшись от приключенческой книги «Айвенго». – И вообще, если милиционеры папу повяжут, он будет сидеть в участке.

– Не повяжут! – Христофор нахмурился. – Мы, пираты, свое дело знаем!

– Помолимся за папеньку? – предложила Ульяна.

– Уже принесли елку из леса? – Правозащитница с блаженной улыбкой вплыла в комнату. Она притащила из кабинета деревянный ящик с елочными игрушками, переложенными соломой.

– Нет еще, – ответила я. – Ждем!

– Как принесут, нарядите. Это старинные игрушки моей прабабки. А она была из знатного дворянского рода. – Марфа Кондратьевна торжественно поставила около меня ящик и удалилась.

Котенок Чубайс, кот Мяо Цзэдун и кошка Мата Хари начали проявлять к ящику с елочными игрушками недвусмысленный интерес.