Текст книги "Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина"

Ненавижу!

Впрочем, ладно, ладно. «Кенго» перестает трястись, мы спускаемся ниже облачных завихрений и летим над рябящим океаном, пока впереди пузырем не вздувается причальное поле. Конечно, это только кажется, что оно вздувается, все из-за висящего над ним марева. Зеркальным бубликом проскакивает под днище космопорт.

Мы зависаем. Я снова включаю мать.

–…ты поймешь, что это не лучшая черта характера.

Ну да. Не лучшая.

– С другой стороны, меня радует, ― продолжает мать, ― что ты все-таки переборол себя. Ведь ты ни в какую не соглашался лететь со мной в прошлом году, когда Саше исполнилось сорок. Помнишь? Я, честно говоря, не совсем понимаю этот твой протест, Егор. Ты же совсем не знал его. Когда он успел тебя так разозлить? Чем?

Я мысленно издаю стон.

Да этим же и разозлил, мама! Капитан Александр Крапин ― герой для всех. А индивидуально моей версии Александра Крапина, которого мне можно было бы назвать отцом, не существует в природе. Это же так просто. Твоя есть, пусть в памяти, в аудиозаписях, но есть. Общая есть. А моя? И что, мне принимать на веру чужую? Нет уж, лучше вообще без нее.

«Кенго» мягко встает на амортизационные опоры и замирает, вой двигателей идет на спад, народ вокруг начинает отщелкивать ремни. За экранами распахивается серое поле с темными пятнами форсажных выхлопов, дальше растет зубчатая стена периметра, а еще дальше ― зелеными клочьями, бурыми шапками, сизыми комками ― пытается приблизиться, навалиться на периметр местный лес.

В лесу, понятно, агрессивная фауна.

Индрик находит сеть, активируется, и я отправляю матери короткое сообщение.

– Ты права, ― шепчу я. ― Люблю. Целую. Скоро вернусь.

С опозданием мне приходит в голову, что такое послание очень похоже на одно из капитанских писем (вот еще один повод для сравнения!), но поделать уже ничего нельзя. Сообщение улетает к адресату. Собственно, и плевать.

Робокар нам подают утыканный иглами и забранный в броневые листы. Несмотря на постоянную проверку периметра, на поле нет-нет да и пробираются отдельные твари. Говорят, приятного во встрече с ними мало. Поэтому, пока мы садимся, пилот дежурит на пандусе с тяжелым разрядником в руках. Когда мы отъезжаем, он машет нам рукой.

Даже он, незнакомый мне парень, ближе мне, чем капитан. И это ничем не изменить.

«Это снова я. Не хочу хвастаться, Ленка, но я, похоже, имею свойство появляться как никогда вовремя. Спорим, и эта запись окажется кстати? Сколько вам? Год и два месяца? Растете. Извини, но никак не могу быть рядом. Я же ― единственный трекер, и сделать даже завалящую платформу, чтобы выйти в космос, пока некому.

Следы Волны всюду. В поясе астероидов ― дыра в четыре миллиона километров. В системе Гериты ― вообще кошмар. Ретрансляторы выдают в эфир какие-то шумы. Часто идут испорченные пакеты, где в обрывах и лакунах записаны совершенно посторонние звуки. Где-то в сети, похоже, барахлит гетеродин.

Ладно, я о своем свойстве. К Герите я успел к концу первой трети Сезона. И, знаешь, прибыл бы чуть позже, в живых, наверное, никого уже не застал. Как сообщил мне потом Ши Эршан, они потеряли три линии баррикад и готовились потерять четвертую. Последнюю баррикаду и баррикадой-то, собственно, назвать было нельзя. Я, когда пролетел на бреющем, жидкую какую-то оградку из мусора глазом ухватил.

Твари вокруг прыгают, гривастые, зубастые, многолапые, интенсивно-фиолетового цвета, шустрые, как смерть. За колонистами всего пять или шесть домов осталось, смех один, одно хорошо ― с тыла не подобраться, обрыв, овраг шириной в сотню метров. Но и сесть негде. Причальное поле Волной перепахано, все, что за ним, под тварями, а у меня ― три контейнера с оружием, компактными генераторами и автоматическими турелями. В общем, все, что я в состоянии сделать, это отбомбиться ими максимально близко к баррикадам.

И, знаешь, с первым я не промахнулся».

Щелк.

Вот так. Не промахнулся. Герой! Я стою у Первого Контейнера, взрывшего землю между двух домов ― боковая стенка откинута, днище измазано фиолетовым, стальпластовые ящики с разрядниками высыпались, будто детские игрушки. Каждый, конечно, приклеен, не сдвинешь, художественный натурализм.

Уже темно, но Первый Контейнер подсвечивается прожекторами аж с двух сторон.

Со всеми я сюда не пошел. Выждал вечера, потому что собираюсь сделать кое-что без свидетелей. Вообще, в мои планы не входит попасться в самом начале вояжа. Значит, до того, как я уберусь с Гериты, никто не должен заметить моего подарка. А там уж пусть.

Я выбираю момент, когда почитателей капитана рядом не наблюдается, и залезаю внутрь. Дно контейнера чуть наклонено, оно гладкое, и униботы не держат сцепление. В темноте я скольжу и больно бьюсь плечом о какую-то железку, но мне хватает ума не издать ни звука. Мимо, как нарочно, скрипят шаги какого-то шального любителя истории. Я отвечаю им кривой усмешкой. Уж не Перегудов ли?

Ничего!

Когда шаги, обскрипев памятник по периметру, наконец затихают в отдалении, я достаю флюомаркер, купленный на социальные кредиты в местном магазинчике, и свинчиваю колпачок. В наследство от капитана мне ко всему прочему досталась целая куча социальных кредитов. Я, наверное, мог бы на них приобрести «Кенго» в личную собственность и улететь от всех подальше. Волной клянусь, когда-нибудь я так и сделаю.

В слабом свете флюомаркера видны ребра жесткости и какие-то наваренные черт-те как трубки. Никто внутрь, что ли, не заглядывает? Страшно, чего такого наворотили здесь горе-мастера. Ну, так даже лучше. Я примеряюсь и вывожу маркером вдоль стенки, просовывая пальцы через прутья, два слова. Кривоватые буквы начинают светиться в темноте ядовитым фиолетовым светом. Все очень даже понятно.

«Капитанское дерьмо».

Я оцениваю свою надпись, наклонив голову. Ну, вроде нормально. Капитану ― от благодарного меня. Выбравшись наружу, я еще раз смотрю на стенку. Слабый фиолетовый отсвет, конечно, есть, но утром, пожалуй, приглядываться к нему не станут. А позже ― пожалуйста. Я уже буду на Мо-ро.

Странно, уже в номере гостиницы при космодроме, засыпая, я почему-то не чувствую удовлетворения. Возможно, это потому, что впереди еще четыре этапа. Или же потому, что масштаб сделанного все-таки мелок. Надпись флюомаркером. Нет, надо было выжечь ее лазерным резаком. «Капитанское дерьмо». Насквозь.

Но потом я понимаю, в чем дело.

Дело в том, что я действую исподтишка. Не выступаю против капитана в открытую. Заранее принижаю себя. Словно боюсь соперничать даже с мертвым. Кто я тогда? Так и есть, недоразумение, которое даже в протесте старается казаться незаметным. От этого теснит в груди и хочется кричать.

Решено: на Мо-ро я схвачусь с капитаном в открытую. Вот и посмотрим.

«Что тебе сказать про Мо-ро, Ленка? Два слова: жуткий холод. Зимой средняя температура составляет минус тридцать восемь по Цельсию. Летом может подниматься до минус пяти. В редкий год выдается несколько деньков в ноль и даже плюс три―пять градусов ― жара, колонисты раздеваются, пляжный сезон.

Ледовый панцирь на Мо-ро имеет толщину около пяти километров. Он раздроблен на части, и первые поселения, заглубленные в него на десятки метров, оказались раздавлены подвижками ледяной коры. Оказалось, что самое спокойное место ― это поверхность, промерзший земляной слой в три-четыре метра.

И на нем живут люди. И дикие снежные кауши. И хищные хугу. И еще какая-то живность. А в бесчисленных подледных озерах плавает вкуснейшая рыба хап. Помнишь, мы как-то лакомились ею, еще до?

Волна выела в ледовом панцире планеты жуткую проплешину. Как если бы шарик мороженого слегка ковырнуть ложкой, оставляя продолговатый след. Из космоса это хорошо видно. Планета поворачивается под тобой, и вдруг вместо сплошной белизны навстречу тянется страшное сизое пятно, окаймленное черным, синим, розовым.

Мо-ро застыл на границе этого пятна. Скажешь, повезло? А куда сейчас без везения?»

Щелк.

Я смотрю, как пропадает внизу космодром Гериты. Местные недоумки, похоже, так и не соизволили заглянуть внутрь обожаемого контейнера, и покидаем мы колонию без скандала, по расписанию. Флюомаркер я закопал еще вечером, так сказать, избавился от улики, но все же до того самого момента, как двигатели «Кенго» вздрагивают от стартового импульса, в моей груди нет-нет да и копошится страх близкого разоблачения. Почему-то представляется, как толпа с тяжелыми лицами появляется в салоне, а Перегудов, встав со своего места, показывает на меня пальцем:

– Вот он, он не любит капитана!

Матери я отправляю сообщение, что Герита мне понравилась, красивая, из фауны никого не видел, контейнер довелось попинать. В сущности, оставляю еще одно косвенное свидетельство, что с надписью внутри я никак не связан. Все же мелкий я гнус. Нет, на Мо-ро играю в открытую. Только так. Захотят осуждать, пусть осуждают. Могут быть у меня к капитану свои счеты? Могут. А раз могут, то и не ваше дело.

Я, вообще-то, не собираюсь заниматься этим постоянно. Одноразового путешествия мне хватит. Дань памяти, да? Хотя в моем случае я собираюсь, скорее, отдать дань беспамятству. Ну и напомнить ему, мертвому, о себе.

То, что он сделал для меня, думаю, для него ничего не значит. Наверное, для него это было как отряхнуться. Или закрыть дверь. Или подтянуть капитанские штаны. Но тогда и для меня он ничего не значит. Кто такой капитан Крапин? Трекер-герой, спасший колонии? Не знаю такого. Не помню. Ненавижу.

Я мерзну, несмотря на бортовые плюс двадцать два. Видимо, это скорое прибытие в Мо-ро действует на меня так. А может, это нервное. Поэтому, чтобы согреться, я заворачиваюсь в летную куртку. Достаю из бага и заворачиваюсь. Термоэлементы пытаются что-то там греть. Не беспокойтесь, я ее обязательно сожгу.

Но пока тепло.

«Привет. Кажется, вас с пятилетием. Прости меня за все. Прости, нет времени выбраться. На Герите разбился первый, сделанный почти что на коленке транспорт. Пол Локхарт погиб. Роботележки у них получаются, а вот космос пока не дается. Варперы Уоттса я им, конечно, подкинул, но толку от этих варперов, когда все остальные системы приходится сопрягать с листа, почти вслепую! Стартовые двигатели оказались сложны даже для форм-факторных фабрик. Не хватает компонентов и материалов. Но, думаю, мы выкарабкаемся. Куда ж мы денемся? Люди мы или кто? Человечество обречено развиваться, даже имея на руках лишь палку и кусок обсидиана. Нам еще, знаешь, приводной маяк строить, чтобы к Солнечной привязаться. Потеряли нас с этой Волной, потеряли. Поэтому я и прыгаю то туда, то сюда.

Но за вами слежу. Не думай, что я забыл. Просто у вас ― самая благополучная колония, радуюсь вашим успехам. Только вы смотрите, нос там не задирайте».

Щелк.

Радуется он. После прослушанной аудиозаписи мое раздражение капитаном только крепнет. Благополучные, ага. Ни хрена он не знает, какие мы были благополучные пять первых лет после Волны. Да и потом. Но мать, похоже, и не спешила его разуверить. Летает он, треки прокладывает, колонии спасает.

А у нас ни хлеба нормального не было, ни мяса, одна жижа витаминная, синтезированная, которую, что подогревай, что холодную ешь. У меня из детства только это одно воспоминание ― как мать разливает жижу из бидончика, на сегодня и на завтра, много не ешь, Егорка, иначе будешь голодный сидеть.

Сидишь голодный, в капитана играешь, как дурак.

На Мо-ро зверски холодно, правда. Часть куполов, под которыми ютилась колония, разбита, часть сгинула в пропасти, оставшейся после Волны. Глубина пропасти, наверное, с полкилометра, видно, как лед потихоньку смыкается, заращивая ее, будто рану. Все время дует ветер и жалит крошка, приходится надевать защитную маску на лицо.

Благодарность капитану здесь оформлена в виде памятника. Конечно, здесь его не могли не сделать изо льда. Он пониже антенны ретранслятора, но тоже высок. Метров пять, наверное. А понизу, тоже ледяные, бегут буквы: «Капитану Крапину от жителей Мо-ро». С желтой подсветкой.

Те, кто приехал вместе со мной, даже Перегудов, у памятника не задерживаются. Поохав, повосхищавшись, прослушав короткую лекцию о том, как капитан спас вымерзающие остатки колонии, обеспечив ее генераторами и топливом, они спешат укрыться от ветра, от холода под теплый купол. Видимо, к рыбе хап, которую здесь подают на завтраки, обеды и ужины. А я остаюсь. У меня есть дело. Нам всем выдали по небольшому ледорубу, и сейчас я собираюсь использовать его по назначению.

Капитан Крапин должен потерять одну букву.

Холодно, да. Снег вихрится, летит в маску. Рискуя отморозить пальцы в рукавицах, я успеваю отбить от буквы «К» в фамилии капитана нижний элемент, дугообразную загогулину, которая брызжет крошкой, как искрами, и примериваюсь к верхней, когда на меня налетает какой-то придурок и опрокидывает на землю. Земля твердая, как не знаю что, и даже куртка не спасает от удара. Ух! Я вскакиваю на ноги, стискивая зубы.

Драться!

Напротив меня стоит мальчишка пониже и, наверное, помладше меня. За маской не видно лица. Комбайн, термоботинки, толстые перчатки. Ему теплее, чем мне.

– Что ты делаешь? ― кричит он сквозь снег.

– Не твое дело! ― отвечаю я, ища глазами куда-то ускакавший ледоруб.

– Это же капитан Крапин!

– И что?

– Он же всех спас!

– У меня к нему ― свои счеты.

– Ты ― дурак?

– Сейчас увидим.

Мы одновременно бросаемся друг на друга. Моих курсантских умений хватает, чтобы сделать подсечку, но противник, падая, увлекает меня за собой. Мы катимся по земле, а ледяной капитан равнодушно взирает на нас с пятиметровой высоты, и я почти уверен, что ему и живому-то было бы все равно, кто победит.

– Ты зачем… он же…

Выдыхая обрывки слов, мальчишка яростно мутузит меня. Я отвечаю. Слои одежды и рукавицы превращают нашу битву в потешный бой. Все потуги в результате сводятся к тому, чтобы сдернуть маску с оппонента. Мне, как более сильному, это удается первому. Потом я нависаю, нависаю и не знаю, что делать.

Розовощекое, большеглазое существо глядит на меня в упор. Девчонка.

– Ты совсем дурак?

– Нет.

Я отпускаю ее и отползаю к ледяному капитану, по пути подобрав ледоруб. Девчонка сидит на месте, ветер треплет ее светлые волосы. Она щурится на меня сквозь летящий снег. Пышет злостью.

– Это ― Крапин! ― показывает она на статую.

– Я знаю.

– Он ― герой!

– Не для меня.

Я вытряхиваю снег, забившийся за воротник куртки, и краем глаза посматриваю на девчонку. Работать мне, понятно, она не даст. Впрочем, буква «К», превратившаяся в ствол с одинокой веткой, уже не требует правки. Этого, думаю, достаточно.

Из снежного вихря, туманящего ближний купол, тем временем выныривает еще одна фигура, высокая, в красном, пухлом комбайне с капюшоном.

– Дея! ― кричит она, закрываясь от снега рукой. ― Дея!

Девчонка встает.

– Дея!

Фигура, приблизившись, обнимает ее. Это трогательно. Серьезно. Человек нашел человека. Как капитан не смог найти меня. Что ему, честное слово, стоило? Я отворачиваюсь, смотрю на ледяную капитанскую ногу. Понятно, не ровня я даже капитанской ноге. Не поленились же вылепить, вытесать.

– Ты!

Меня вдруг толкают в плечо.

Опять девчонка. Фигура в красном комбайне тянет ее назад, но не так-то просто удержать человека, когда ему во что бы то ни стало нужно договорить недоговоренное и разобраться с нерешенным. У меня схожая ситуация. Только с капитаном.

– Что? ― Я не поворачиваю головы.

Не хочу терять тепло. В конце концов, было бы хорошо, если б меня оставили в этом снежном покое.

– Ты испортил памятник! ― кричит девчонка.

– Всего лишь надпись, ― говорю я.

– Дея, хватит! ― перехватывает девчонку парень.

Ему удается оттащить ее метров на пять, но этого, как выясняется, мало. Захват ослаблен, снят ― и девчонка снова бежит ко мне.

– Что он тебе сделал?

Я смотрю на нее. В ее серых глазах плещется желание врезать мне в лоб.

– Ничего, ― говорю я. ― В том-то и дело.

– Дея!

Фигура в красном подступает снова и наклоняется так, чтобы слышно было одной девчонке. Но я слышу.

– Это Егор Крапин, ― громко шепчет фигура. ― Сын.

– Тахиро, ― заявляю я. ― Моя фамилия ― Тахиро. Никакой не Крапин.

Усмешка моя ― как рана.

«Ленка, представляешь, похоже, все потихоньку встает на ноги. Сегодня принял на базу первый автоматический челнок с Гериты. Выпало два спокойных дня, подштопался, привел в порядок себя и кубрик, смотрел твое видео. Егорка большой, серьезный. Обижается на меня? Скажи ему, чтоб не обижался. Скажи, есть обстоятельства…»

Щелк.

Ненавижу. Обстоятельства у него. Четырнадцать лет обстоятельств. И огромное последнее обстоятельство ― смерть. Иногда я даже думаю, что он погиб нарочно, только чтобы улизнуть от встречи со мной.

А что? Круто.

Все пялятся на меня, едва я вступаю в космодромный холл. Ах, какие у всех потешные физиономии! Вроде как есть, чем гордиться. Сын Крапина идет! А с другой стороны, они совершенно не понимают, почему я отбил букву родному отцу. Это их смущает, это их напрягает, это ввергает их в тяжелые раздумья о том, насколько я адекватен. Откуда, мол, у такого героя вдруг мог появиться такой сын.

А почему вдруг? Эй, вы! Почему вдруг?

Пассажиры «Кенго» сбились в тесную толпу у стойки, они не хотят принимать меня в свои ряды. Я улыбаюсь. Сколько угодно! Все вы ничто перед капитаном. Вас даже ненавидеть нет смысла. Вы можете породить у меня лишь мимолетное раздражение. Прощайте, никчемные туристы. Прощай, Перегудов. Качнув головой, я с улыбкой перехожу за соседнюю стойку. Меня пропускают без очереди.

– До Шаддата, ― говорю я. ― Одно место.

Индрик с робостюардом обмениваются информацией. Люди смотрят. Весь холл затих. Жужжат только проносящиеся мимо тележки с багажом.

За куполом вьется снег, и порывы ветра то и дело бросают его на прозрачные сегменты защиты. Снежная крошка то взметается вверх, то опадает, и тогда в просвет становится виден пятиметровый ледяной капитан. Как исполин, пришедший с войском и наблюдающий за битвой в отдалении.

– Шаддат, одно место, ― подтверждает робостюард.

Значит, Пальяно пропускаем.

Я оборачиваюсь. Кто-то, застигнутый врасплох, отворачивается. Кто-то уводит взгляд, словно случайно его на мне остановив. Так и хочется им сказать: придурки! Это только между мной и капитаном. Это он и я. А вы здесь лишние.

«Шаддат ― удивительная планета. Представь, под темно-синим небом ― горы, ущелья, узкие долины, уступы, хребты. Все черное. Очень необычно. В атмосфере же периодически происходят электрические бури, и тогда небо светлеет из-за вспышек, становится молочно-белым, с яркими прожилками молний, а пейзаж приобретает сюрреалистические нотки.

Когда-то на Шаддате установили исследовательскую станцию, которая разрослась затем в колонию. До Волны в колонии жило около пятнадцати тысяч человек. Скромно, конечно, но это все-таки Шаддат.

Все дело в том, что на Шаддате есть своя жизнь. Она энергетическая. Собственно, именно из-за нее и появилась станция. Закрой глаза, я нарисую тебе словами. Темно. Черный валун. Отсверкало, ушло в густую синь небо. Чуть помаргивают звезды.

И вдруг на валун с разных сторон забираются светящиеся жгутики, крохотные вольтовы дуги, соединяются, свиваются, формируют похожее на слизня многослойное образование. Искристо-синее или искристо-зеленое, полное внутреннего электричества существо.

Разума в этом существе нет, сидит оно на валуне, поводит усиками, ловит напряжение электрических полей в поисках, где бы подкормиться. Не найдет ― рассыпется, разъединится, исчезнет. Найдет ― начинает медленно перебираться туда.

Представь, после хорошей бури все камни усеяны этими энергослизнями. Красота! А как их влекла станция и люди!..»

Щелк.

– Ты точно хочешь выйти к капитану сейчас? ― переспрашивает проводник.

В тяжелом диэлектрическом балахоне он стоит передо мной, по маске растекается мое отражение, на плече ― свернутый в бухту шнур энергобоя.

Я прячу проигрыватель и киваю.

Такой же балахон я надевать не стал, ограничился лишь штанами, толстыми и резиново поскрипывающими при каждом шаге. Идти в них неудобно, тем более что они составляют одно целое с ботинками. Мои униботы тонут в них, сцепляясь подошвами. Нет, далеко убежать даже от энергослизней не получится.

Капитанскую куртку я менять отказываюсь, а вместо маски выбираю очки. Ну и энергобой ― он при выходе за границы колонии обязателен. Батарея в рукоятке рассчитана на тридцать разрядов, две запасные батареи ― в задних карманах штанов.

– Сейчас опасный период, ― говорит проводник.

Его зовут Энхан. Он знает о моей выходке в Мо-ро, но все же вызывается сопроводить к месту гибели капитана.

– Почему? ― спрашиваю я.

– Прошла сильная буря, ― показывает на светлые участки неба Энхан. ― Слизни будут чересчур активны.

Мы спускаемся по склону черного холма к нагромождению черных камней. Дальше открывается изрезанная трещинами ложбина. На камне впереди с легким шипением начинают собираться, закручиваясь, тонкие волоски разрядов, но проводник не дает им превратиться в слизня ― перешибает электрический рисунок энергобоем, сняв плетку с плеча. Движения его отработаны и быстры.

– Не медли, ― наставляет Энхан. ― Увидел ― бей.

– А капитан, он же тоже после бури по-настоящему виден? ― спрашиваю я, сжав свой энергобой в руке.

– Да, до получаса. Только не сам капитан, а его энергослепок.

– Значит, надо спешить.

– Пожалуй.

Энхан поворачивается и взмахивает рукой. Энергобой шипит, разряжаясь на слизня за моей спиной. Становится вдруг темно. Очки включают подсветку, и местность приобретает слабый серо-зеленый цвет.

– Смотри, ― кивает Энхан на множество искрящихся крапин, усеявших камни и землю на нашем пути. ― Торопятся.

– Куда?

– К капитану, конечно.

Мы забираем выше. Штаны поскрипывают в коленях. Я бью энергобоем по слизню, выползшему из трещины, и промахиваюсь на полметра. Все-таки нужен навык. Энхан перешибает слизня за меня. Электрические завитки разлетаются как пружинки, как детальки какого-то механизма, тают в воздухе.

– Подпустишь близко, получишь разряд. А две-три такие твари выпьют из тебя энергию за несколько минут, ― объясняет Энхан. ― Так погиб твой отец.

Я мог бы сказать ему, что капитан Крапин ― отец мне только номинально, биологически, но почему-то не говорю.

Картина ползущих, возникающих тут и там самособирающихся слизней завораживает.

«Знаешь, Ленка, на следующий год точно махну к вам. Это уже решено. Это уже железно. Вчера на двух транспортных шлюпах прилетели молодые ребята с Пальяно, добрались по приводным маякам до моей экспедиционной базы. Третий выпуск, ага. Смотрю на них, улыбаюсь. Живем! Теперь, пожалуй, они могут взять на себя обслуживание колоний. А там уже, глядишь, и о дальних варп-переходах подумаем.

Так что я ― к вам. Окончательно. Осталось несколько вылетов. Ждите. И пусть Егорка там… Нет, я прилечу, сам с ним поговорю».

Голос капитана звучит во мне без всякого гаджета. Его невозможно выключить. Я помню эту запись наизусть.

«Я прилечу и сам с ним поговорю…»

Но нет, никогда больше. Горечь взрывается во мне, и с минуту я иду почти вслепую. Как это по-капитански: пообещать и не выполнить. Ничего, я отплачу, я обязательно отплачу.

Небольшой взгорок искрит слизнями. Мы оставляем позади рытвины и каменистую осыпь, в которую когда-то зарылся пережеванный бурей челнок. Щелчки плетки в руках Энхана расчищают нам путь. Слизни игнорируют нас. Мы, наверное, не представляем для них особого интереса. Другое дело…

– Вот, ― торжественно произносит Энхан, останавливаясь у валуна со скошенной вершиной. Выдыхает. ― У тебя пять минут. Дольше оставаться опасно. Если хочешь что-то сказать отцу, то это самое время.

Я верчу головой.

– А где его слепок?

– Подними глаза.

Энхан щелкает энергобоем, разбивая в брызги самых ретивых слизней, которые подползают к нашим ногам.

Капитан Крапин…

Я смотрю. Отец прорастает из камня, из воздуха в черноту неба тонкими веточками. Веточки серебрятся, отливают в синеву, поднимаются выше и формируют слегка светящиеся ботинки, штаны, колени. Колени подтянуты к груди, медленно, будто изморосью, из пустоты очерчиваются руки, они скрещены, они обнимают колени, наливаясь электричеством. Мне уже видны пальцы, светлые ногти на пальцах, изодранный рукав летного комбайна, плечи.

Жилки завиваются, будто снег на Мо-ро. Вот шея, вот голова. Растрепанные волосы. Последним складывается лицо. Широкий лоб, заросшие щетиной щеки и подбородок, прямой нос.

Мы смотрим друг на друга, отец и я. Его глаза усталы и добры, на губах его ― мягкая, извиняющаяся улыбка. Человек в конце жизни.

Я тереблю клапаны на куртке.

– Я ненавижу тебя, ― шепчу я. ― Ты ни разу…

Горло перехватывает. Энхан за спиной щелкает энергобоем несколько раз подряд.

– Надо уходить, ― говорит он.

– Сейчас.

Оборачиваясь, я вижу смыкающееся, искристое полукружье. Слизней, наверное, за сотню. Одни ― большие, другие ― маленькие. Третьи, видимо, чтобы казаться больше, изгибаются, пытаясь встать вертикально. Возможно, капитан, сидящий на вершине валуна, представляется им богом.

– Скорее!

Энхан бьет направо и налево, шипящий язык энергобоя поднимает черную пыль. Со звоном вылетает использованная батарея. Электрические пружинки, взвившись, гаснут над моей головой.

Отец улыбается.

– Почему ты никогда!.. ― кричу я.

Дыхания хватает на половину фразы. Глаза режет под очками. Я сдвигаю их, и слезы катятся по щекам.

– Неужели я настолько был тебе неинтересен? ― кричу я.

Понимаю, что ответа не будет, что это не отец, а слепок, нелепая посмертная голограмма, но не спросить не могу. Это самая важная часть путешествия.

– Я же… я же любил тебя! Я все еще…

– Егор!

Энхан хватает меня за руку. Я вырываюсь. Слизень проползает по моей ноге, и я от испуга перерубаю его энергобоем напополам. Ступню словно шилом прошивает.

– А отец? ― кричу я.

– Через неделю или две он начнет собираться вновь. Это Шаддат.

Энхан тащит меня прочь, не выпускника, не взрослого почти человека, а упирающегося, ревущего мальчишку. Энергобой шипит без перерыва.

– Нет!

Я вдруг понимаю, что вся моя обида не стоит и дохлого термоэлемента в отцовской куртке. Уколов сердце, она растворяется во мне без следа. Мне неожиданно становится совершенно ясно, что позови меня капитан Крапин на другой конец Галактики ― и я помчусь к нему, не разбирая дороги.

И не важно, что он сделал или не сделал для меня. Важно, что для него могу сделать я. Только так у меня получится примириться с ним. Пусть он уже мертв, пусть он слепок, пусть он ― электрические ниточки и завитки.

Я вижу, ему нужна помощь. Прямо здесь и сейчас.

– Куда?

Энхан не ожидает моего рывка обратно к валуну. Тот уже облеплен слизнями, некоторые присосались к отцовским ботинкам, один повис на рукаве, вытянулся кишкой. Ну, погоди! Мне весело и страшно. Я подскакиваю ближе, я взмахиваю плетью энергобоя.

– Папка, я здесь!

И бью, бью, бью по слизням. Словно что-то выжигаю в себе.