Текст книги "Зеленый луч №5 (4) 2021"

В Красных Баррикадах по набережной Бертюля под вечер трусило стадо коз, охраняемое овчаркой с ушами, торчащими над головой домиком. Почему-то это навевало мысли о древней Греции – вспоминались какие-то иллюстрации с пастухами и пастушками, играющими на свирелях, в окружении козьих стад. В процессе дойки я не участвовала – боялась, что мы с козой неправильно поймем друг друга.

В Большом Могое, в развалинах церкви, стояли в нишах, оставшихся от деревянных балок, маленькие облупленные иконки. Я выбрала одну из них, с полустертым изображением Богоматери, и приезжала к ней потом, пока иконка эта не пропала куда-то. Да, эти старые сельские церкви! Редко отремонтированные, чаще заброшенные, стены, раскрытые ветрам и дождям, занесенные песком фундаменты…

Это был неторопливый и тихий мир, балансирующий на пограничье обжитых, уравновешенно-патриархальных, успокоительно-буколических берегов и не укрытых, не огражденных, неприрученных человеческой волей, эпически величавых степных пространств. Сколько же времени я потом потратила, рисуя в воображении эти старенькие домики в окружении маленьких зеленых садиков, – с окнами, выходящими в степь…

Но в давние, еще советские времена, когда впервые попала в этот мир, я еще мало что понимала в нем и мало что умела разглядеть. Селитренное не раскрыло мне свои тайны. Я только и знала, что где-то неподалеку работает археологическая экспедиция, раскапывает древнее городище. Фактически эту первую встречу я упустила. Ну как же, древности – это ведь где-то там, далеко-далеко, откуда же мне было знать, что я уже хожу по ним, по дворцам и мечетям, а кирпичи и осколки посуды, впрессованные в сельские улицы, копились здесь в течение семи веков. Мне и в голову не приходило, что часть древнего города лежит прямо под селом. Почему это не приходило мне в голову? Ну кто ж его знает теперь-то? Я пыталась размышлять об этом, ведь при моей любви к археологии было странно, что я не попыталась найти экспедицию, раз она была так близко. Мои мысли стеснительно мялись, явно не зная, что на это ответить. Наверное, им, моим мыслям, было просто неловко. Знания мои в то время распространялись на все что угодно, но не на родные края. А экспедиция представлялась чем-то ужасно серьезным, где мое наивное любопытство было бы неуместно и неприлично.

И всё же было ощущение чего-то необычного, пожалуй, даже мистического. Какая-то тяжелая, гнетущая тоска возникала, когда я выходила в сумерки на крутой берег Ахтубы и слушала плеск волн, должно быть, ни в чем не изменившийся с древних времен. И не было в этих звуках и нависавшей вокруг темноте ясного принятия бытия, как на других ночных берегах. Мертвый город нависал надо мной своими обрывами, а я-то наивно думала, что просто скучаю по дому…

С Ольгой К. мы стали близкими подругами, и когда я вышла замуж и забеременела, она тоже забеременела и вышла замуж за шофера Витьку, с которым познакомилась в том самом колхозе. А через год к нам присоединилась и Ольга М., которая замуж вышла раньше, а забеременела позже. Все мы стали молодыми мамочками, но покоя, откровенно говоря, не обрели. Страна в это время трещала по швам, всё вокруг нас рушилось и сыпалось, а мы выгребали против течения.

И все-таки мы продолжили встречаться на студии. Ольга К. ничего не писала, но обладала врожденной грамотностью, что позволяло ей отделять зерна от плевел. Сашка Щ., увидев ее впервые, сказал эмоционально и раздумчиво: «Какая интересная девчонка!» Она действительно обращала на себя внимание людей умных и глубоко чувствующих своей обезоруживающей искренностью, естественностью, эмоциональностью, которые старательно пыталась сдерживать. Рамки приличия были для нее святы, и наша шумная компания оригиналов поначалу ее пугала. Но потом она пообвыкла, приспособилась – и стала получать подлинное удовольствие от наших околотворческих разнообразий.

А страну между тем лихорадило, пока она не посыпалась окончательно. Отплывала куда-то моя «ридная ненька», отчалили в «Землю обетованную» три еврея, прочие приятели подались кто в бизнес, кто в запой. Ну а мы, ветераны из «Моряны», так и живали-бывали, создавали всякие объединения и союзы, а однажды взяли и отправили коллективную рукопись в литературную газету «Очарованный странник», издававшуюся в Ярославле. И нас пригласили на совещание молодых писателей. Оттуда мы с Ольгой М. вернулись домой с членскими билетами Союза российских писателей. Для наших мэтров это был удар. Как, без их покровительства, без рекомендаций?! Они даже писали в Москву, не ошибка ли это, наверняка ошибка! А мы весело вспоминали, как в заснеженном лесу пригородного санатория восторженно валялись в снегу после того, как услышали в свой адрес: «Девчонки, фотографироваться на билеты!» Мы понимали, что одержали победу – маленькую, в пределах собственной судьбы, но весомую, поскольку не было за нами никакого надежного тыла, а были только фронты и фронты.

Но за всё приходится платить. Ольга М. после поездки рассталась с мужем (я-то давно уже к тому времени развелась), а мне выпала самая страшная цена – умер отец.

Говорят, горе надо лечить работой. И красные книжечки, которые мы привезли с собой, были даны не для того, чтобы почивать на лаврах. Мы с Ольгой не то чтобы свернули горы, но, по крайней мере, проложили сквозь них тоннель. То, что я стала через полгода ответственным секретарем областного отделения СРП, вполне трезво считаю результатом подковерных интриг наших старших товарищей, которым надо было зачем-то сковырнуть предыдущего ответсекретаря. Не знаю, на что такое они рассчитывали, но я занялась тем, что считала нужным: стала вести литстудию и, по результатам ее работы, формировать литературный альманах. А кроме того, мы приняли в союз нашего друга, тоже съездившего в Ярославль, но не так удачно. Если б мы с Ольгой знали, чем это кончится!

Кончилось тем, что за нашими спинами коллеги договорились с конкурирующей организацией – Союзом писателей России о переходе к ним всей эсэрпэшной бригадой. Нас в расчет не брали, большинство голосов было уже обеспечено. Наше отделение просто переставало существовать, моя ставка отдавалась одному из участников заговора, а нам предоставлялась возможность предать наших ярославских, московских, красноярских, воронежских и прочих друзей и влиться в дружные ряды того самого Массолита, творческое взаимопонимание с которым не складывалось у нас по определению. Разумеется, мы с Ольгой не приняли эти условия и остались вольными художницами. И всё бы ладно, но тот человек, которого мы вытащили в Ярославль, которого втащили в союз, распечатав на собственном принтере сборники его стихов для приемной комиссии… – он промолчал. Он промолчал перед собранием, он даже не «воздержался», хотя отсутствие его голоса никак не повлияло бы на результаты. А я осталась без работы, я даже не получила компенсацию «в связи с ликвидацией организации», поскольку ликвидацию юридически не оформили, просто «слили», ведь моя ставка кому-то очень была нужна.

Грянул дефолт, но у меня не было никаких накоплений, которые могли бы сгореть, и это было самым приятным из происходившего. А наш замечательный альманах был уже издан, и это было неоспоримым результатом моей деятельности на должности ответственного секретаря. Пройдут годы, и мы с Ольгой М. создадим наше новое представительство Союза российских писателей, и я снова стану его председателем, а Ольга будет руководить литературной студией, и будут издаваться наши книги и сравнительно толстые литературные журналы.

Но это будет потом, а тогда нам предстояла цепь событий, совершенно изменившая наши жизни.

К Ольге М. пришла настоящая любовь. Пришла она в образе скульптора Сергея С., на чью выставку, проводившуюся в Театре кукол, Ольга отправилась «по заданию редакции». Об этой любви можно было бы рассказать много, но лучше пусть она напишет об этом сама, когда найдет в своем плотном рабочем графике время для мемуаристики. А пока пройдемся дальше по цепочке.

Вторым звеном цепи событий была благотворительная акция по устройству моей личной жизни, организованная этой парочкой. Так в моей жизни появился Серегин друг – художник Юра. О художнике Юре я уже писала в своей повести «Воскрешение сада», и не хотелось бы повторяться. Но что-то сказать о нем надо, все-таки муж. Так вот, художник Юра был единственным рекламщиком в городе, который мог работать с самыми экзотичными заказчиками. Под экзотичностью я имею в виду хитрованство и самодурство, прижимистость и неадекватность. Он обезоруживал их своим непробиваемым дружелюбием и ироничным пофигизмом. Думаю, он вносил в их жизнь свежую и смелую струю на фоне затравленных подчиненных. Его умение ни при каких обстоятельствах не терять лица, не унижаться, не мелочиться, не выходить из себя делало его популярным в любой компании. Кроме того, за ним тянулся шлейф многочисленных любовных историй, и меня в тот год возненавидели многие женщины.

Но оставим личную жизнь и поговорим о роли Ольгиного Сергея в моем постижении мира, поскольку Юркина роль в этом вопросе сводилась к знакомству с разными городскими ресторанами.

Этому человеку явно было мало одного таланта. Его песни потрясли мое воображение, а поступки поколебали устои. По силе эмоций и в песнях, и в поступках это был астраханский Высоцкий со всеми плюсами и минусами.

Мощный ветер степей врывался в наш тесный городской мирок, и всадники неслись на поле битвы, и вороны летели за ними, и парили над ними ангелы…

В свободное от написания песен время он ставил перед собой непростые задачи. Например, он решил спрыгнуть со всех городских мостов. Один из прыжков вышел неудачным, Сергей компрессанул позвоночник и, конечно, не пошел в травмпункт – «к врачам обращаться не стану, обращусь я к друзьям…» – а пошел в чью-то мастерскую. Пока он там держался за ножки тяжелого шкафа, друзья тянули его за ноги. А его форсирование Волги стоило Ольге нескольких седых волос. В ту ночь к ней пришел его приятель с Серегиными вещами в руках и с порога заявил: «Ну что, молодая вдова, помянем твоего Серегу…» Они тогда купались на Стрелке, и Сергей, зайдя в воду, так долго не возвращался, что друг собрал его вещи и пошел к Ольге с докладом. Под утро пловец вернулся домой, в чужих джинсах и чрезвычайно довольный собой. Он-таки переплыл реку, а потом в изящном костюме купальщика пересек еще безлюдные кварталы и одолжил штаны у друга, Шамиля Т., жившего в самом центре города. Такой человек, как Серега, просто обязан был хотя бы раз прыгнуть с парашютом. Он и прыгнул, только в полете осознав, что очки его лежат в карманчике рубашки, прижатом лямками парашюта. Пока он доставал их оттуда, из оправы выпали стекла. Как он вставлял их в свободном падении, пусть каждый вообразит себе сам.

Кроме подвигов тела были и другие своеобразия. Как-то во время заседания на кухне с Шамилем и его братом Рафаэлем (которого мы с Ольгой К. знали по станкостроительному заводу – в Астрахани трудно познакомиться с кем-то, кто не был бы знаком с кем-то знакомым) Серега был отправлен в магазин. Хозяин случайно обнаружил, что тот ушел в его ботинках. На естественный вопрос «почему» Сергей ответил: «Чтобы не забыть вернуться». Ботинки Рафаэля были на пару размеров ему малы.

Он был романтически красив, кудрявисто-бородат или бородато-кудряв, и все его творческие способности читались с первого взгляда. Однажды он зачем-то сбрил бороду, и первой его не узнала сама Ольга. Она очень долго истерически смеялась, рассказывая нам о своих впечатлениях, а потом веселились уже все остальные. С тех пор Серега больше не экспериментировал со своей внешностью.

Но всё это присказка, а сказкой была для него археология. Нет, он не был любителем, проводящим в экспедициях свой отпуск. Он был пламенным исследователем, настойчивым следопытом, эрудированным практиком. На раскопках он никогда не ел даром хлеб, и его по заслугам ценили. Ольга, будучи историком, легко и органично вошла в этот удивительный мир, который Сергей широко распахнул для нее. Но я-то, я-то?! Ведь мне же тоже было можно?!

Когда-то в старших классах школы я с нескрываемой печалью отпускала от себя детскую мечту, видя перед собой уже иные дали. Но мечта, как это часто бывает, никуда не ушла, просто стояла в сторонке, дожидаясь своего часа. Час настал! Меня ждали первые в моей жизни красноярские раскопки.

Красный Яр, ставший в 1925 году селом, прежде имел статус уездного города, что само по себе было не совсем обычным – все-таки чаще села становились городами. Основан он был в середине ХVII века как одна из станиц Астраханского войска; в 1665–67 годах здесь была построена крепость с населением из служилого казачества. Гарнизон был призван наблюдать за левобережьем, заселившимся в те годы калмыками, перекочевавшими сюда из далекой Джунгарии, и за немногочисленными уже ногайцами. Городок имел свой герб – евангелие в золотом поле, и на конец ХIХ века выглядел весьма представительно: три церкви, больница, пять училищ, пятьдесят восемь лавок и пятнадцать питейных домов. Что касается нашего времени, то по дороге от парома через Бузан к сельской окраине, где расположились археологи, мне попался только один продуктовый магазин, где я предусмотрительно запаслась пивом. Наверное, это не значило, что на тот момент в Красном Яре было плохо с магазинами или питейными заведениями, и все-таки для этого места последний прошедший век трудно было назвать годами расцвета…

 
Как во Красном Яре на помойке
Появились странные постройки…
 

Так начиналась Ольгина экспедиционная песенка. Раскопки, и правда, были прямо на свалке, и в этом было сходство с открытием царских гробниц древнего Ура, обнаруженных Леонардом Вулли под пластами мусора. Где-то в основании бугра были скрыты от глаз сарматские могилы, выше лежали покойники времен Золотой Орды, а чуть в стороне было заброшенное кладбище недавнего времени. В карьере валялись старые кресты и выцветшие венки. Экспедиционные дети периодически взбирались на самый верх карьера и устанавливали там один из крестов. Потом его валило ветром, и они снова лезли наверх и снова его устанавливали.

Там познакомилась я с Лехой, Андрюхой и Гешей-фотографом, без которых мои представления об археологах остались бы книжно-абстрактными и умозрительными. Один был мал ростом, рыж, бородат и выглядел дружелюбным оптимистом; другой был среднего роста, чёрен, бородат и был уравновешенно спокоен; третий был высок, сед, бородат и походил на философа скептического направления. При более близком знакомстве ни особого оптимизма, ни особого скепсиса, ни тем более уравновешенности я в них, правда, не обнаружила, зато обнаружила искреннюю влюбленность в археологию и экспедиционную жизнь, притом, что историческое образование имелось только у одного из них. Леха с Андрюхой не вылезали из раскопов, а Геша предпочитал разведывательные марши с лопатой или металлоискателем, отчего он и попадался мне на глаза самым первым при подходе к лагерю – остальных, закопавшихся в земле, не сразу было видно.

Уже сообразившая, что за древними тайнами не надо далеко ходить, я узнала от них массу интересного. Про бугор Давлет-хана неподалеку от Лапаса, с остатками огромного – метров пятьдесят на пятьдесят – мавзолея, где, предположительно, был похоронен хан Узбек; а рядом с бугром протянулась целая улица из мавзолеев поменьше. Еще узнала я про Чертово городище, по дороге из Икряного в Оранжереи, где когда-то было поселение ордынского времени, уничтоженное пожаром – должно быть, во время сражения. Про Шареный бугор, в десятке километров выше Астрахани, под которым лежали развалины Хаджи-Тархана, принявшего в ХV веке статус столицы здешнего края. Эти давно известные памятники никто целенаправленно не копал, и когда до них дойдет очередь, неизвестно. Некоторым же местам везло совершенно случайно. Например, так случилось с замечательными раскопками у поселка с не очень романтичным названием Комсомольский, находящегося в непосредственной близости от газпромовского гиганта – Аксарайского газоперерабатывающего комбината. Вот уж места, проезжая которые меньше всего думаешь о древних временах!

Археологам о находке сообщил начальник местной милиции, судя по рассказам, замечательный человек, очень болевший за родную историю (страшно подумать, сколько памятников было разграблено, когда поблизости не находились такие энтузиасты!). При строительстве трассы был разрушен песчаный бархан, и на поверхности запестрели осколки изразцовой облицовки стен. Бархан скрывал занесенный песками мавзолей ХIV века, но это было еще не всё.

Оказалось, дорожные рабочие наткнулись на целый могильник, где под средневековыми захоронениями лежали более древние слои. Прямо под фундаментом мавзолея, а затем и вокруг него были найдены погребения самого разного времени, от эпохи бронзы до Средневековья, в том числе и могилы савроматов.

Согласно легенде, народ этот вел свое происхождение от смешанных браков царских скифов с амазонками, а владения их распространялись от степей Южного Урала до устья Дона. О савроматах сообщал в V веке до н. э. «отец истории» Геродот, рассказывая о торговом пути, ведущем из Ольвии, греческой колонии в устье Днепро-Бугского лимана, в сторону Рифейских (Уральских) гор: «За рекой Танаисом (Доном) – уже не скифские края, но первые земельные владения там принадлежат савроматам. Савроматы занимают полосу земли к северу, начиная от впадины Меотийского озера (Азовское море), на пятнадцать дней пути, где нет ни диких, ни саженых деревьев». Очевидно, что и наши степи входили в савроматские владения, уже тогда включаясь в общую торговую систему.

И вот, в женской могиле IV века до н. э., найденной у трассы, лежало так называемое «ольвийское» зеркало – круглое бронзовое зеркало с характерной фигуркой барса на плоской ручке. Такие зеркала находили уже и у нас, и на Урале, подтверждая правдивость сообщения древнего автора о торговых связях Востока и Запада. Истлевшая одежда женщины была когда-то украшена нашитыми золотыми бляшками, а на ее груди лежала золотая фигурка кулана размером примерно со спичечный коробок. Была еще одна странная находка – кожаный мешочек с кусочками серы. Для чего нужна была сера древним кочевникам? Может, в каких-то религиозных целях? И может, эта женщина была савроматской жрицей? Или ничего религиозного не было в ярко-желтых кристалликах, а просто они были заманчиво красивы? Тогда я вдруг вспомнила, что и у меня где-то хранился шелковый мешочек с мелкими кусочками необработанного янтаря, которые я любила пересыпать из ладони в ладонь – просто пересыпать, безо всякой цели. Эта странная параллель заставила меня как-то неожиданно взволноваться. Я представила себе эту древнюю женщину пересыпающей желтые камушки в руках, и так мне стало грустно, хоть плачь, – от одинаковости наших жестов и ощущений…

Какими они там были, эти савроматы? Во всяком случае, они любили красивые вещи. В одном из мужских погребений были найдены остатки украшенного перламутром и костью лука и истлевшая, когда-то богато расшитая серебром ткань – только серая серебряная пыль сохранилась от нее в земле.

Можно прочитать массу книг о раскопках, но не избавиться от некоего сказочного представления о находках. Представлению этому только способствовали фотографии уже отреставрированных вещей или рисунки с реконструкциями – а ведь в раскопе всё это должно было выглядеть совсем иначе, и могла бы я, например, догадаться, что серая пыль – это остатки ткани? Один мой знакомый историк, оказавшись в поле, чуть было не выбросил как случайный мусор попавшуюся под ноги измятую проволоку, оказавшуюся древней серебряной серьгой. Даже моя поэтическая способность дорисовывать действительность терялась при столкновении с такими специфическими тонкостями – то в современном ржавом гвозде мне мерещилось что-то средневековое, то в средневековом осколке стекла я видела современную бутылку из-под пива…

Красноярская экспедиция копала ордынцев. В этом месте тоже вскоре должны были вести трассу какого-то сверхважного значения, а поскольку на месте трассы значился исторический памятник, его и должны были быстренько изучить и законсервировать. В сущности, это была своего рода формальность. Ничего необычного в могильнике найти не предполагали. Он относился ко времени, когда в этих местах уже воцарился ислам. Язычество с его обязательным сопровождающим покойника имуществом ушло в прошлое, поэтому никаких предметов, кроме самих останков, в захоронениях не было.

Но то, что для профессионалов рутина, для человека, впервые попавшего на раскопки, – откровение. Женщина, которую в тот день я помогала раскапывать Сергею, навсегда осталась в моей памяти. Она была еще не старая, высокая и, должно быть, сильная при жизни. Была ли она красива, была ли счастлива? Я не могла не думать об этом. Ведь прошлое не оторвано, не отрезано от нас, оно продолжается в каждом новом человеке, и между предком и потомком всегда протянута живая нить. Иной древний человек мог, конечно, не иметь потомков, но не иметь предков, сами понимаете, еще никому не удавалось. Я сидела в раскопе со своими старыми подсчетами: на двадцать первом поколении (в среднем три поколения за век умножаем на семь веков) количество прямых предков вырастало до двух миллионов девяноста семи тысяч ста пятидесяти двух человек. Где они были рассеяны, эти миллионы, знать не знающие друг о друге? И кто может с уверенностью сказать, сидя вот так над древним скелетом, что это наверняка не его прабабушка? В нашем-то многократно перетасованном мире судьбы человеческие так прихотливы…

Обитателей могильника археологи фамильярно называли «жмурами», или ласково «жмуриками». А мне всех покойников было жалко, особенно детей. Какие трагические события предшествовали появлению каждого погребения? Как эти давние люди сами понимали и принимали смерть? Мир их страданий и радостей был закрыт для меня. Все-таки бытие в какой-то степени определяет сознание, а что мы знаем об их бытии? Это ведь не только производственные отношения и классовая борьба, это и детские впечатления, и народные предания, рассказанные стариками, и первая любовь, счастливая или несчастная, это ежедневный труд, это дом со своими запахами и предметами, это дети и тревога за них, это радости и удачи, потери и беды, это приближение смерти и последний вздох… Поддается ли это научному анализу?

Впрочем, если отвлечься от философских раздумий, раскопки такого могильника – дело не слишком интересное. Разве что случайно всплывет какая-то новость, например, обнаружатся остатки чудом сохранившейся ткани, в которую был обернут покойник, – крохотный фрагмент грубо переплетенных волокон… И кто мог предположить, что в каком-то десятке метров от кухни ребята наткнутся на нечто, не то чтобы неожиданное, но, безусловно, любопытное.

В разведочной траншее обнаружились остатки стен из сырцового кирпича. Вероятно, это был какой-то погребальный комплекс, поскольку ничего, кроме погребального комплекса, не могло бы находиться на месте обширного могильника, но его истинную величину и назначение установить было не просто. Кирпич за кирпичом продвигались вдоль его стен энтузиасты (в план работ эта находка не входила и ломала руководителям график). Вместе с ними и я торчала там в свои следующие заезды, дыша пылью, но не в силах оторваться от уходящей всё дальше и дальше, едва отличимой от остальной почвы серой крошащейся кладки. Должно быть, охотнику также невозможно отказаться идти по следу зверя, когда никакая усталость не берет.

Признаки основного захоронения обнаружились в один из будних дней, когда меня в лагере не было. По едва заметной разнице в окраске почвы натренированному глазу легко было определить его прямоугольные контуры. И началась эпопея, продолжавшаяся почти две недели. Лопаты уходили глубже, а покойника всё не было. Среди ребят начались всякие толки. Кто-то уже видел разные знамения, кто-то уходил в себя, кто-то из себя выходил. Росло какое-то странное напряжение вокруг этого раскопа, на нем почти не осталось людей. «Что-то во всем этом странное, – говорила Ольга. – Как будто что-то мешает работать. Конечно, за шестьсот лет уже и легенд не осталось, так, просто слухи ходят, что это место связано с каким-то великим колдуном. Так что, если взглянуть на это дело с точки зрения мистики, может, это он не дает осквернить свою могилу? Все-таки есть же что-то, чего мы просто не понимаем?»

А раскоп, между тем, становился всё глубже, и уже становилось ясно, что странная могила не является центром комплекса. Целый лабиринт сырцовых стен проявлялся из-под земли постепенно, вынося на периферию первое обнаруженное погребение. Когда я снова приехала туда на выходные, покойник наконец обнаружился на глубине более двух метров. «Ничего особенного, – сказал мне тогда Андрюха, – обычный мусульманин».

А что особенного должно было лежать в этой могиле? Золото и бриллианты? Когда общее напряжение спало, похоже, никто из участников не смог бы ответить на вопрос, что же такое он предполагал там обнаружить. Хотя даже я почувствовала нечто вроде разочарования.

В тот раз вместе со мной приехала целая бригада добровольцев, с энтузиазмом взявшаяся за расчистку соседнего участка. Была там и моя дочь, которая привезла потом домой – к ужасу бабушки – осколок человеческой челюсти. Не очень хороший поступок, но как бы я поступила в ее возрасте?

Снова тянулись сырцовые ограды, но… вот он, первый в моей жизни, момент археологической истины! – прямо на моих глазах серые крошащиеся кирпичи, протянувшись метра на два, оборвались с обеих сторон прямыми углами. «Сереж, это опять на могилу похоже», – робко сказала я тогда, как будто тот не лучше меня знал, на что это похоже. Но выходные закончились, я уехала, а еще через неделю увидела на том месте вполне оформившиеся остатки сооружения, о котором раньше мне приходилось только слышать. Разрушенные стены с подобием пилонов по углам прямоугольником окружали центральную могилу, еще не вскрытую. Все прочие стены, так и не раскопанные до конца, вероятно, были оградами внутренних дворов, где располагались остальные, более скромные погребения.

– Судя по всему, это мавзолей, – сказала Ольга. – А мавзолеи ставились только в честь правителей и святых. Что же мы такое раскопали?

Это был последний день работы экспедиции. Отвал. Теперь всё раскопанное предстояло законсервировать, то есть снова засыпать землей. Стало быть, хозяин мавзолея все-таки перехитрил всех, подсунув вместо себя другого покойника, и не позволил неверным потревожить свой многовековой сон. Будет ли его загадка разгадана?

Красноярский сезон был завершен, но для меня это было только начало. Впереди меня еще ждало куда более важное откровение – открытие столицы Золотой Орды, того самого Селитренного, которое я когда-то не сумела понять…

Вобравшая в себя силу многих рек и словно уставшая от непосильной этой тяжести Волга, спустившись в Каспийскую низменность, начинает отпускать от себя накопленное. Отделяется от нее река Ахтуба, но не в силах расстаться с Волгой окончательно продолжает течь неподалеку, параллельно своей старшей сестре. На ее-то берега пришел наследник Джучи-хана – внук Чингиса Батый, пройдясь к тому времени огнем и мечом по многим землям и городам. В руинах лежали селения волжских булгар, в руинах лежали Рязань и Владимир, Ростов и Суздаль… Здесь, на берегу Ахтубы, заложил Батый свою столицу, получившую впоследствии название Дворец Богохранимый – Сарай ал-Махруса.

Улус Джучи, полученный Батыем в наследство, был только частью огромной монгольской империи. Хотя Джучи и был старшим сыном, но из-за его вражды с Чагатаем, вторым сыном Чингиса, престол достался третьему – Угедэю, а старший брат получил в удел самые западные земли. Причиной же вражды двух братьев было выдвинутое Чагатаем обвинение в незаконном происхождении Джучи. Бортэ, первая жена Чингисхана, в молодости известного под именем Темучина, четыре месяца провела в плену у племени меркитов, после чего была освобождена и возвращена мужу. Была ли она беременна до того, как меркиты выкрали ее? Во всяком случае, Темучин признал сына, но это событие не могло не стать поводом для всевозможных слухов и сомнений.

Впрочем, владение западной частью империи открывало наследникам Джучи широкий простор для дальнейших завоеваний. Только и оставалось его сыну Батыю, исполнив дедовские заветы, дойти до Последнего моря, присоединив к монгольской державе всю Европу. Великая судьба прочилась им возникшему в нижневолжских степях городу.

Столицы возникали на пустом месте и до, и после Сарая ал-Махруса. Разве блистательный Санкт-Петербург не был заложен Петром на болоте? Вот только расцвет главного центра Золотой Орды был не долог. Возникший в середине XIII века, во второй половине XIV он уже начал утрачивать свое значение. Новый Сарай, Сарай ал-Джедид, заложенный ханом Узбеком выше по течению той же Ахтубы, стал новой столицей Джучидского улуса.

Переживший пору расцвета и пору упадка город продолжал существовать еще и в начале ХV века, но уже тогда от богатых кварталов оставались одни развалины и пустыри, где немногочисленные жители хоронили своих умерших. И всё же Сарай мужественно сопротивлялся времени, и отнюдь не оно и не степные ветра постарались окончательно замести его следы. Несколько веков это место считалось своеобразным кирпичным месторождением, где вместо иссякшей с годами селитры добывался кирпич – и для строительства Астраханского кремля, и для постройки каких-нибудь сельских коровников. Люди не церемонились с древним городом, срывая до основания беззащитные развалины. И уже только этот факт говорил о том, как огромен и богат был Сарай, если за пять веков его не удалось стереть с лица земли, несмотря на все старания.

Существование двух столиц Золотой Орды, официально принятое в науке и все-таки не поддерживаемое некоторыми историками, задает свои неизбежные вопросы.

К какому месту относились слова Ибн-Баттуты: «Город Сарай один из красивейших городов, достигающий чрезвычайной величины, на ровной земле, переполненной людьми, красивыми базарами и широкими улицами…

В нем тридцать мечетей для соборной службы», или слова Ахмеда Бен-Мухамеда Бен-Арабшаха: «Сюда в короткое время стеклось столько известных людей по образованности, учености, литературе, уму, великодушию, что едва ли какой другой город заключал в себе», – к Селитренскому городищу или к Царевскому, в пятидесяти километрах от Волгограда, отождествляемому с Сараем ал-Джедид?