Текст книги "Макропсихология современного российского общества"

Глава 3
СОЦИАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И СИМВОЛИЧЕСКИЙ КОПИНГ В УСЛОВИЯХ КУЛЬТУРНОЙ ТРАВМЫ

МАКРОПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА: ПОИСК ПОДХОДОВ

Социально-психологический анализ макросоциальных явлений и процессов возможен с различных теоретических позиций. В истории социальной психологии существовало множество подходов к анализу общественных явлений с различных точек зрения: теории межгрупповых отношений, концепций функционирования больших социальных групп, в том числе в кросскультурном аспекте, с позиции теории социальных конфликтов, психологии взаимодействия лидера и массы и др. Каждая из этих теорий была ориентирована на определенный круг общественных явлений и, как правило, отвечала актуальным запросам своего времени.

При выборе концепций, адекватных общественным проблемам современной России, думается, целесообразно исходить из характеристики процессов, происходящих в обществе, как трансформационных. Эта квалификация подразумевает, что совершающиеся в нашем обществе изменения, с одной стороны, являются парадигмальными по сути, а с другой стороны, представляют собой процессы не в полной мере управляемые и контролируемые по особенностям их протекания и последствиям. Один из вариантов развертывания трансформационных изменений – так называемое «неустойчивое равновесие», представляющее собой чередование периодов, когда происходит частичная или небольшая «регулировка», с периодами бурных переворотов. Думается, уподобление общества и организации в данном случае не выглядит слишком натянутым, поскольку их структурные характеристики имеют много общего. В этом случае, рассматривая ситуацию в России после перестройки, можно говорить именно об изменениях трансформационного характера.

Действительно, налицо явления реконцептуализации, пересмотра базовых принципов организации экономики, политической и общественной жизни, отказ от социалистического уклада со всеми вытекающими из этого последствиями. Эту ситуацию предварял застой, а угроза распада системы осуществилась в виде распада СССР. Парадигмальные изменения в данном случае происходят по типу чередования периодов радикальных перемен и периодов относительной стабильности. Особенно ярко эта ситуация проявляется в сфере сознания, и тому есть несколько причин. Во-первых, неустойчивость в экономической сфере рождает у граждан повышенную тревожность относительно перспектив своего благосостояния и здоровья, во-вторых, изменения в политической сфере требуют адаптации к новым условиям и быстрой переориентации поведения, к чему не все группы населения готовы в одинаковой мере.

Еще одним критерием, позволяющим квалифицировать изменения, происходящие в России на протяжении последних двадцати лет как трансформацию общественного устройства, является степень целенаправленности, управляемости этих изменений. На основании этого критерия Т. И. Заславская для описания процессов, осуществляющихся в России, выдвигает концепцию социетальной трансформации: «В отличие от перехода, в основе которого лежат целенаправленные действия власти, ни генеральное направление, ни конечные результаты слабо управляемой трансформации общества не предрешены» (Заславская, 2004, с. 10). Реформы, проводимые властями, представляют собой только небольшую часть процесса трансформационных изменений. Направление трансформации, в отличие от переходного процесса, не задается однозначно, а определяется в результате борьбы многих социальных сил и движений, некоторые из которых могут существенно противодействовать реформам.

Близкую точку зрения высказывает В. А. Ядов, замечая, что исторический вектор российских преобразований не задан объективно, не предопределен. По его словам, «Особенность российской трансформации общества – не в том, что оно преобразуется (преобразуется вся миросистема), а скорее в том, что мы находимся в высокоактивной стадии социальных трансформаций, когда нестабильность трансформируемой системы близка к состоянию „динамического хаоса“» (Ядов, 2000, с. 385). Более того, и политическая, и экономическая элиты вызывают негативизм рядовых граждан, которые зачастую испытывают ощущение «навязанности» реформ. Осуществляемые властью социальные реформы все больше углубляют раскол между ней и обществом. В то же время внутренние, мобилизующие общество импульсы, которые бы объединяли его, в настоящее время отсутствуют. Официальные идеологи со времен Горбачева не предложили населению сколько-нибудь связной концепции перемен и целей, которые они преследуют. Отсюда в общественном сознании появляются ощущение хаоса и анархии, чувство бессмысленности принесенных жертв.

Такого рода изменения оказывают непредсказуемые воздействия на психологическое самочувствие огромной массы людей, представляющих различные группы общества. В целом, переживания трансформационных изменений могут быть как позитивными, открывающими новые психологические резервы людей, так и негативными, травмирующими. От характера этих переживаний зависит то, как люди пытаются справиться с проблемами, которые порождены инновациями. Однако, в любом случае, все испытывают стресс, имеющий и эмоциональные, и когнитивные, и поведенческие последствия.

Таким образом, социальная трансформация порождает в обществе особые социально-психологические последствия, для анализа которых требуются адекватные концепции и понятия, отвечающие возникающим проблемам. В нашей работе мы будем опираться на концепцию культурной травмы, разработанную Петером Штомпкой (Штомпка, 2001а, б). Созданная для квалификации посткоммунистической общественной ситуации в Польше, эта концепция в самых общих чертах может помочь и в характеристике современной российской действительности, разумеется, с существенными дополнениями и уточнениями. Трудно не согласиться с Э. Хобсбаумом в том, что масштаб посткоммунистической катастрофы не понят за пределами России. Травмирующий население характер происходящих в нашей стране изменений еще не получил, как нам представляется, полной социально-психологической квалификации и в самой России.

Наряду с анализом культурной травмы (по Штомпке), пережитой и до сих пор переживаемой большей частью населения России, мы будем опираться на концепцию социальных представлений С. Московичи, рассматривая социальные представления, которые конструируются социальными группами как способ ментального совладания с травмирующими событиями. В этой связи нам предстоит воспользоваться понятием коллективного символического коупинга, разработанным В. Вагнером (Wagner, 1996). Кроме того, в рамках рассуждений о перспективах развития нашего общества будет актуализирована и дополнена теория коллективного субъекта, предложенная А. Л. Журавлевым (1999). Думается, что методологическая разноплановость этих подходов не только не противоречит целям анализа такого сложного предмета, как обыденное сознание населения в период общественной трансформации, но и придаст большую обоснованность нашим суждениям.

Концепция культурной травмы Штомпки получила известность в нашей стране благодаря немногочисленным работам социологов и социальных психологов. Между тем, на наш взгляд, она заслуживает более широкого внедрения, так как потенциал ее объяснительных возможностей далеко не исчерпан. Ситуация посткоммунистических изменений, квалифицируемая автором как травмирующая для населения Польши, безусловно, по многим позициям оказывается значительно более болезненной в варианте российской перестройки.

Определяя суть политических и экономических трансформаций, происходящих в России, представляется уместным вновь обратиться к мнению социологов. Если события в Польше, Чехословакии, Румынии однозначно характеризуются ими как революции, то перестройка в России определяется как комплекс фундаментальных реформ. Хотя по глубине, скорости и масштабам преобразований перестройка в нашей стране сопоставима с революционным процессом, в ней отсутствует элемент насилия и совершения переворота снизу, силами массовых коллективных движений, характеризующий революции исходя из определений, даваемых большинством авторов (Штомпка, 1996, с. 371).

По мысли Штомпки, при изучении культурной травмы «решающим может быть фокус на продолжительных вредных эффектах, на прямой зависимости потенциала агентства от предыдущего быстрого, неожиданного и радикального социального изменения, которое посредством деструктивного толчка может затронуть ткань культуры, основу способности агентов к созиданию» (Штомпка, 2001а, с. 7). Метафора культурной травмы, при всей своей условности по отношению к изначальному медицинскому значению понятия, позволяет автору выделить по аналогии как симптомы, так и этапы травматического состояния (там же). Взяв за основу эти концептуальные положения, мы попытаемся развить и дополнить их, опираясь на российские данные.

ПРОЯВЛЕНИЯ КУЛЬТУРНОЙ ТРАВМЫ В РОССИИ: СОЦИАЛЬНЫЕ ПРИЗНАКИ

Культурная травма является коллективным феноменом, т. е. состоянием, переживаемым целым обществом и его отдельными группами. Следуя Штомпке, мы находим симптомы культурной травмы в российском обществе на всех трех уровнях, выделенных автором: на демографическом уровне, на уровне социальной структуры и, собственно, культуры. Не останавливаясь специально на общеизвестных негативных демографических изменениях, мы сошлемся на специальные исследования, которые помогут конкретизировать симптомы на данном уровне коллективной травмы.

Мониторинг показателей заболеваемости и средней продолжительности жизни, осуществленный Л. С. Шиловой, обнаруживает резкое ухудшение этих параметров в годы перестройки. С 1988 г. регистрировался рост хронических заболеваний, а также возникновение у пациентов сразу нескольких заболеваний, эпидемиологические заболевания переместились на более высокие места в общей структуре заболеваемости. С 1988 г. началось снижение ожидаемой продолжительности жизни, и к 1994 г. она достигла 63,88 года, что является самым низким значением среди экономически развитых стран. При этом темп снижения был катастрофически высок: за 5 лет падение составило 5,84 года. В наибольшей степени пострадали мужчины трудоспособного возраста (Шилова, 1999, с. 85). Автор доказывает на материале статистики, что эти негативные изменения произошли за годы перестройки в связи с постоянным психоэмоциональным перенапряжением населения. Как таковая ценность здоровья упала, особенно у людей трудоспособного возраста.

Н. В. Щенникова и Е. В. Шеметова рассматривают в своем исследовании питание россиян как фактор жизнеспособности нации: «В малоимущих группах домохозяйств, – отмечают авторы, – расходы на питание в расчете на человека в 5–6 раз ниже, чем в обеспеченных группах» (2007, с. 91). Между тем 64 % населения России имеет доход 4 доллара и менее на человека в день, согласно методике расчета Всемирного банка, характеризующего порог абсолютной бедности. По данным приведенного исследования, резко изменилась в худшую сторону и структура питания россиян: «В среднем энергетический уровень потребляемых продуктов с 1980 г. по 2002 г. снизился на 21 %» (там же, с. 90). Авторы делают вывод, что ресурс здоровья российских граждан резко упал. По результатам других исследований, почти две трети нуждавшихся в медицинской помощи россиян вынуждены были за последний год отказывать себе в необходимых лекарствах или лечении (операциях) из-за недостатка средств. Более 49 % населения не представляют, что они стали бы делать в случае необходимости потратить значительные суммы на лечение (Горшков, 2006, с. 6).

По официальной статистике, в последние три года наметилось повышение благосостояния населения. Между тем, рассматривая конкретные признаки уровня жизни, большинство социологов приходят к менее оптимистичным выводам. В частности, А. А. Тихонов (2007), анализируя «запас прочности» уровня жизни россиян, отмечает такие его черты, как отсутствие сбережений у подавляющего числа наших соотечественников. Лишь 5–6 % населения имеют сбережения, достаточные для того, чтобы прожить на них не менее года. Еще 17–19 % имеют лишь небольшие сбережения. Другими словами, у населения России практически нет экономических ресурсов, которые могли бы их подстраховать при изменении экономической ситуации в худшую сторону (там же, с. 87). По данным ИКСИ РАН, сейчас около 40 % россиян, что на 5 % больше, чем в 2003 г., находятся либо за чертой бедности, либо на этой черте. Большинство трудоспособных граждан вынуждено искать дополнительные заработки в виде внутреннего или внешнего совместительства, работы на приусадебных участках и др. (там же, с. 82). Кроме того, многие имеют задолженности разного рода (в частности, по кредитам), однако вкладывают занятые в банках деньги в приобретение товаров, а не в решение таких социальных проблем, как, например, здоровье, отдых, образование. 62 % россиян, которые нуждались в прошлом году в медицинской помощи, не смогли получить ее из-за нехватки денежных средств (там же, с. 88–89). Автор таким образом доказывает, что «запас прочности» уровня жизни по важнейшим показателям пока остается недостаточным.

По мнению специалистов, одной из главных причин тенденции к вымиранию населения России, с большой остротой проявляющейся в последние годы, служит его психологическое состояние (Юревич, Ушаков, Цапенко, 2007, с. 33). Исследователи обратили внимание еще на один примечательный факт: состояние здоровья людей напрямую зависит от их социально-экономического статуса (Тапилина, 2004) и уровня доходов: «Рассуждения о доминировании таких факторов, как образ повседневной жизни населения, состояние организации здравоохранения не подтверждаются проведенными исследованиями в области социальной медицины. Эти факторы в меньшей степени воздействуют на состояние здоровья, чем ресурсы семьи, и, прежде всего, ее доходы» (Шкаратан и др., 2005, с. 49). Демографические симптомы травмы, таким образом, нельзя не признать серьезными.

Симптомы травмы на уровне социальной структуры проявляются в нарушении ранее устоявшихся социальных, в том числе родственных, семейных, связей. Распад СССР, в частности, непосредственно повлиял на возможности поддерживать родственные и дружеские связи между близкими людьми, оказавшимися в разных республиках бывшей «советской империи». Изменившаяся политическая структура общества и новые экономические отношения, «заставшие врасплох» большую часть населения страны, потребовали пересмотра привычных форм политического и экономического поведения, принятия сложных решений, касающихся микроэкономических вопросов. Значительно более длительная история советского режима в СССР, слабая готовность россиян к реформам, а также их жестко радикальный характер, сопряженный с большими экономическими потерями граждан, отличает посткоммунистические изменения в России от изменений в странах Центральной Европы и делает симптомы культурной травмы для нашего населения еще более выраженными.

Специального внимания заслуживает и такой план изменений, как собственно социальная структура, воплощенная в стратификации общества. Отечественная социологическая наука напряженно пытается ответить на вопрос о том, какова структура современного российского общества (см., напр.: Зборовский, Орлов, 1995, с. 222–224). Подход к пониманию структуры общества не как некоей застывшей конструкции, а как динамичного целого, которое можно анализировать, основываясь на различных критериях и эмпирически наблюдаемых типах социального взаимодействия, является большим шагом вперед по сравнению с представлениями, которыми оперировали советские общественные науки. Одну из серьезных теоретических и методологических проблем составляет подход к стратификации российского общества. Известно, что еще в советские времена передовые представители социологической науки выступали с критикой упрощенной стратификации общества как состоящего из двух классов и интеллигенции. В последние годы отечественные специалисты (там же, с. 230) понимают стратификацию как состояние и как процесс. Стратификация как состояние оценивается на основе системы признаков (критериев) с учетом значимости каждого из них. В их числе признаки по вертикали: отношение к собственности, объем власти, престиж (авторитет, положение в обществе), размер дохода, и по горизонтали: профессия, национальные черты, образование, тип культуры и т. п. Как процесс, стратификация отражает перемещение групп по «вертикали» и «горизонтали», т. е. социальную мобильность. Стратификационная система детерминирована разделением труда в обществе и существующей в нем системой ценностей и культурных стандартов. Признаки, лежащие в основе выделения различных общественных страт, таким образом, могут быть основой для выделения социально-психологических признаков групп, могут с ними совпадать или не совпадать. Т. е. для решения задачи выделения социально-психологических групп необходимо достоверное знание о реальных социальных группах, их признаках и границах.

В социологии при выделении групп не существует единой, всеми признанной классификации, так как используются различные критерии. Одной из самых распространенных является классификация групп, предложенная Ю. А. Левадой и базирующаяся на критерии содержания их действий. В этом случае выделяются номинальные группы (их объединяет общее имя, обычно именно их описывает статистика), типологические группы (они обладают общим, как правило, осознающимся изнутри признаком, формирующим тип), ассоциации (группы, члены которых взаимодействуют, связаны друг с другом и влияют друг на друга, как, скажем, политическая партия) и организации.

Социальная структура представляет собой общность взаимосвязанных социальных групп, каждая из которых является «совокупностью индивидов с общими интересами, установками, ориентациями и нормативной регламентацией совместной деятельности в рамках определенного пространства» (Зборовский, Орлов, 1995, с. 224). Использование социально-психологических категорий для определения существа социальной группы открывает, на наш взгляд, широкие возможности для социально-психологических подходов и обобщений. Между тем вопрос о достоверной стратификации современного российского общества остается открытым. Так, еще в 1995 г. признавалось: «Честно говоря, мы не знаем сегодня, из каких групп и слоев состоит наше общество» (там же, с. 239). В качестве причины этих затруднений называется отсутствие достоверной эмпирической информации, базирующейся на использовании апробированных методик. Неопределенность социальной стратификации нашего общества воспроизводится и обыденным сознанием, привнося в него трудности с групповой и статусной самоидентификацией.

Между тем существуют отдельные попытки построения типологии реальных социальных слоев (Шкаратан, Сергеев, 2000) с последующим описанием социальной стратификации. Авторы исходят из идеи о том, что «Социальные группы (общности) макро-и мезоуровня объединены общностью устойчивых и воспроизводящихся свойств» (там же, с. 34). В силу этих свойств они выполняют определенные функции, вне которых группы не могут существовать и воспроизводиться. Множество связей и взаимодействий социальных групп в рамках социальной структуры и является сущностной характеристикой общественного организма. Для выявления социальной стратификации конкретного общества необходимо решить задачу выделения групповых признаков, за которыми стоят реальные отношения, связывающие людей в этом обществе. Такая задача ставится с целью выявления признаков именно реальных групп, в противовес группам статистическим или номинальным, относящимся к первому типу по классификации Ю. А. Левады.

Реальные группы выступают объектами и субъектами реальных отношений, они обладают определенными потребностями и интересами, члены реальной группы руководствуются одними социальными нормами и ценностями, имеют сходную мотивацию и стиль жизни, оперируют одинаковыми символами. Можно видеть, что реальные группы в таком понимании (там же, с. 34–35) – это и есть социальные группы, системообразующими характеристиками которых являются потребности, интересы, а также социальные нормы, предопределяющие поведение людей, делающие их схожими по стилю жизни, межличностным связям и установкам. Социально-психологическим параметрам в современной социологии групп придается особенно большое значение, в частности, утверждается, что «ценностные компоненты могут стать важным критерием выделения реальных социальных групп» (там же, с. 36).

Между тем нахождение необходимых и достаточных критериев для выделения реальных групп является непростой задачей по двум причинам: с одной стороны, групповые субъекты постсоветского общества еще находятся в стадии формирования, что отражается в результатах эмпирических исследований, а с другой стороны, методологические подходы, с помощью которых можно было бы надежно выделить искомые критерии, еще находятся в стадии разработки.

О. И. Шкаратан и Н. В. Сергеев решали эту задачу исходя из предположения о том, что самым надежным принципом выделения реальных групп является статистический показатель различий между совокупностями респондентов в большой выборке. Авторами было установлено, что наиболее резко дифференцируют рассматриваемую общность респондентов следующие признаки: индикаторы власти, собственности и непроизводственной деятельности. Были сконструированы соответствующие индексы и подындексы, а затем с помощью кластерного анализа произведена классификация выборки с выделением десяти кластеров, соответствующих, по мысли авторов, реальным социальным слоям российского общества, за исключением элиты и «социального дна», так как исследование строилось на данных представительного опроса общественного мнения. Технологическую состоятельность предложенной процедуры вряд ли стоит подвергать сомнению, но между тем содержательная характеристика слоев, выделенных на основании группирования кластеров, не вполне соответствует изначально данному определению реальных групп как носителей единых установок, потребностей, интересов и ценностных образований. Представленная по результатам исследования картина (там же, с. 42) отражает скорее классификацию респондентов по принципу иерархии «нижний–средний–высший средний» классы общества, чем по принципу близости черт, указанному в определении. Вероятно, предложенные критерии позволяют осуществить дифференциацию групп общества, скорее, по социально-экономическому статусу, чем по параметрам, характеризующим содержательные черты социальных групп. Этот подход, на наш взгляд, сближается с традицией американской социологии, ориентированной, прежде всего, на иерархическую структуру общества.

Примечательно, что, по данным социально-психологического анализа, стратификационная модель российского общества, существующая в обыденном сознании людей, отчасти смыкается с «классической» моделью, предложенной Л. Уоркером в 1940-х годах и включавшей два измерения: уровень доходов и происхождение. В социально-психологическом плане социальная стратификация выводится членами общества на основе осознания ими собственной социальной идентичности и зависит от особенностей межгруппового восприятия. В соответствии с этим у российских респондентов было обнаружено (Ширков, 1997) два измерения: первое, совпадающее с социологическим – материальный уровень (уровень доходов), а второе, самобытное – уровень культуры, который только отчасти совпадает с уровнем образования. При пересечении двух этих параметров образуются четыре социальных типа: высокий материальный уровень, высокий культурный уровень (элита); высокий культурный уровень, низкий материальный уровень (интеллигенция); высокий материальный уровень, низкий культурный уровень («новые русские»); низкий материальный уровень, низкий культурный уровень («социальное дно»). Несмотря на очевидную схематичность этой «повседневной стратификации», она представляется нам интересным вариантом «совмещения» научной и обыденной моделей. Кроме того, выделение «культурной» составляющей отражает специфические черты российского менталитета, который содержит в качестве важнейшего фактора культурный потенциал человека. Радует и то, что, несмотря на политику властей, материально принизивших интеллигенцию, она продолжает занимать особое и значимое место в обыденной социальной стратификации россиян. Изменения в социальной структуре общества и сложности понимания новых принципов социальной стратификации, естественно, не могут не отражаться на психологическом самочувствии людей, привнося неопределенность в процесс самоидентификации. Традиционные ценности образованности, уровня культуры все увереннее возвращаются в обыденное сознание и выступают референтами социального статуса, несмотря на активное внедрение СМИ критериев экономического порядка.