Текст книги "Зеленый луч №5 (4) 2021"

Астраханский кремль подвергался переделкам неоднократно. По-другому и быть не могло: строения ветшали, разрушались. Исходя из практических нужд того или иного времени, что-то строилось, что-то сносилось. Но перестройки эти были всё же оправданны, бессмысленные разрушения миновали это место. А ведь сколько было опасных моментов, когда мы могли бы лишиться и Троицкого собора, того самого, в котором останавливалась Марина Мнишек, и который собирались ломать еще в конце ХVIII – начале ХIХ веков; и Успенского, которым восхищался Петр I, очень мешавшего красноармейцам, занимавшим кремль в двадцатые годы. Вечно не везло нашим Пречистенским колокольням, которым слава Пизанской башни никак не давала стоять ровно, и это стремление веками портило жизнь городским архитекторам. Но, невзирая на все потери и обретения, кремль крепко держался за землю, в которую так глубоко пустил корни, и, несмотря на все усилия реставраторов, продолжал местами оставаться заброшенным, проникновенно-изначальным, настоящим.

Да, этот мир был жив именно благодаря своей нетронутости, неупорядоченности, неотмытости и неотремонтированности. И, право же, что-то в этом было трогательное до слез, но и уверенное, упрямое, неотвратимое. Всё разрушается, всё уходит, мир меняется с каждым мгновением, хотя и люди, и вещи сопротивляются этому вечному «дленью», наверняка зная, что бороться бесполезно, и всё же тешат себя беспомощной иллюзией о памяти и благодарных потомках. Ну кто бы, скажите, стал строить города с мыслью, что когда-нибудь они превратятся в развалины? Кто стал бы вкладывать всю душу в прекрасные архитектурные проекты, зная, что их воплощение разберут на кирпичи? Но, как писал Юрий Васильевич Селенский, любивший Астрахань искренней, но не слепой любовью, «Никто еще не жил в городах, построенных раз и навсегда». Бродя по старым кварталам, я болезненно чувствовала это прощание, замаскированное сиюминутным бытом, и всё же горестно-откровенное.

Я тогда говорила, что разрушаются даже камни, но каждое мгновение воистину вечно, ибо ничто уже не может изменить его во времени и пространстве, оно остается в них навсегда. Что каждая жизнь изначально трагична, и прийти к непротиворечивому мировосприятию может только человек неграмотный и наивный… В общем, много чего я говорила, – и вот тогда в мой поэтический обиход вошел и навсегда в нем остался всепримиряющий и грозный термин «Время».

Мои посещения студии наконец стали приносить результаты – меня включили в список участников семинара молодых писателей в Ульяновске. Приглашение застало меня на «ридной неньке», и рукопись для отправки жюри собирали для меня родители. Это был мой прокол. Я самонадеянно решила поехать с прозой, но в телефонном звонке домой не указала количество страниц, поэтому в Ульяновск по ошибке попало только начало рассказа. Печально, что я не узнала об этом ни до, ни после обсуждения, – хотя как можно было обсуждать пару страниц, написанных совершенно ни о чем? Ну! Знаем мы теперь, как читаются рукописи молодняка на этих самых семинарах! Сами так же читали, в вечер приезда, после бурных встреч с коллегами… В общем меня прокатили, в утешение сказали, что всё еще впереди. Нет, никаких слез, никаких падений с двадцать первого этажа гостиницы «Венец», ничего драматического не случилось. Да и с чего бы? Дома никто не проявлял ко мне особого интереса, не просил: «Почитай-ка вот это!», не предлагал: «А давай-ка твою под-борочку тиснем в субботнем номере!» и на выступления в рабочих коллективах не приглашал. Так, росла себе, как придорожная трава, и полагала, что и на семинар-то меня взяли для кучи. А поскольку была я самой юной в компании, это было, в общем-то, не обидно – может, и правда, всё еще впереди…

Сидели мы тогда с Ольгой на подоконнике и наблюдали город с птичьего полета. Стояла золотая осень, скверики внизу были разбросаны как апельсины. Из аэропорта вдалеке время от времени взлетали самолеты, или садились. Считали их от нечего делать. У Ольги был насморк, она хлюпала носом и удивлялась, почему это, стоит ей простудиться, на ее пути непременно возникают неожиданные поклонники – речь шла о соседях по этажу, футболистах из Махачкалы, которые уже к ней подкатывали. Было в ней что-то этакое, ведьмовское во взгляде, что придавало ей особую неотразимость в глазах романтиков, бродяг, чудаков и прочих неожиданных личностей, – мимолетная насмешка, направленная сквозь и мимо, в сочетании с безмятежной вальяжностью или вальяжной безмятежностью. В каком-то гороскопе я тогда вычитала, что у Драконов нефиксируемый взгляд – даже когда они смотрят на тебя, поймать этот взгляд не удается, и сам себе кажешься прозрачным. Это как раз про Ольгу. Никогда мы не могли понять, видит она нас или только притворяется.

Ну так вот, сидели мы на подоконнике, смотрели в окно, сморкались, обменивались впечатлениями. Так мирно начинался вечер. Но, понятно, что долго это продолжаться не могло.

Что происходит на семинарах молодых литераторов, равно как на совещаниях пожилых, после окончания болтовни, можно не уточнять. Естественно, все расползлись по номерам и – э-эх! понеслось! Где-то раньше, где-то позже – и вот докатилась волна и до нашего двадцать первого этажа. И представьте, мы-таки сорвали в этот вечер банк – в литературном то есть смысле. Вовка Г. уже сидел в гостях, потрясая иногороднее воображение астраханским фольклором: «…И толстый слой – накрыл – его – землей…». Мы присоединились к нему, то есть к Вовке. Ольга опять кого-то в себя влюбила, я же была полностью реабилитирована – мои стихи попали в струю. Кстати, как сказал нам с Ольгой руководитель нашей студии, интерес к женскому творчеству необязательно означает интерес к творчеству. Возможно, он сказал это из вредности. По-моему, саратовцы, с которыми судьба свела нашу банду – в смысле делегацию, – оценили именно творческое начало. Они были просто смяты, разбиты и дезорганизованы нашим дружным бурлесковым выступлением.

Еще там, в гостиничном номере, а потом в вагоне поезда, саратовцы загорелись мыслью пригласить нас в гости. Мало ли таких обещаний дается в гостиницах, поездах, на вокзалах и автобусных станциях? Ох, как немало! Поэтому, когда в наши недоступные простому смертному кабинеты Союза писателей от общества «Знание» пришло приглашение в Саратов – кого? кто такие? – удивились все: и мы, и мэтры. Но деваться-то им – в смысле, мэтрам – было, как любил говаривать Михаил Афанасьевич Булгаков, «натурально» некуда. Мы сорвали командировочные и скрылись в поволжских степях.

Мэтры опомнились только после нашего возвращения. Ха! Знали бы они, как нас встречали на саратовском вокзале! Огромный кумачовый транспарант с нашими именами колыхался над оркестром, забритым из музучилища друзьями-литераторами. Мы сделали им ручкой с высоты пешеходного моста, а народ кругом глядел и дивился.

Дома нас встречали без оркестра. Может, всё и затухло бы, если б не моя злополучная статья об этой поездке, опубликованная в «КаКашке», как в сокращении назывался орган местной молодежи «Комсомолец Каспия». Это была наглость, на которую мэтры не могли не среагировать. Вовка Г. манкировал вызовом на ковер, а я, девочка дисциплинированная, получила сполна. Собственно, обсуждение сводилось к одной, ясной как день, мысли: Ни-ни! Нишкни! Правда, вид у представительного собрания был несколько растерянный.

Эти две поездки кардинально изменили мое самоопределение. Из пассивной позиции ожидания оно перешло к позиции, не то чтобы активной, но всё-таки. Я осознала свою профпригодность, очень еще хрупкую, как прутик, высаженный в землю, но я уже верила, что когда-то подрастет мое деревце и доставит кому-то радость и утешение…

Надо сказать, что наш город никогда не был культурным центром. Будем честны, при наличии всего, что положено для развития культурных отраслей, размахом в этой сфере человеческой деятельности он никогда не отличался. Был он всегда центром торговым, коммерческим – купеческим отродясь центром.

Местоположение определило судьбу этих земель. Где ни встань, по одну сторону от тебя неизбежно будет присутствовать Азия, по другую – Европа. Махнешь рукой туда – Кавказ, махнешь сюда – Туркестан, а за морем – Персия.

А местные особенности экономического развития? В тундре неоткуда взяться бахчеводам, в горах – рыболовецким артелям, тайга – не лучшее место для выпаса овец, а соляные месторождения не возникнут на торфяниках. Нижнее Поволжье годилось для всех этих мирных натуральных производств в совокупности, и, сосредоточенные в одном месте, они не могли не способствовать процветанию торговли. Другими словами, любой город, возникший здесь, просто не мог не стать большим базаром, в который и через который везли и несли всё, что только можно вообразить.

В 1558 году Антоний Дженкинсон (в наше время его назвали бы Энтони), спускавшийся за какими-то своими английскими делами с купеческим караваном к Каспию, мог уже видеть на левом берегу деревянные стены нового города: «Июля 14, пройдя древнюю крепость, где была старая Астрахань с правой стороны, мы приехали в новую Астрахань, завоеванную нынешним русским царем».

На правом берегу Волги стоял город Хаджи-Тархан, основанный еще в золотоордынские времена и захваченный Тимуром, но впоследствии возродившийся. Ибн-Батту-та, арабский путешественник, побывавший в нем в начале ХIV века, писал: «Город этот получил название свое от тюркского Хаджи, одного из благочестивцев, поселившихся на этом месте. Султан отдал ему это место беспошлинно, и оно стало деревней; потом оно увеличилось и сделалось городом. Это один из лучших городов, с большими базарами, построенный на реке Итиль, которая одна из больших рек мира».

«Тархан» – слово, перешедшее из иранских языков в тюркские и означавшее привилегированное лицо, свободное от пошлин. Что касается превращения ««хаджи», казалось бы, в непохожее «ас», то, возможно, имело место постепенное изменение звучания: «адж», «ашт», «ас». Это косвенно подтверждается разными документами, где город называется то «Аштрахан», то «Аджитархан». Правда, некоторые исследователи считают, что речь тут шла о неких асах, потомках сарматских племен, которым Батый якобы выдал тарханную грамоту. Кто-то из исследователей пытался связать название города с торками: «аст» – низина у воды, «торк» – племя, «кан» – стоянка. Не будучи знатоком кыпчакских языков, я оставлю эту версию на суд читателя.

Русское завоевание было, можно сказать, номинальным, поскольку ничего похожего на взятие Казани в наших краях не было. Последний астраханский хан Дербиш-Али был, по сути, ставленником Москвы, уличенным в тайных переговорах с Крымом, за что, собственно, и последовало возмездие в лице воеводы Черемисинова с войском. Дербиш-Али, как и его предшественник и бывший противник Ямгурчей, бежал, оставив русским незащищенный город, а династические разборки в Ногайской Орде довершили дело. Россия, ставшая при Иване Грозном серьезной политической силой, подталкивала многих неуверенных в своей власти правителей и их наследников прибегать к ее покровительству, и ногаец Измаил, принявший сторону России против своего брата Юсуфа, сторонника Крыма, был весьма характерен для своей эпохи. Повоевав друг с другом, Измаил и дети погибшего Юсуфа в конце концов примирились, и с их помощью Дербиш-Али окончательно был изгнан с Нижней Волги. На этом, коротко говоря, дело о присоединении Астрахани и закончилось.

Город же, который с такой легкостью бросали на произвол судьбы недальновидные правители, продолжал свое неспешное существование в веках. Старая правобережная Астрахань пустела постепенно, зато на левом берегу расправляла плечи новая. Уже через тридцать лет после присоединения к России вместо первоначального деревянного палисада на Заячьем бугре высились каменные стены Кремля, у подножия которых плескалась Волга. В отличие от городов, уходивших со временем под воду, вроде этрусской Спины, финикийского Тира или греческой Ольвии, наш город упрямо выпирал из воды. Намываемая год за годом Коса отодвигала Волгу от кремлевских стен, и уже в 1900 году трамваи, одни из самых первых в России, заменили собой купеческие и рыбацкие суда, толпившиеся прежде у Никольских ворот.

В XVII веке в наших степях появились калмыки, принесшие на территорию края экзотический для Европы буддизм, а в начале ХIХ века казахский хан Букей привел своих соплеменников под власть Российской империи, и с 1878 года Букеевская орда была включена в состав Астраханской губернии. В XVIII – ХIХ веках в городское население влились армянская и еврейская общины, процветали персидское и индийское торговые подворья. Так за века соткался пестрый этнический ковер, вплетавший в себя всё новых и новых переселенцев со всех уголков Российской империи.

Город жил торговлей, торговлей же благоденствовал и богател. Его облик, хотя и менялся с годами, не мог – да, вероятно, и не хотел – избавиться от приземистой основательности, лубочной аляповатости, стилистической несобранности, так не похожих на имперские архитектурные амбиции крупных городов. Именно это делало его улицы эклектично живописными, провинциально уютными, если вглядеться в них повнимательней и не оценивать свысока. А какие капиталы струились невидимыми реками по этим узким и зачастую немощеным улицам! Город не был каким-то убогим и неприглядным, в нем была своя прелесть и непритязательная красота – надо было только захотеть увидеть всё это.

Но его пряничный вид не должен был никого обманывать! Город был себе на уме и не склонен с барского плеча одаривать всяких чудаков, не умеющих подходить к жизни по-деловому, а разве что готовых украсить его воплощением своих мыслей, фантазий и снов. Поэтому он легко дарил эти странные личности другим городам и, если они добивались там чего-то, гордился ими задним числом, как если бы приложил немало усилий, споспешествуя их успеху. Нельзя винить его за это – его достоинства пролегали в другой области человеческого бытия, и достоинств этих было немало. Пусть его национальная и религиозная терпимость определялись не столько глубоким духовным осознанием, сколько более приземленными соображениями, все-таки это создавало прекрасную привычку мирного сосуществования, а нелюбовь к политическим катаклизмам, мешавшим упорядоченному ведению дел, способствовала безразличию к этим катаклизмам и, по возможности, неучастию в них.

На это можно возразить, что катаклизмы тут случались, да еще какие. Как воеводу Прозоровского да митрополита Иосифа разинцы кидали с Раската, как стрельцы во время «Свадебного бунта» побивали иноземных офицеров, как гулял по этим местам атаман Метелка в пугачевские времена, как запертые в кремле большевики отстреливались от белоказаков и уничтожили поджогами почти весь центр Белого города… Ну, да ведь где же этого не было? В сущности, все эти треволнения заносились извне в наше упорядоченное купеческое царство.

Я где-то слышала, что, если город стоит на реке, то направление течения этой реки относительно параллелей и меридианов якобы определяет городскую ментальность. По этим расчетам, Волга в своем нижнем течении дает ментальность консервативную и слабо восприимчивую ко всяким бунтарским настроениям. Так что, если исключить форс-мажорные обстоятельства, город можно было бы назвать одним из самых аполитичных, антирасистских и политеистических мест в мире. «Торговые интересы всегда требовали определенного единства всех обитателей берегов европейской реки», – писал об этих местах историк-востоковед А. П. Новосельцев, подразумевая куда более давние времена, но справедливость его мысли можно было бы легко отнести и ко дню сегодняшнему.

Легким диссонансом ко всей этой уравновешенности смотрелся астраханский герб, с кривою саблей под золотой короной, навевавший какие-то боевые мотивы. Кстати, на печати Ивана Грозного герб выглядел еще не в виде сабли, а в виде волка с короной на голове – тоже что-то угрожающее виделось за этим образом, но и то, и другое можно было справедливо принять за некое предупреждение всем, кто захочет поиграть здесь в политические игры. Все уживались здесь со всеми: русские и татары, казахи и калмыки, армяне и евреи, греки и немцы, персы и индусы. Это дружно отмечали все заезжие гости, а таковых было немало, всё по той же простой причине городского местоположения – кто бы ни ехал с запада на восток или с востока на запад, с юга на север или с севера на юг, всем не миновать было нашего пыльного перекрестка.

А кто только ни служил здесь, кто только ни выступал, кто только ни бывал сюда сослан! Как сказано нашим писателем Александром Сергеевичем Марковым: «Порой просто поражаешься, каких людей забрасывала судьба в Астрахань». Заносило сюда и Марину Мнишек с атаманом Заруцким, и Стенька Разин гулял тут «со товарищи», и Петр I грушевое дерево сажал, и Дмитрий Кантемир, молдавский господарь, позировал для портрета, и грузинский царь Вахтанг VI оканчивал здесь свои земные дела, чтоб быть погребенным в Успенском соборе. Служили здесь Василий Татищев и Александр Суворов, отбывал ссылку Николай Чернышевский и проездом из ссылки заглядывал Тарас Шевченко. Ян Потоцкий, автор «Рукописи, найденной в Сарагосе», и Александр Дюма, жизнелюбивый француз, тоже сподобились посетить эти экзотические для европейца места. Иных же, менее известных, но с судьбами удивительными, и вовсе не счесть.

Удивления эти могут показаться наивными – где только ни побывали, к примеру, царь Петр и генералиссимус Суворов! Но в судьбах этих исторических личностей город наш почему-то всегда оказывался на странной, отдаленной от основных событий периферии, как будто сами эти личности удивлялись, что это занесло их сюда, и как вообще существует подобное место. Всё главное в их жизни всегда происходило где-то не здесь, и Астрахань в их биографиях присутствовала в таких незначительных количествах, что часто не упоминалась вовсе.

Да ведь наш город и не стремился к какой-то значительной исторической роли! Поэтому и для него все эти личности, появляясь и исчезая, не превращались в сплошные воспоминания и легенды, а также уходили на периферию сознания. Другими словами, все оставались при своих интересах, удивляя историков и краеведов странным отсутствием интереса друг к другу.

А как же быть со знаменитыми земляками или хотя бы с теми, кто начинал здесь свою карьеру? Шаляпин, например, впервые приехавший сюда совсем еще юным, со всеми своими нарождающимися вокальными талантами пел в каком-то церковном хоре – «рубль и полтора за всенощную» – и бесплатно выступал в увеселительном саду «Аркадия». Там же он выступал и позднее, имея аншлаги и бешеные аплодисменты, – но это было уже после того, как его признала Россия. Да, чтобы стать знаменитым в этом городе, надо было сначала стать знаменитым где-нибудь в другом месте, – город как будто боялся опростоволоситься, поверив в чей-то еще не признанный талант, зато бесстрашно принимал на веру уже вынесенное кем-то суждение, пусть даже и неверное. Поэтому, наверное, культурные события местного разлива частенько напоминали клубную самодеятельность – не хватало собственного художественного чутья. Купеческий город, что поделаешь, а глубоко образованные купцы – все-таки не такое уж частое явление, как хотелось бы. Где вы, Варвации, Сапожниковы, Лионозовы… Благородное безумие не было присуще этому городу, и жить в нем было спокойно – и скучно.

Еще в старших классах, впервые ступив на поэтическую стезю, но еще ни разу не побывав на студии, я самонадеянно решила поступать в Литературный институт, куда принимали только с рабочим стажем не менее двух лет. И поэтому сразу после школы я устроилась на наш машиностроительный завод, который все, однако, называли «электронным». Завод был засекреченный, никаких машин на нем не строили, а выпускали продукцию для оборонки. Взяли меня туда комплектовщицей в конструкторский отдел. В первые же месяцы работы я влюбилась, вышла замуж – и Литературный институт как-то отдалился в сознании, ушел в неопределенность и абстракцию.

Чтобы не терять времени и не нервировать близких, я поступила на заочное отделение Радиотехнического. И мне ведь нравилось работать на производстве! Моя любовь к геометрии неожиданно пригодилась, я занималась копированием чертежей, мне уже доверяли самостоятельное составление извещений – документов о внесении изменений в техническую документацию. Я вникала в глубины сопромата, разбиралась со штифтами и шплинтами… Потом жизнь начала выписывать зигзаги, я развелась, уволилась, увлеклась польским языком, съездила в Ленинград, подала документы в университет и забрала их через несколько дней, после второго экзамена – обиделась на экзаменатора, слишком явно выразившего пренебрежение к моему провинциальному происхождению (но я-таки сказала, что о нем думаю!). В конце концов я снова вернулась в «технари», только уже на станкостроительный завод в отдел технического контроля. И не успела я туда устроиться, как меня забрили в колхоз.

О, новые поколения уже не знают этой ежегодной повинности, когда все не отсеянные медицинскими противопоказаниями школьники, студенты и прочие интеллигенты направлялись стирать противоречия между умственным и физическим, а заодно между городом и деревней. В нашей области стирали их на сакмане, принимая овечьи роды, на консервном заводе, копаясь в гнилых помидорах, в птицеубойном цехе, выкручивая куриные конечности, и, разумеется, в колхозах, ведя битву за урожай. Последнее было предпочтительней, поскольку давало иллюзию некоей вольной жизни на лоне природы.

Подшефным селом оказалось Селитренное Харабалинского района. Всякую мелочь вроде ИТР (инженерно-технических работников) бросали на помидоры, а рабочих покрепче – на рисовые чеки. Мне непонятным образом «повезло», меня отправили на кухню. Это было как раз то, что я всегда терпеть не могла и делать не умела. Но гнуть спину на бахче тоже не хотелось, и я решила, что до времени потерплю.

И вот однажды из города прибыл автобус с пополнением, мне было поручено его встретить, что я и сделала, безмятежно и бездумно. Вслед за двумя заводскими парнями на селитренскую землю спустилась особа в трениках, с фингалом под глазом. «М-да, – сказала я себе невесело, – жизнь-то налаживается». До этого наш женский коллектив был сплошь интеллигентен. Наверное, на моем лице выразилось что-то такое, отчего особа подошла прямо ко мне и предложила пойти покурить. Я затравленно последовала за ней. Но немного опасалась, что не смогу поддержать разговор.

После рекогносцировочных вопросов о местных порядках и городских новостях новая знакомая спросила: «Вот понятно: дважды герой, трижды герой. А когда один раз, это как: однажды герой?» Так в мою жизнь вошла Ольга К.

Несколько дней спустя я сдала свои кухонные обязанности мальчику-стажеру и отправилась на поля страны.

Лежа с новой знакомой в пересохшем водогоне и отлынивая от помидоров, я решилась спросить про фингал. «Углов-то много, а я одна», – ответила на это собеседница и рассказала, как брат на радостях уронил ее с крыльца. Он откуда-то там вернулся, кинулся обнимать прямо у порога, оторвал от земли… и не удержал. «Теперь уже ничего, вначале вообще пол-лица не было». Был еще один вопрос – уж я-то помню! – который я решилась задать только много лет спустя: про розовые рейтузы, в которых Ольга К. приехала в колхоз и которые я в первую же ночь сподобилась на ней увидеть. «Убийцы любви», – как сказал про этот вид одежды один наш знакомый. Мне казалось невероятным, что в конце двадцатого века кто-то – моя ровесница! – может еще такое носить. Спустя много лет я получила ответ: «А попе-то было холодно!» Летом!

Узнав, что я посещаю литературную студию, Ольга с уважением заметила: «Хм! Ну ты молодец, прямо всё на руки от скуки!» Подумала немножко: «Это я как сказала?» Искренне расхохоталась над собой, махнула рукой и добавила: «Ну, ты меня поняла». С тех пор мне много чего пришлось понимать, а мой разговорный язык обогатился многими новообразованиями: «выпугаться», «шугняк», «блесчустый», «чернобрысый» и т. п. Ее сельская основательность и знание родственных взаимосвязей – золовок, свекров, тещ и прочих деверей – вносило в мое отношение к Ольге К. некую робость. Сама я бы сроду не отличила невестку от снохи. Когда однажды Ольга сказала мне, что несколько месяцев не будет со мной разговаривать, я даже не стала уточнять, сколько именно.

Бражка, сигареты «Прима» и килька в томате – таковы были наши вечерние пикники на речном берегу у обрыва, так избавлялась я от замашек тургеневской барышни. Невиданное мною прежде деревенское бытие было тогда прочувствовано впервые: тишина, какой не бывает в городе, но тревожная, наполненная едва уловимыми шорохами и плесками; темнота, как чьи-то ладони на твоих глазах, и только – сквозь пальцы – близкие звезды; запахи реки, перемешанные с запахами навоза и диких трав, самые древние запахи человеческого быта; и ветер, степной ветер, так не похожий на уличные городские ветра, которые только и умеют, что шуршать всевозможным мусором.

Ольга К. стала для меня вторым по счету экскурсоводом, только экскурсии пролегали теперь по грунтовым дорогам, по колдобинам сельских улиц, по влажному песку речных берегов, где огромными рыбинами лежали облезлые деревянные лодки. Входили в мою жизнь мягкие, ласкающие слух названия сел: Заволжье, Сероглазово, Сасыколи, Хошеутово, Лапас, – и звонкие, как цоканье копыт: Баскунчак, Чапчачи, Алтынжар…

Как знал эти места Юрий Васильевич Селенский, замечательный писатель, гордость нашего края, хотя сам ведь тоже был городской? Объяснял он это так: «Что толку, что я прописан в городе? Всё равно треть жизни протолкался среди сакманщиков, лесников, землемеров, садовников, матросни». Куда было мне до него! Мой осторожный, глубоко запрятанный внутри интерес к окружающему миру никогда не мог бы дать широких познаний, только малые капли впечатлений падали на меня, как моросящий дождь. Случайным гостем проходила я по сельским дорогам, воспринимая этот мир как городская собачка, впервые попавшая в незнакомое место, принюхиваясь и прислушиваясь к нему, и казалось, мир тоже принюхивается и прислушивается ко мне, недоверчиво и пристрастно. Что сохранилось от тех дней в моей памяти? Как сидели в Заволжье на берегу Митинки на лодочных стланях, а Ольга, выразившись в смысле: «Темно, глаз не выколешь…», рассказывала мне печальную историю своей семьи.

Отец ее был знатным плотником, востребованным на селе, и уехать им в город пришлось из-за случившегося несчастья – младшую сестру, совсем еще девочку, изнасиловал какой-то негодяй. То есть не какой-то, а вполне известный, даже приходившийся родственником, но дела поднимать не стали – стыдно было выносить на люди свою беду, хотя и скрыть ее тоже было невозможно.

Но в юности грустные воспоминания не могут занимать слишком много места, ведь в этом селе прошло всё Ольгино детство, – и вот она уже рассказывала про своего дядьку, сельского баяниста, незаменимого в свое время на всех окрестных свадьбах. На одной такой он напился и свалился в подпол, не выпуская баяна из рук. А когда проснулся, тут же нащупал под пальцами клавиши и спросил, не вылезая, у женщин, убиравших наверху со столов: «Девчонки, вам какую сыграть – современную или старинную?», на что его жена ответила: «Соврамённую, гости все поразошлись!» – и вытащила его из подпола своей богатырской рукой. Эта тетка, судя по Ольгиным описаниям, была женщина выдающаяся, и размерами, и характером. Увидев как-то своих дочерей, когда они красились и выщипывали брови, заявила: «Брови – на место! Глаза красить? Выбью!» Дядька, напротив, был маленький, щупленький. Забравшись как-то ночью с кумом в летнюю кухню, начал искать закуску: «Чего тут моя Ленка наварила?» Содержимое кастрюли было немного странным. «Не дощипала она, что ли, курей-то?» Утром жена принялась искать наготовленную собакам еду – подохших накануне крольчат, которых сварила, не обдирая, в шкурках. Кума долго полоскало, а дядьке ничего – переварилось. А на Ольгиной свадьбе было так. Приехал к ним из города приятель-дагестанец со станкостроительного, проспал всю ночь в мотоциклетной люльке, а поутру, забыв, где он и кто он, пошел искать свое городское общежитие. Дядька видит: стоит перед ним обросший щетиной абрек и спрашивает, как пройти на улицу Яблочкова. «Сынок, да я не местный», – махнул на него дядька и нырнул в дом.

Пробираясь ночными улочками Заволжья, Ольга всё призывала меня поглядеть то направо, то налево, показывая – думая, что показывает, – дома своих родственников и знакомых. Я не видела ни черта, нащупывая дорогу ногами. «А в этом доме мы жили, – рассказывал мой полуночный гид, но не чувствуя реакции с моей стороны, восклицал возмущенно: – а тебе не интересно?!»

Мне было интересно. Я полюбила сельские дома, где было так хорошо просыпаться по утрам – не от суетливого звона трамваев, не от звуков телевизора, не от визга соседского чайника, но от странной вибрации воздуха, от какой-то звенящей прозрачности, независимо от погоды, просачивающейся сквозь стены. Обязательная утренняя пробежка до некоего дощатого сооружения в сторонке от дома прохладно бодрила и сразу настраивала на активный лад. Ранние подъемы здесь не были тягостны, не ощущалась насупленность городского утра с озабоченными, не выспавшимися лицами разбегавшихся по учреждениям граждан. Сельское утро было осмысленно, оно не требовало ничего ненужного, торопливого, но только выполнения сложившегося издревле порядка вещей. И даже понимание собственной бестолковости в этом упорядоченном мире не омрачало моих покоя и просветленности в такое утро.

В поселке Оранжереи на одном берегу речки со смешным названием Подстёпка стоял поселковый музей – бывший дом местного рыбопромышленника, на другом – памятник Ильичу, а соединял их паром, на носу буксира которого было с вызовом выведено большими красными буквами «Иосиф Сталин». Двухэтажный деревянный музейчик, окруженный садиком, выглядел совсем неплохо для своих лет и выпавших на его долю испытаний, но и покрашенный серебряной краской Ильич тоже старался не ударить в грязь лицом. Сидя на склоне бугра у самой окраины села, глядела я на едва видимый за туманной дымкой судоходный Бахтемир – главную дорогу к Каспию, вспоминая того же Селенского: «Пройдя по рукаву старой Волги и запутавшись в протоках Гандуринского банка, мальчишки уткнулись в какой-то култук, густо заросший камышами, да так и не продрались сквозь него к морю». Да, вот так: раздаривая себя направо и налево, Волга в низах растворяется во множестве имен, и надо хорошо знать эти места, чтоб не попасть впросак. Я тогда часто попадала впросак, путая то Старую Волгу с Бахтемиром, то Ахтубу с Бузаном, то Балчуг с Рычой…