Текст книги "Макропсихология современного российского общества"

ПОСТТРАВМАТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ В ОБЫДЕННОМ СОЗНАНИИ

Культурная травма, перенесенная в годы перестройки, имела социально-психологические последствия в виде рефлексии произошедших событий и перемен, изменений в социальной идентичности, структуре ценностных ориентаций населения, формирования антидемократических политических установок и др. Массовые опросы, произведенные ФОМ в 1995 г., показывают, что 20 лет назад, согласно оценкам россиян, «перестройка была необходима» (40 %), «ее не нужно было начинать (45 %)» (Перестройка глазами россиян: 20 лет спустя, 2005, с. 23). Сейчас же негативное отношение к перестройке наблюдается у 63 %, позитивное – у 28 % респондентов. Причины массового негативного отношения к перестройке авторы исследования видят «в наличии глубоких кризисных явлений в российском обществе и медленном, противоречивом решении насущных социально-экономических проблем» (там же, с. 25). В качестве важнейших негативных факторов, порожденных перестройкой, отмечаются утрата стабильности (57 %), падение морали (50 %), утрата чувства защищенности, уверенности в завтрашнем дне (50 %), ослабление порядка в стране (44 %), нарастание межнациональных конфликтов (30 %) (там же, с. 30).

Результаты межгруппового сравнения, осознание резко выраженного неравенства в обществе вместе с актуализацией потребности самоопределения в ситуации общественных изменений вносят коррективы и в содержание социальной идентичности членов групп. Идентичность является одним из важнейших внутренних социально-психологических условий, опосредствующих внешние воздействия на большую социальную группу. С одной стороны, определенные виды социальной идентичности, так же как и личностная идентичность (Лебедева, 1999), являются буфером, который может смягчить жесткие воздействия неблагоприятных внешних факторов, в частности радикальных общественных изменений. Этими свойствами обладают семейная, профессиональная идентичности, идентификация с неформальными группами. Примечательно, что, по данным Е. Н. Даниловой и К. Козел, в России мы-идентичность как общность повседневного межличностного общения (семья, друзья, товарищи по работе) оказывается приоритетной в сравнении с Польшей, где ведущей являются мы-идентичности «поляки» и «католики» (Ядов, 2000, с. 387). Преобладание такого типа идентичности ведет к социальной разобщенности и дезинтегрированности общественного сознания в России.

С другой стороны, динамичный современный мир постоянно и повсюду (экономически благополучные страны не являются исключением) подвергает угрозам такие виды идентичности, как этническая (особенно в условиях глобализации, детрадиционализации) и гражданская (например, в условиях объединения Европы). Распад советского государства оказал, по-видимому, еще более разрушительное воздействие на эти виды идентичности российских граждан и русских, оставшихся за рубежами России. Исследователи социальной идентичности убедительно свидетельствуют о трансформации и даже кризисе идентичности (Андреева, 2005; Лебедева, 1999; Павленко, Корж, 1998) в этих условиях. Между тем нужно заметить, что кризис идентичности не однолинеен. Он различается по своим проявлениям в разных территориальных группах: в Москве, в сельской местности и на Украине (Павленко, Корж, 1998), – причем в Москве отчетливые признаки кризиса социальной идентичности наблюдались еще в 1985 г., т. е. до распада СССР. Это наблюдение свидетельствует о том, что кризис советской идеологии ощущался в столице в большей степени, чем в регионах. Другими словами, предположение о том, что до перестройки все население СССР идентифицировало себя с общностью «советский народ», а после распада единой страны испытало кризис, небезусловно. На наш взгляд, скорее можно говорить о дифференцированном воздействии этого глобального события на различные категории людей, в зависимости от их условий жизни, социальных и социально-психологических особенностей, скажем, политических установок этих категорий. Под влиянием таких особенностей внешнее воздействие могло трактоваться как существенная угроза, могло нейтрализоваться или восприниматься как прогрессивное событие. Нельзя не согласиться с Н. М. Лебедевой в том, что значимыми в этой связи могут быть такие личностные особенности, как зрелость, активность, ответственность (Лебедева, 1999, с. 56) и многие другие.

Изменения социальной идентичности неразрывно связаны с оценочными характеристиками, типичными для большой социальной группы и разделяемыми ее членами: ценностными ориентациями, идеалами, социальными установками и отношениями, активно изучаемыми в отечественной социальной психологии последнего десятилетия. Можно думать, что в ситуации общественных изменений существует двусторонняя связь между социальной идентичностью и разделяемыми оценочными характеристиками. С одной стороны, оценивание, во многом определяемое аффективными составляющими психологии большой группы, влияет на позиционирование своей группы и уточнение социальной идентичности. С другой стороны, трансформация (кризис) социальной идентичности оказывает обратное воздействие на систему оценок и ценностных ориентаций, приспосабливая их к новому позиционированию коллективного субъекта в обществе.

Можно выделить два основных аспекта кризиса социальной идентичности россиян, наблюдаемого в настоящее время. Первый, естественно, связан с распадом прежнего и возникновением нового государства, изменением экономико-политической системы и структуры общества. Расставание с СССР как с оплотом советского режима, безусловно, переживалось различными социальным группами с разной степенью остроты. Но, помимо политических, существуют экономические, гуманитарные и другие последствия распада СССР. Вероятно, несмотря на политические убеждения, все граждане в той или иной степени ощутили дискомфорт в условиях ломки стабильных связей: производственных, коммерческих, человеческих. Этот аспект кризиса идентичности можно назвать «кризисом утраты». Исследования, проведенные отечественными авторами (Н. А. Иванова, Н. М. Лебедева, В. Н. Павленко и др.), указывают на его основные составляющие: снижение показателей гражданской идентичности, изменения в характеристиках этнической идентичности и т. д.

Другой аспект кризиса идентичности касается переживания людьми проблем, связанных с установлением более непосредственных контактов с западным миром. Чувство принадлежности к самодостаточной мощной военной державе уступает место поискам достойного места своей страны в мировом сообществе. На этом пути возникает много трудностей, проистекающих как из осознания невысокого экономического и гуманитарного статусов России в мире, так и из недостаточной степени развития европейской и мировой идентичности граждан (Иванова, 2004, с. 74; Павленко, Корж, 1998, с. 78). Хотя, по результатам исследований, у жителей столицы в период 1985–1997 гг. значимость европейской и общечеловеческой идентичности несколько возросла, у сельских жителей она даже снизилась. Этот аспект кризиса во многом связан с проблемами глобализации, с которыми сталкиваются все страны современного мира. Однако в России, с ее постепенным превращением из страны-оппонента западного мира в страну-партнера, процессы глобализации происходят во многом более болезненно. В этом смысле мы определили бы данный аспект кризиса идентичности как «кризис вхождения».

Между тем оба аспекта кризиса идентичности – как «кризис утраты», так и «кризис вхождения» – провоцируют усиление националистических настроений в обществе. Доказательством этому служат результаты изучения общественного мнения, показывающие, что более 70 % населения испытывают неприязнь к выходцам с Кавказа, а около 40 % «заражены» антисемитизмом. Подобные тенденции вызывают озабоченность социологов и даже квалифицируются ими как «симптом надвигающейся на общество реваншистской великодержавной имперской болезни» (Седов, 2004, с. 66). Исследователи говорят о русском национализме как о компенсаторном и защитном психологическом и социокультурном механизме. Однако на вопрос о том, имеет ли место рост русского национализма, едва ли можно ответить однозначно положительно, что связано, прежде всего, со сложностью самого феномена и разнообразием его проявлений. Во-первых, явственно прослеживаются колебания националистических настроений, которые фиксируются в массовых опросах (усиление с конца 1980-х до середины 1990-х, а затем спад). Во-вторых, то, что часто называют русским национализмом, таковым на самом деле не является, а представляет собой существующий в разных вариантах бытовой этнический негативизм, что, конечно, не одно и то же.

Характер оценивания изменяющейся политической и экономической ситуации в стране тесно связан с теми ценностными ориентациями, которые существовали в социальных группах до начала радикальных изменений. Они служат внутренней опорой группы, направляют процесс социального познания, делают его избирательным и активным. Между тем ценностные ориентации, в свою очередь, не остаются неизменными: под воздействием внешних условий они трансформируются, образуя новые ценностные комплексы, их значимость меняется. «В разных группах населения, – отмечал А. В. Брушлинский, – обнаружена общая тенденция возрастания значимости следующих ценностей: „собственность“, „богатство“, „материальная обеспеченность“, которые составили единый комплекс „экономических ценностей“. Один или несколько элементов этого комплекса наряду с такими, как „здоровье“ и „семья“, входят в пятерку наиболее предпочитаемых ценностей даже у старших школьников. Предприимчивость как ценность-средство стала выделяться значительно чаще, причем в различных социальных группах» (Брушлинский, 1996, с. 33). Эта инструментальная ценность не была значимой для россиян на рубеже 1980–1990-х годов.

А. Л. Журавлев на основе результатов исследований делает заключение о том, что «социально-психологическая динамика в структуре ценностей личности возникла под непосредственным влиянием социально-экономических изменений в обществе, происшедших за последние годы. Этот вывод строится на основе анализа данных либо по всей выборке, либо по большим социальным группам» (Журавлев, 1998, с. 5). Динамика разделяемых в социальных группах ценностных ориентаций в отношении экономических ценностей изучалась специально (Хащенко, 1999; Журавлева, 2005). Полученные данные свидетельствуют о «формировании нового типа направленности личности, характеризующегося индивидуализированной ориентацией на личные, в том числе экономические ценности – такие как „материальная обеспеченность“, „предприимчивость“, „собственность“ и „богатство“» (Хащенко, 1999, с. 67). Анализ социально-демографических (пол, возраст, семейное положение) и социально-психологических характеристик (практичность, нонконформизм, тип отношения к людям) респондентов показал, что структуры ориентаций на экономические ценности респондентов с разными личностными характеристиками различны. «Ориентации респондентов на экономические ценности как цели жизни обусловлены, прежде всего, их базовыми личностными характеристиками, а формирование инструментального отношения личности к экономическим ценностям находится под значительным влиянием ее экономического сознания» (Журавлева, 2005, с. 406).

При сравнении ценностных ориентаций на индивидуальном и культурном уровнях было обнаружено, что в нестабильных социальных условиях именно личностная идентичность становится ведущей и определяющей для адаптации человека к изменившейся реальности. В исследовании Н. М. Лебедевой было показано, что в современном российском обществе ценности на культурном уровне различаются в группах студентов и работающих взрослых (учителей и других специалистов): молодые отвергают ценности коллективизма (уважение традиций, умеренность, равенство), а работающие взрослые – ценности индивидуализма (разнообразие жизни, интересная жизнь, наслаждение жизнью, удовольствие) (Лебедева, 2000, с. 81), – что косвенно может указывать на динамику этих ценностных ориентаций в России. Таким образом, можно говорить о тенденциях изменения ценностных ориентаций в связи с трансформациями в российском обществе, проявляющихся в повышении роли экономических ценностей, в усилении значимости ценностей маскулинности (амбициозность, мотивация достижения) и индивидуализма. Эти социально-психологические последствия перенесенной культурной травмы затрагивают ядро менталитета нации. Между тем итоги этих динамических процессов, как показывают результаты исследований самых последних лет, нельзя считать стабильными. Традиционные ценности вновь начинают актуализироваться как реакция на неблагоприятную эмоциональную ситуацию в обществе (Рассадина, 2006).

Посттравматическое состояние общества порождает ответные изменения внутренних условий жизнедеятельности групп. Они состоят, как мы предполагаем, в конструировании ментальных интерпретаций происходящего. Эти ментальные интерпретации, или социальные представления, строятся группами посредством определенных механизмов и выполняют социально-психологические функции адаптации к ситуации, познания, ориентации поведения и стабилизации эмоционального состояния в условиях ментального диссонанса, которые мы рассмотрим в дальнейшем, обеспечивая психологически наиболее комфортное существование своих членов. Конструирование объяснения, понимания происходящего, в свою очередь, влияет на социально-психологическое самочувствие коллективных субъектов и на формируемые ими стратегии внешней активности (или пассивности). Социальные представления, таким образом, выступают важнейшим опосредствующим звеном, тем ментальным образованием, с помощью которого конструируется внутренняя социальная реальность, картина мира, которая и определяет как способ существования группы в социуме, так и стратегии ее воздействия на него.

Одним из таких «ответов» стало конструирование представления о «сильном лидере», способном повлиять на неблагоприятную для населения ситуацию. Специалисты считают, что идеализация лидера не способствует развитию демократических институтов, а, скорее, провоцирует появление вождизма (Яковлев, 2005, с. 12), на основании которого у населения формируется, напротив, «авторитарная форма сознания». Ее признаки становятся все более заметными в России: склонность к простым решениям; стремление переложить ответственность на других, особенно на власть; вера в достижимость социального идеала; потребность подчинения (там же, с. 14). Опросы общественного мнения перед президентскими выборами 2004 г. относительно итогов правления В. В. Путина убедительно показывают, что «демократам» не доверяют, при этом 68 % россиян рассматривают колоссальное сосредоточение власти в руках Президента как благо. Наметилось отчетливое движение к однопартийности, у россиян явно возобладали великодержавные имперские настроения (Седов, 2004, с. 71–72).

Преобладание подобных политических предпочтений, выявленных в массовых опросах, побудило нас предпринять социально-психологическое исследование, проясняющее эту проблему. Анализ социальных представлений об идеальном лидере прошлого был нацелен на изучение связи социальных и социально-психологических характеристик членов различных групп с особенностями их социальных представлений о выдающихся политических и государственных деятелях прошлого России. В нашем исследовании 2002 г. были использованы метод семантического дифференциала, шкалирование, ассоциативный метод, анкетирование. Выборка (600 жителей Твери) формировалась как квотная по признакам пола, возраста и уровня образования. Результаты эмпирического исследования социального представления об идеальном лидере показывают, что на социетальном уровне предпочтение отдается фигуре Петра I, т. е. чаша весов перевешивается в сторону авторитаризма.

При этом содержание представлений о Петре I значимо связано с социально-культурными характеристиками исследованных групп, а именно с политической ориентацией, уровнем образования и возрастными особенностями. Факторный анализ содержания представлений об идеальном лидере обнаруживает присутствие фактора «справедливость» наряду с факторами, описывающими функциональные характеристики правителя. Поскольку фигура политического лидера традиционно является центральным элементом российского политического сознания, можно говорить о том, что нравственный модус репрезентаций играет ключевую роль в конструировании политических представлений.

В политической антиномии «авторитаризм или демократия» последняя слабеет на глазах. И. К. Пантин видит (2003, с. 145) тому ряд причин, важнейшими из которых являются: «гибельная социально-политическая незрелость народа»; «слишком сильные традиции имперского государства»; «закрытость государственной власти от народа, порождающая коррупцию и громадные злоупотребления»; «масса населения – бедная, этнически неоднородная и слабо социально стратифицированная, готовая, как и власть, нарушать законы»; государство проводит реформы «сверху», отстраняя специалистов, следовательно, нет серьезного оппонирования действиям власти. Основной же причиной, на наш взгляд, остается то, что в результате проведенных демократических преобразований в обществе народ не стал свободнее и богаче. По словам А. В. Лукина (2004), складывается поддерживаемый населением «жесткий авторитаризм», целенаправленно уничтожающий потенциальных «козлов отпущения» в лице оппозиции. Представители власти и крупного бизнеса (А. Чубайс) высказываются о необходимости построения в России «либеральной империи».

В бифуркационном застое наметилось движение к укреплению государственности. О. И. Шкаратан считает эту тенденцию логическим продолжением той социетальной системы, которая существовала в России до революции, а затем в СССР до 1990-х годов: «Она не являлась ни капиталистической, ни социалистической, ее можно было именовать этакратической. Этакратизм – это параллельная ветвь исторического развития современного индустриального общества» (Шкаратан, 2004, с. 50).

Причины крена в сторону государственности (проявляющегося, прежде всего, в тенденциях к самовластию и милитаризации) в ущерб гражданскому обществу этот автор видит в специфике отечественной истории, а именно в слабых территориальных связях, условиях северного климата и экстенсивном росте территории на протяжении 600 лет. После 1917 г. привнесенный с Запада социализм просто превратился в представления о «лучшей жизни», между тем «в России за пределами власти не было и нет никакого общества, а есть только народ – безликая, бесправная и безгласная общность» (там же, с. 55). Современную социетальную систему России этот автор называет «позднеэтатической». К названным факторам исторического порядка необходимо добавить и те экономические условия, в которых оказалась Россия на международном рынке. Роль влиятельного поставщика энергоресурсов имеет не только часто обсуждаемые в СМИ внутриэкономические последствия, но и последствия политические. Аналитиками подмечено, что нефтяная экономика, как правило, сопряжена с авторитарностью власти, ее централизацией. Авторитарно-этатистская модель, присутствующая не только в действиях политиков, но и в политических установках большинства граждан, безусловно, явилась следствием издержек рыночных реформ.

ОСОБЕННОСТИ СОВЛАДАНИЯ С КУЛЬТУРНОЙ ТРАВМОЙ

Трудности адаптации населения к новым условиям составляют отдельную проблему, которой посвящен ряд исследований и которая связана с изучением стадии преодоления культурной травмы. Совладание с посттравматическим культурным стрессом и последующая адаптация к ситуации происходили на фоне утраты чувства принадлежности к сильному государству, чувства, которое в советское время в какой-то мере компенсировало неразвитость гражданского сознания и личной ответственности. Г. Г. Дилигенский (2000) раскрывает механизм зарождения на этой почве агрессивного индивидуализма. Автор, на наш взгляд, правомерно подвергает сомнению идею изначальной общинности, соборности и коллективности российского менталитета, во всяком случае, в его советском варианте. В условиях советской тоталитарной системы коллектив, по определению Г. Г. Дилигенского, – это «горизонтальная структура равных в их зависимости от власти и сплоченных этими властными отношениями» (там же, с. 412). Психологическая интеграция в таких условиях возможна, но она осуществляется не на основе солидарности, общности целей и ценностей, а на основе общей «крыши», гарантирующей социальную защищенность. Т. е. социалистический коллектив представлял собой не социального актора, а эффективное средство контроля.

Выйдя из атмосферы господствовавшего в советской системе псевдоколлективизма, человек оказался один на один с государственной машиной, где господствовали лидеры, отличавшиеся агрессивным индивидуализмом, «умевшие жить», сколачивавшие огромные состояния помимо и вопреки интересам основной массы населения. Тяготы жизни и необходимость выжить толкали людей к индивидуалистическим стратегиям поведения, при которых «каждый за себя». Г. Г. Дилигенский называет эту стратегию адаптационным индивидуализмом слабого человека (там же, с. 412). Будучи принужденным рассчитывать исключительно на свои силы, человек не просто ощущает себя автономным по отношению к социуму и социальным институтам, но и воспринимает все социальное как враждебную ему среду. В интервью, проведенных автором, эта асоциальная позиция выступала как осознанная установка (там же, с. 414).

Подобные установки «подпитываются» ослаблением моральных норм и, соответственно, нравственного сознания. Нельзя не согласиться с мнением А. Г. Здравомыслова о том, что общечеловеческая мораль, которая еще во времена горбачевской перестройки играла важную роль, в 1990-х годах начинает исчезать из массового сознания, заменяясь нравственным релятивизмом. Источником морального удовлетворения у «новых русских» становится псевдорелигиозное «раскаяние». Этот механизм поддерживается силовыми структурами и государством (Здравомыслов, 2005, с. 49). Острая конкурентная борьба за ресурсы в верхах, сопровождавшая зарождение экономической элиты общества, не способствовала продвижению людей с нравственными ориентирами, напротив, от элиты требовалась готовность к криминальной войне. Идея справедливости низводилась до пропаганды отмщения, которая тиражировалась в кинопродукции и в СМИ (там же, с. 50). Хотя в конфликте государства с экономической элитой массовое сознание россиян, согласно опросам общественного мнения, остается на стороне государства, насаждаемые ценности «дикой конкуренции» не могут не влиять на сознание определенных групп населения.

Успешность совладания с обстоятельствами в этих суровых условиях зависела, прежде всего, от готовности к изменениям, от мотивации позитивного принятия нового общественно-экономического уклада. Важными факторами успешности являются также социальный капитал и ресурсы личности (Луковицкая, 2005). Среди ресурсов выделяют естественный – возраст. По результатам исследований, наиболее уязвимыми оказались самые молодые и пожилые. Образование выступает важным ресурсом, который, в отличие от естественного ресурса, можно усилить, поскольку уровень образования коррелирует с применением активных форм адаптации: овладением новыми профессиями, повышением квалификации. По итогам пяти лет реформ среди лиц с высшим образованием лишь 16 % остались «неприспособленными». Для сравнения, по результатам того же исследования, в среднем более половины населения не смогли справиться с культурной травмой (там же, с. 382). Немаловажное значение также имеют в качестве ресурсов наличие семьи, проживание в крупном городе, занятость в частном секторе экономики. Кроме социологических параметров, на наш взгляд, определяющее значение имеют социально-психологические ресурсы. Кроме уже упоминавшейся изначальной готовности к переменам, эмоционально позитивного ожидания перестройки, решающее значение имеют политические установки, ценностные ориентации и сконструированные в новых условиях социальные представления. По нашим данным, группы студенческой молодежи и интеллигенции (представители экономически преуспевающих слоев не опрашивались), оперирующие наиболее позитивно окрашенными социальными представлениями о новых экономических и политических реалиях, оказываются наименее травмированными и наиболее психологически благополучными, несмотря на невысокий экономический статус.

В том, как адаптировалось население к общественным изменениям на уровне обыденного сознания, многое может прояснить динамика ценностных ориентаций, наблюдаемая в постперестроечный период. Специальное сопоставительное исследование (Рассадина, 2006) обнаруживает радикальную трансформацию ценностей при сравнении трех периодов постсоветской эпохи. До 1996 г. в массовых опросах фиксировалось ожидание государственных гарантий для населения, традиционные духовные ценности оставались доминирующими, интерес к предпринимательству, ведению собственного дела в 1994 г. обнаружили только 6 % опрошенных, т. е. психологической готовности к политическим и экономическим изменениям так и не появилось.

1996–1998 гг. стали пиком бифуркации: общественное ценностное сознание резко изменило свое состояние, приобрело новый вектор движения. В 1996–1998 гг. «общественная трансформация сопровождалась активным размыванием традиционных для России ценностей, сопоставимым с обвалом» (там же, с. 97). Преобладали прагматические ценности, ценности индивидуализма и материального благополучия. Духовно-нравственные ценности активно вытеснялись из российского менталитета. Автор отмечает, что «В разных социальных группах в зависимости от успешности адаптации происходит трансформация смыслового содержания ценностей. Так, для одних приватизация – легитимный способ приобретения собственности, для других – стяжательство, разграбление богатства народа» (там же, с. 98). Подобная диверсификация ценностных ориентаций являлась социально-психологическим признаком отсутствия общественной солидарности, т. е. симптомом социального неблагополучия. Именно в этот период результаты социологических и социально-психологических исследований демонстрировали и наибольшую остроту страхов, разочарований, индивидуалистических настроений широкой публики.

После 1998 г. наблюдается новый виток трансформации ценностных ориентаций россиян, который заключается в возврате к традиционным ценностям. Этот поворот может трактоваться как духовная компенсация дефицита справедливости и материального достатка (там же, с. 100). Ценности традиционной культуры особенно усиливаются после 1999 г. в регионах, хотя отмечается и движение к модернизации. Поворотный характер такой динамики ценностных ориентаций может свидетельствовать как о культурной потребности возврата «к корням», так и об острой потребности в преодолении накопившегося дискомфорта, о стремлении что-то противопоставить трудностям и лишениям современной жизни.

Подобного рода коллективный коупинг достаточно типичен для сложных периодов в жизни обществ. Термин «коллективный символический коупинг» (collective symbolic coping) вначале использовался в контексте изучения способов преодоления посттравматического стресса через взаимное раскрытие пациентами друг другу своих психологических проблем (Pennebaker, Harber, 1993). В плане изучения социально-психологических процессов в больших социальных группах термин «коллективный символический коупинг» использовал австрийский социальный психолог Вольфганг Вагнер с коллегами (Wagner, Valencia, Elejabarrieta, 1996).

Под коллективным символическим коупингом они понимали процесс коллективного решения проблем, связанных с появлением в социальном поле «проблематичного, незнакомого феномена или беспокоящей ситуации, представляющей угрозу для нормального хода каждодневной практики социальной группы. Допустим, что феномен незнаком и причиняет беспокойство, так как группа не имеет в своем распоряжении готового представления, с помощью которого она могла бы интерпретировать феномен <…> Новый, незнакомый и, следовательно, тревожащий феномен требует валидной интерпретации и объяснения, которые могут приниматься коллективно. Этот символический процесс совладания достигается при помощи социального дискурса на межличностном уровне общения и на уровне коммуникации масс-медиа. Символическое совладание на коллективном уровне приводит к социальному представлению, к системе убеждений, образов, метафор, оценок и объяснений, существующих для того, чтобы сделать неизвестное понятным и знакомым» (ibid., р. 331–351).

Эта развернутая цитата позволяет понять, как авторы данного концептуального подхода обновили понятие коупинга и приспособили его для анализа конструирования социальных представлений, возникающих в ситуации неопределенности и угрозы. Коллективный символический коупинг в условиях общественной трансформации выполняет также функцию защиты, поддержания позитивного образа своей группы (Емельянова, 2006).

В ситуациях, угрожающих положительному самовосприятию больших социальных групп, обращение к ярким, героическим событиям прошлого помогает восстановить позитивный образ группы и нации в целом. Особенно важны в данном случае воспоминания о славных военных победах. Предпринятое нами изучение воспоминаний о Великой Отечественной войне имело целью выявление патриотического потенциала этого исторического события и его репрезентации в различных культурных и возрастных группах (294 респондента). Для выявления специфики процессов конструирования социальных представлений в стабильных и кризисных условиях было предпринято исследование кросскультурных различий в социальных представлениях о начальном периоде ВОВ. Эта часть исследования проводилась в России и во Франции на группах людей старшего возраста, бывших непосредственными очевидцами войны. Репрезентации французов старшего возраста (российских эмигрантов первой волны) и российских ветеранов обнаруживают существенные различия. Суть этих различий состоит, прежде всего, в расхождении трактовок значения советского патриотизма и роли Сталина в победе. У российских респондентов построение положительного образа прошлого и образа «своей» группы в нем выражалось процессами «заякорения» социального представления о войне на социально позитивных моментах. Это проявлялось в акцентировании объективных причин неудач первых месяцев войны, подчеркивании позитивных моментов довоенной жизни и политики Сталина.