Текст книги "Вопрос национальной идентичности в контексте глобализации"

Гуревич П. С.,
доктор философских наук, доктор филологических наук, профессор (Институт философии Российской академии наук)
ФЕНОМЕН ИДЕНТИЧНОСТИ В ТРАКТОВКЕ ПОЛЯ РИКЁРА

Выбор темы доклада продиктован двумя соображениями. Во-первых, в этом году исполнилось сто лет со дня рождения одного из классиков современной философии Поля Рикёра. Второе соображение обусловлено проблемным характером предложенной темы. Известно, что феномен идентичности разрабатывался многими философами – З. Фрейдом, А. Адлером, Э. Эриксоном. Однако именно в работах Рикёра реализован радикальный прорыв в постановке данной проблемы. Его подход позволяет, как мне кажется, углубить осмысление этой междисциплинарной темы.

К. Маркс, определяя социальную природу человека, подчеркивал, что, только глядя в Павла как зеркало, Пётр может получить представление о самом себе. Длительная трактовка этого тезиса привела к тому, что в философии укоренилось убеждение, будто внутренняя самотождественность человека совпадает с внешним его образом. Рикёр показал, что прототип и его восприятие внутри социальности не совпадают. У каждого человека в сознании существует ментальная модель мира – субъективное представление об окружающем мире. По-другому еще мы говорим: «картина мира». Она состоит из множества образов – простых и сложных – из понятий и суждений, важных для повседневной жизни и ориентирующих нас в наших оценках и действиях.

В этом складе много всякой всячины – важного и неважного, но он определенным образом упорядочен, и к центру ближе то, что человек признает «своим», а на периферии оказывается то, что относится к «чужому». «Свое» и «чужое» у каждого разделяется не так уж произвольно, огромное значение имеет то, как проходила ранняя социализация в детстве, как строились отношения с окружающими в юности, что стало ценностями и нормами личности под влиянием множества людей – близких и почти незнакомых – на протяжении всей жизни. В юности важен вопрос – «делать жизнь с кого?». Когда в обществе старые ценности отвергнуты, а новые не укрепились, ответ на этот вопрос становится рискованным, неопределенным, противоречивым. И не только на уровне индивидуального сознания.

При анализе данного феномена, по мнению П. Рикёра, обычно смешивают два значения идентичности: в одном случае речь идет о внутренней самотождественности, то есть о тождестве с собственной самостью, в другом о том, как данный человек воспринимается другими людьми. Самопознание не может черпать содержание только в изолированном мире своей субъективности. Она одновременно ищет ориентиры в социальных отношениях, в мире культуры. Понятное дело, что эти два вектора идентичности не совпадают, на что и обратил внимание в свое время П. Рикёр.

В первом случае субъект отвлекается от всяческих аналогий, он ищет опору в достоверностях своего внутреннего мира. Во втором случае идентичность как процесс как раз предполагает корректировку этого внутреннего образа, в предельном варианте даже приспособление к императивам культуры. Эти два вектора не находятся в состоянии гармонии, напротив, им присущ характер противоречия и даже парадокса. «Вступая в общество, – отмечал А. Шопенгауэр – нам приходится отрекаться от 3/4 своего «я», чтобы сравниться с другими»[27]27
  Шопенгауэр А. Афоризмы житейской мудрости. М., 1989. С. 10.


[Закрыть]. Здесь предполагается внутренняя скоординированность, даже замкнутость идентичности как таковой. Но первому смыслу слова «идентичный» в значительной степени противоречит второй, который подразумевает «крайне сходный, аналогичный». В первом случае речь идет о внутренней идентичности, во втором – о внешней, рожденной по сравнению с другими. По этому поводу М. Бахтин писал: «Человек никогда не найдет всей полноты в себе самом»[28]28
  Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 384.


[Закрыть].

Второе толкование идентичности подразумевает, что такое максимальное подобие (по времени) возможно, если у него есть основа, не подверженная изменениям. П. Рикёр показывал, что эта антиномия является одновременно неизбежной и неразрешимой. Неизбежной потому, что употребление одного и того же названия для обозначения личности, группы, общества, культуры применительно ко всему их существованию во времени неизбежно предполагает наличие такой неизбежной основы. В то же время неизбежно переживаемый опыт и наблюдение, фиксирующие, что окружение и собственные настроения изменчивы, не согласуются с этой идеей.

Неразрешимой в антропологическом смысле из-за того, что использование категории идентичности в смысле самости несовместимо с представлением о связи людей с изменчивым окружением. Допущение неизменного начала личности или артефакта не позволяет решить вопрос об их адаптации в условиях внешних изменений. И все же это противоречие неоднократно пытались разрешить, о чем свидетельствуют изменения и уточнения, которые предлагали и обосновывали разные авторы в ходе рассуждений об идентичности (тождественности). Гораздо чаще человек – существо мятущееся, постоянно меняющее собственные представления о самом себе. Индивид живет в мире напряженных и противоречивых мотивов, стремлений и ожиданий. Ему постоянно нужна опора. Он все время пытается соотносить свое поведение с персонифицированным образом.

Рикёр показывает, что понятие идентичности противоречиво. Здесь обычно подразумевают два различных смысла. С одной стороны, это «перманентность неизменной субстанции, которую не затрагивает время». В данном случае Рикёр имеет в виду одинаковость, самотождественность. В книге «Память, история, забвение» он так поясняет это понятие: «самотождественность присуща характеру, или, точнее, генетической формуле индивида, неизменной от зачатия до смерти в качестве биологической основы его идентичности»[29]29
  Рикёр П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 229.


[Закрыть]. В то же время существует и другая модель идентичности – та, которую предполагает обязательство. Эта модель никак не связана с неизменностью. Её Рикёр обозначает самостью. Что же такое самость в трактовке П. Рикёра? Он называет так идентичность, которую человек строит сам, благодаря верности делу, или тем или иным нормам, идеалам, моделям, связанную с обязательствами перед другими людьми и перед самим собой. Таким образом, самость – это модель идентичности, основанная на временной структуре, которая предполагает верность обязательствам.

Онтологическому конструированию личности внутренне свойственна диалектика одинаковости и самости. Именно в эту область вторгается повествование – диалектика одинаковости и самости разыгрывается в ходе рассказываемой истории. Инструментом данной диалектики является построение интриги, которая из множества событий и случайностей создает единую историю. Самооценка соответствует понятию повествовательной идентичности, которая свидетельствует о связности личности в развертывании человеческой жизни. Рассказывая о себе, личность сама себя обозначает во времени. Вместе с тем в соотношении времени и повествования присутствует опосредующее звено – память, которая, являясь хранительницей времени, свидетельствует о событиях, произошедших во времени, а повествование позволяет структурировать память[30]30
  См.: Вдовина И. С. Поль Рикёр: герменевтический подход к истории философии // Поль Рикёр в Москве. М., 2013. С. 163.


[Закрыть].

Человек обретает подлинную идентичность только в том случае, если включает в себя духовный опыт, сталкивается со значимой социокультурной ценностью. Базовая установка экзистенциализма заключается в том, что человек, стремящийся к идентичности, никогда не достигает самотождественности. На этом пути возникают огромные сложности. Традиционная антропология предлагает личности предельную социализированность, умение растворить себя в общественных связях. Парадокс состоит в том, что чем сильнее общество, тем беднее личность, и, наоборот, внутренний потенциал личности раскрывается нередко за счет бедности социальных связей.

В современном мире происходит процесс распада идентичности. Постмодернисты обозначают этот процесс как кризис идентификации. Они показывают, что сегодня индивид не располагает теми условиями, которые обеспечивали бы ему возможность адекватного и целостного восприятия самого себя. Самотождественность личности разрушилась. Само понятие «кризис идентификации» было предложено Дж. Уардом. Оно относится, прежде всего, к отдельному человеку и описывает также состояние современной культуры.

Чем же обусловлен данный процесс? Ловушкой оказывается открытость индивида по отношению к другому. Но ведь именно через Других реализуется механизм идентичности. Однако индивида, который пытается выстроить коммуникацию, ждет разочарование. Там, где он рассчитывал отыскать некое человеческое содержание, оказывается пустота. Субъекта нет, а есть только социальные роли. Социальное замещает индивидуальное. Там, где человек рассчитывал обрести подтверждение своей самотождественности, он наталкивается на безличные социальные позиции. Идентификация подменяется процессом позиционирования. Безличное тиражируется и даже клонируется, как подметил Ж. Бодрийяр. Там, где индивид рассчитывал на встречу с субъектом, обнаруживается просто социальный статус, некое место. Оказывается, человек выступает под неким псевдонимом, что гарантирует ему после смерти получить эмблему. Противостояние индивида и социума рождает не глубинный поиск тождественности, а «коллаж идентификаций» (Лерн). На социальном поле вместо личности обнаруживается всего лишь знак текста, пустое имя, «0».

Субъект отныне расщепляется на Я и Другого. Выстраивается линия Я – Другой – Иной – Чужой. В этом спектре человек вынужден расстаться с процессом глубинного постижения себя через Другого. Он отныне занят иной работой. Надо не столько соотнестись с Другим, сколько обозначить дистанцию, которая выразит близость или чуждость окружающих людей. Рождается не взаимообогащение личностей, а механическое сопоставление разных социальных точек в дискурсе социальных систем. Встреча с другим предполагает теперь возможность покрыть своим Я Другого или позволить Другому покрыть меня. Такой захват индивида описывается через лексику каннибалистического поглощения (психоанализ З. Фрейда). Иные варианты связаны с процессом замещения другого человека или полным ускользанием субъекта. Я нередко приспосабливается к Другому, к его образу и подобию. В свою очередь Другой обретает власть над конкретным индивидом. Означаемое утрачивает свою конкретность. На поверхности оказывается поток означающих. Субъект выступает у Ж. Лакана как эффект первичности означающего.

Прежде говорилось об идентификации конкретного содержания. Но что можно идентифицировать сегодня? Пустое место? Но стоит ли длить идентификационный дискурс в ситуации распадения субъекта и объекта, социального и индивидуального, внутреннего и внешнего? Действительный процесс идентификации предполагает не удвоение преднайденного, не отражение его и даже не расщепление на образ и подобие.

Идентификация как процесс постоянного место-нахождения себя предстает как способ существования на пределе самого себя, само-выписывания, где означающее полностью совпадает с означаемым, письмо самого себя (Нанси). Поскольку встает вопрос о вычеркивании места, об имении места, то мы должны рассматривать этот процесс как вычеркивание тела субъекта («тело дает место существованию» – Нанси).

Размышления об идентичности относятся не только к отдельному человеку, но и конкретным странам, культурам. Представим себе, что в данной культуре сложился определенный образ страны. Можно ли полагать, что культурное ядро данной страны, признанное ее согражданами, совпадает с тем, как эту страну воспринимают в других регионах мира? Разумеется, нет. Здесь возникает зазор между двумя типами идентичности. О русском народе можно говорить как о великом. Но относится ли такая характеристика к современному государству в нашей стране? Когда иностранцы говорят о Достоевском или Толстом, они имеют в виду четко обозначенную духовность. Они понимают ее несколько иначе, чем то, что хорошо видно в экранизациях и театральных постановках, нередко вызывающих у нас улыбку или раздражение. Тем не менее здесь они стремятся нас понять и даже приподняться до русских культурных вершин.

Надо ли доказывать, что имидж той или иной страны заключает в себе огромный практический смысл. В нем не только политические дивиденды, но даже и экономический эффект. Ни одно государство не станет вкладывать капитал в экономику той страны, которая не вызывает уважения или доверия. Невозможно извлечь и политические выгоды, если страна не пользуется признанием. Стратегически важно, будут ли нас оценивать как великую державу или как колониальную страну. Но, с другой стороны, создание имиджа – не сооружение архитектурного завитка на фронтоне неустойчивого здания. Наши властители, судя по всему, полагают, что авторитет страны поддерживается грозными высказываниями, жесткой позицией по конкретному международному вопросу или прямолинейными идеологическими акциями. Поэтому, увы, привлекательный образ России в мировом общественном сознании сегодня не просматривается.

Конечно, есть возможность создавать образ страны для мира, используя технологии манипулирования общественным сознанием. Это уже хорошо разработанные схемы воздействия. Но если только к этому сводится весь вопрос, то обсуждать его философию вряд ли нужно: заказ не обсуждается. Нам интересно говорить на тему имиджа лишь в том случае, если мы хотим, чтобы образ страны не отрывался от ее действительных качеств и отражал живую Россию с ее проблемами и стремлениями решить их. Прежде чем конструировать международный имидж, надо осознать, какой он для нас самих, для народов России, что мы хотим предъявить мировому общественному мнению – некий привлекательный образ страны или ее реальность, хотя бы даже и с постоянным напоминанием, что темные стороны в ней – не вся реальность, как у любой другой страны?

Разумеется, каждый стереотип содержит в себе крупицу социальной правды. Нельзя не признать, что в них есть и нечто подлинное, реальное. Разве педантизм – не черта немецкого характера? Может быть, в Америке нет культа денег? Каждый стереотип все же имеет прототипическую основу. Духовный трафарет рождается на реальном фундаменте, хотя затем упрощает ситуацию, доводя ее до «ложной картинки». Но важно иметь в виду, что стереотипы меняются.

Возьмем, к примеру, тип негра в американском общественном сознании. В определенном времени он соответствовал образу дяди Тома из известной хижины. Простой, добрый, связанный с природой. Затем в американском общественном сознании закрепился стереотип негра, агрессивного, жестокого, с воспаленной сексуальностью. Прошли годы, и во времена Рейгана негр превратился в иную фигуру. Социологи писали о том, что динамичная Америка могла бы обогнать весь мир, если бы не негры и пуэрториканцы, которые своей патриархальностью не способствуют прогрессу.

В последующие десятилетия огромную популярность приобрел лозунг «Черное прекрасно». Лидеры чернокожих в 1988 году высказались за введение в обиход термина «афроамериканец» взамен «чернокожий». Энтузиазм, связанный с этим лозунгом, привел к тому, что идеологи афроцентризма объявили всему миру: Сократ был негром. Откуда, мол, эта крупная голова, сутулые плечи, широко расставленные глаза. Негр стал символом порядочности, мудрости, терпения. Закончилось все это, надо ли подчеркивать, избранием Обамы. Век назад такой прогноз вызвал бы шок и недоумение. Вопрос ставится так: если один и тот же этнос толкуется через разные стереотипы, которые абсолютно не совмещаются в одном образе, то тогда – что такое вообще идентичность?

Концепция идентичности столь же обязательна, сколь и не отчетлива. Ведущий «аналитик идентичностей» американский психоаналитик Эрик Эриксон предложил применительно к ней взаимно исключающие термины – «всепроникающая» и «туманная и непостижимая». Она не поддается стандартным методам измерения. Однако нельзя считать ее только «ложным образом». В значительной степени она постигаема, а главное – оказывает огромное воздействие на общественное сознание. Мы хотим, чтобы нас, людей России, воспринимали как цивилизованных, вполне отвечающих европейским стандартам. Однако имидж не складывается на основе политических заявлений. Если президент страны или премьер говорят о том, что наша страна живет по демократическим принципам, то это еще не означает, будто в головах сотен миллионов людей, живущих в западном мире, сразу возникнет образ цивилизованной России.

Упаси Бог считать имидж зеркальным отражением жизни народа. Он, разумеется, многослоен, создается из разных слагаемых. У каждого народа существуют свои культурные традиции. Никто не оспаривает достижений социальной психологии, на основе которых рождается образ. Но имидж не существует и без прототипа. Прежде чем говорить о феноменологии имиджа, важно, вероятно, затронуть тему идентичности, как проблему современного мира.

Неясная идентичность становится приметой целых народов и стран. Когда речь идет о формировании имиджа России для других, очень важно определиться, есть ли у самой России ясность, что она такое – куда идет, какое общество строит, с кем и против кого готова объединяться. Что нам дорого, чем хотим быть в будущем.

Да, картина мира состоит из десятков тысяч образов. Они могут быть простыми, как отражение облаков, плывущих по небу, а могут представлять собой абстрактные построения относительно устройства мира. Индивид нуждается в системе ориентации, которая дала бы ему возможность отождествить себя с неким признанным образцом. Впервые такого рода механизмы были рассмотрены в концепции Фрейда. Исходя из этого понятия, Эрик Эриксон писал уже о психосоциальной, культурной, расовой идентичности.

Для нас эти проблемы важны, потому что мы должны определиться с исторической судьбой России. Рассматриваем ли мы Россию как правопреемницу СССР, сохраняя верность единой летописи страны или, напротив, считаем, что отождествляем себя с новой культурной общностью? Принадлежим ли мы Европе или в нас больше азиатского («Да, скифы мы, да, азиаты мы…»)?

Расовые, этнические, религиозные и иные формы дискриминации, в конечном счете, коренятся в эволюционной потребности индивидов в определенных формах групповой идентификации. Группы, которые сумели добиться какой-то сплоченности, возможно, выжили лучше, чем те, которые не сумели ее добиться. Все общества обладают тем, что американский футуролог Э. Тоффлер назвал «психосферой». Она охватывает их идеи, начиная от общности и идентичности. Таким образом, идеи «принадлежности» или «общности» оказываются одной из фундаментальных скреп всех человеческих систем.

Это, разумеется, так. Но имидж современной России напрямую связан с кризисом идентичности, которая стала острой проблемой для гуманитарного знания. Например, в течение десяти тысяч лет господства на планете сельского хозяйства индивиды прочно идентифицировались с семьей, кланом, деревней, другими группировками. Индивид рождался уже как член семьи и расовой группы. Он всю жизнь проживал в деревне, в которой родился. Религия задавалась ему родителями и местным сообществом. Таким образом, базисные индивидуальные и групповые культурные привязанности определялись при рождении. Групповая идентичность обычно оставалась постоянной на протяжении всей жизни человека.

Если мы хотим проследить крушение идентичности, то нельзя обойти и промышленную революцию. Она ослабила семейные формы культурной идентификации. Характер ее меняется радикально. Сегодня, как известно, возникают новые идентификационные группы. Этот процесс получает решающее ускорение благодаря демассифицированным средствам массовой информации. С нарастанием современных цивилизационных преобразований многие люди приобрели возможность в выборе культурной идентичности. Заметно ускоряются отныне и темпы социальных и культурных изменений, так что идентификации, которые выбираются, становятся все более кратковременными. Новые формы самоотождествления накладываются на прежние, возможно, более глубоко ускоренные, слои расовой и этнической идентичности.

Модернизация, глобализация привели к тому, что люди были вынуждены попросту переопределять собственную идентичность, сузить ее, превратить в нечто камерное, более интимное. Но это с одной стороны, а с другой – «расширение идентичности». Представители одного народа все чаще и чаще взаимодействуют с людьми иных культур и цивилизаций. Наиболее отчетливо возникновение новой, «сверхнациональной идентичности», проявилось в Европе. Рождаются новые гиганты социальной жизни – общий рынок, таможенные союзы, регионально-хозяйственные идентичности. Мы говорим и о планетарной культуре. И вместе с тем рушатся прежние культурные идентичности.

Такая ситуация характерна не только для России. Сегодня надо признать, что в старом смысле слова такого имиджа, который накрепко связывал индивидуальную идентичность и образ страны, нет не только у нас, но и в мире. Это естественный результат глобализации и информационной прозрачности государственных границ. Самуэль Хантингтон в своей последней книге «Кто мы?» сетует на крушение американской идентичности. Он пишет о том, что некоторые государственные флаги, например, триколор, «Юнион Джек» или пакистанский зеленый флаг со звездой и полумесяцем говорят нечто содержательное о национальной идентичности стран, символами которой они являются. Но звездно-полосатый флаг США, по его мнению, выражает уже какие угодно символические значения.

Кризис идентичности – не только американская или, скажем, российская проблема. Почти повсюду на земном шаре задаются вопросами: Кто мы такие? Чему принадлежим? Японцы никак не могут решить, относятся ли они к Азии. Географически, сомнений, разумеется, не возникает. Но с западной цивилизацией японцев связывают экономическое процветание, демократия и современный технический уровень. Иранский народ тоже находится в поисках самотождественности. То же самое можно сказать и о Южной Африке. Китай ведет «борьбу за национальную идентичность» с Тайванем. Сирия и Бразилия переживают потребность в новых опознавательных знаках. Алжир тоже сетует на распад идентичности. В Турции споры о подлинной тождественности не утихают.

К этому можно добавить, я полагаю, и Мексику. Разве там не говорят о «мексиканской идентичности»? Население Британских островов утратило былую уверенность в британской идентичности и пытается выяснить, к кому оно больше склоняется – к континентальным европейцам или «североатлантическим» народам. В Германии с трудом реализуется проект «общегерманской идентичности». Западные и восточные немцы не располагают общими ценностями. Бывшие граждане ГДР зачастую с тоской вспоминают свое прошлое. Мы видим, что кризис в разных странах приобретает различные формы, протекает по-разному и сулит разные последствия. Разумеется, едва ли не в каждой стране он вызван особыми, уникальными обстоятельствами.

Нельзя сказать, что эти споры принадлежат только XIX веку. Постоянно задается риторический вопрос: кто мы такие и кем должны быть, чтобы оставаться самими собой, иными словами, речь идет о нашей самоидентификации, о том, какова наша ментальность, или, употребляя более старинное и точное выражение, каков «умственный и духовный строй народа».

Со времени написания Н. Я. Данилевским книги «Россия и Европа» прошло 140 лет. Однако ее основные идеи и сегодня актуальны. Он размышлял о том, почему Европа не признает нас своими? Почему она видит в России и славянах вообще нечто ей чуждое? Русский философ не считал, что следует рассматривать Запад как полюс прогресса, а Азию как полюс застоя и косности. Он правомерно предлагал различать степени развития от типов развития. Он искал возможности для развития цивилизации как самобытного культурно-исторического типа. Положительный имидж страны помог бы закрепить некоторые политические успехи страны, усилить конкурентные возможности, облегчить практические действия в отношениях с другими государствами.

Обсуждая неотложные финансовые и экономические вопросы, мы относим все, что связано с идентичностью, к разряду менее злободневных дел. Между тем, успешное развитие Китая напрямую связано с тем, что власти этой страны начали именно с феномена национальной идентичности. Они не бросились безоглядно в пучины западных реальностей, сулящих несомненное благоденствие. Вместо того чтобы расчищать поле для расширения демократии, китайские власти заговорили о неоконфуцианстве, возрождая культ послушания, усердия, труда. Вместо того чтобы услаждать китайцев прелестями американской массовой культуры, проявили обостренный интерес к национальной художественной практике. Вместо того чтобы вносить свою лепту в поток международных коллизий, стали укреплять собственную мощь и заставили считаться с растущим авторитетом этой державы. У нас нет таких глубоких и развернутых исследований о российской идентичности, как, скажем, книга С. Хантингтона «Кто мы?», на которую мы ссылались во время нашего обсуждения темы.

Мы не осознали, что идеологическая риторика суверенной демократии, геополитической влиятельности России нуждается не в грозных заявлениях, а в успехах реальной хозяйственной и культурной жизни. Мы так и не смогли напугать мировую общественность «суровой отповедью», потому что не нашли наиболее эффективных способов выхода из кризиса. Тогда мы отдали дань другой крайности и стали заложниками эйфории, рассказывая городам и весям, какими мы хотим стать благодаря умной экономике, взвешенной политике, модернизационному прорыву.

В психологии, как известно, есть два понятия: Я-реальное и Я-идеальное. Можно сколько угодно рисовать образы будущего процветания, не подкрепленные здравым смыслом, конкретной прагматикой, общим энтузиазмом народа. Лозунг «Вперед, Россия!» не всколыхнул страну, не обострил поляризацию общественных сил, не увлек граждан. Слово прозвучало, но не отозвалось ровным счетом никак. Дежурная мобилизационная готовность не пробудила общественную мысль, не вызвала радостного оптимизма. А чему радоваться, когда говорится о президентском кадровом резерве, а из недр выскакивают те же губернаторы с подмоченной репутацией или директора вузов, прославившиеся только тем, что укусили милиционера за палец.

История – великая насмешница. Она не прощает глупости, социального фантазерства, идеологического бахвальства. Мы толкуем о модернизации, но при этом не отдаем себе отчета в том, что она принципиально невозможна без смены идентичности. Никакие инновационные рывки невозможны без преображения национального сознания. Дело вовсе не в том, что в случае провала инновационной стратегии темпы развития России окажутся не столь высокими, место России в мировой структуре не столь желанным, а уровень жизни намного ниже обещанного.

Драматизм ситуации гораздо глубже. Мы можем говорить сегодня об эрозии национальной идентичности. Историческая миссия нашей страны реализуется крайне неэффективно. И дело не только в том, что образ России демонизирован, искажен средствами массовой информации. Без формирования нового имиджа России мы не сможем реализовать исторические задачи. Более того, мы стоим перед реальными историческими угрозами. На международной арене все отчетливее складывается образ России как страны третьего мира, которая не способна разрешить свои экономические, демографические, социальные, этнические проблемы.

Более четырех столетий назад Русь не была субъектом мировой политики. Ее судьбой во многом распоряжались другие страны. Но вот мы рискуем снова оказаться в этой неразличимой бездне. Западные политики начинают понимать, что Россию вовсе не обязательно побеждать или завоевывать. Ее можно скупить с помощью коррумпированных чиновников, африканизировать ее. Немыслимые, даже по нынешним меркам, богатства России вызывают необоримое желание растащить ее по кускам, превратить ее в сырьевую колонию.

Каковы те факторы, которые формируют (или могут формировать) российскую идентичность. Во-первых, страна огромна и по населению, и по географии. Как удержать эти масштабы? Одного сырьевого ресурса здесь явно недостаточно. В этой нише невозможно прокормить страну, обеспечить занятость населения, совершить технологический прорыв. Во-вторых, Россия – геополитична. Она встроена в структуру мирового порядка. В-третьих, она поликонфессиональна. Это весьма важный признак в свете «столкновения цивилизаций». И, наконец, Россия амбициозна. Идея мессианства прочно укоренена в нашем национальном сознании. Мы хотим не только развиваться, но также увлечь человечество нашей исторической судьбой, нашими возможностями. И хотя это идеологическое искушение принесло стране огромные издержки, оно все еще занимает умы России. Уникальность России в ее географии и размерах. Огромны запасы внутренней духовности, которую создали православие и русская культура. Но для того, чтобы создать новый имидж России, нужен нравственный подвиг народа.

Процессы глобализации, прошедший мировой кризис радикально преобразили процессы национальной и культурной идентификации. Вместе с тем изменились представления о глобализации как социальном феномене. Разумеется, речь все еще идет о доминировании рынка и неолиберальных формах демократии. Не оспаривается господство транснациональных корпораций в различных сферах жизни – от экономики до культуры. Все еще обсуждается однополярность мира и раздаются призывы к его многополярности. Глобализация по-прежнему активно влияет не только на экономику и политику, но и на культуру, образ жизни и образ мысли. Мировой кризис подтвердил реальность общепланетарных тенденций.

За последние годы произошли огромные сдвиги в геополитике, кризис обнажил кричащие противоречия современного мира и самого процесса создания общепланетарной цивилизации. Общие представления о схождении всех культур в некое общее цивилизационное пространство не выдержали испытаний. Вновь актуализировались давние проблемы философии культуры: может ли культурное воздействие одной страны на другую внести ощутимые перемены в исторический процесс? Каковы последствия духовной экспансии «активной» цивилизации для менее «динамичного» региона? Стираются ли в процессе социальной динамики культурно-цивилизационные признаки народов и эпох или, напротив, они обнаруживают стойкость под напором чужеродных влияний? Обсуждение этих вопросов в философии имеет давние традиции. Но сегодня в условиях кризиса они обрели особую актуальность.

Эксперты все чаще приходят к убеждению, что именно духовные черты, социокультурные признаки конкретного общества или даже целого региона, например, Европы, накладывают отпечаток на социально-историческую динамику. Широкое распространение получает в философской литературе идея о том, что адекватно «схваченное» ядро культуры, проницательное постижение ее ценностно-смыслового содержания, ее особенностей могут содействовать прогрессу общества, и, в конечном счете, всего человечества. Напротив, искаженное или поверхностное понимание сущности духовного наследия, его специфики способно породить мучительные кризисные процессы.