Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 1"
Автор книги: Коллектив авторов
Жанр: История, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Территорию между Днестром и Днепром занимали славянские племена, которые в ходе своего расселения в VIII–IX вв. на севере достигли района озер Псковского и Ильмень, а на востоке, перейдя через Днепр, заняли бассейны его притоков (Десны, Сейма, Ворсклы, Сулы), продвинувшись затем в северо-восточном направлении вплоть до верховьев Дона и Оки.
Поселения славян располагались гнездами (по четыре – пять), явная территориальная разобщенность которых не предполагает, по мнению авторов, наличия какой-либо прочной социально-политической суперструктуры. Материалы раскопок этих поселений и могильников отличаются весьма ограниченным набором предметов вооружения (наконечники стрел и копий), функционально не разграниченного на боевое и охотничье оружие, а единообразие жилищ и инвентаря захоронений, в целом весьма немногочисленного, надежно свидетельствует об отсутствии сформировавшейся военной или правящей элиты. По всем основным признакам это было общество свободных земледельцев, лишенное заметных имущественных и социальных различий, многие аспекты жизни которого совпадают с тем, как описывал жизнь славян, обитавших к северу от Дуная, император Маврикий в конце VI в. (с. 73).
В политическом отношении славяне Левобережья Днепра и поляне находились под протекторатом хазар и платили им дань, получая взамен некоторую степень безопасности от набегов степных грабителей. Господство хазар в причерноморских степях давало также возможность торговцам, в том числе и русам, беспрепятственно использовать один из главных путей движения серебра на север, проходивший вдоль Дона и Донца к Верхней Оке и далее в междуречье Волги и Клязьмы. Однако во второй половине IX в. гегемония хазар была сильно поколеблена, хотя и не устранена полностью, кочевыми ордами венгров и печенегов. В результате поездки через донские и приазовские степи сделались гораздо более опасными, чем прежде. Альтернативный маршрут по Днепру и Черному морю имел ряд неудобств, главным из которых были днепровские пороги, что практически уничтожало преимущества транспортировки товаров по воде. С конца IX и в X в. главным каналом поступления серебра в земли русов стала Волга. Но несмотря на все экономические выгоды волжского пути, русы не могли использовать их в полной мере, так как непосредственный доступ к мусульманскому серебру был блокирован булгарами (с. 87).
Вместе с тем район Среднего Поднепровья, где располагался Киев, обладал плодородной почвой и был достаточно плотно заселен. Кроме того, здесь находилась удобная переправа через Днепр, с функционированием которой, вероятно, связана помещенная в ПВЛ легенда о Кие-перевозчике, который стал эпонимом города. Впрочем, как отмечают авторы, время его основания установить невозможно. Находки лепной глиняной посуды и раскопки нескольких полуземлянок с глинобитными стенами и очагами, свидетельствующие о существовании какого-то поселения на Старокиевском холме, дали основание отпраздновать в 1982 г. «1500-летие» города. Но далеко не очевидно, что эти жилища датируются временем до VII в. Скорее всего, они могут быть отнесены к VIII столетию, в ходе которого началось массовое переселение славян за Днепр и, соответственно, такие удобные для переправы места, как в районе Киева, стали, вероятно, чаще использоваться.
В ходе раскопок на Старокиевском холме был открыт оборонительный ров (что предполагает также наличие вала), который охватывал территорию около двух гектаров. По мнению британских исследователей, это укрепление может быть датировано временем не ранее IX в., и не исключено, что оно служило местом базирования хазарского военного отряда, занимавшегося сбором дани. О вероятном присутствии в городе хазар, помимо прямого указания ПВЛ, свидетельствует и приведенное Константином VII другое название этого поселения, Sambatas, сходное по типу с названиями других хазарских крепостей, например, S-m-k-r-ts (с. 95).
На рубеже IX–X вв. археологические материалы фиксируют существенные изменения, происходящие во всем днепровском регионе. На территории самого Киева с начала X в. происходит активная застройка Подола и освоение этого района в торговых целях. При этом техника возведения построек обнаруживает сходство с той, которая использовалась в Старой Ладоге и Новгороде, что, по мнению историков, свидетельствует о привнесении ее эмигрантами с севера. В то же время в районе современного Гнездова формируется поселение, отождествляемое с древним Смоленском (Miliniska – в трактате Константина VII), и начинает функционировать расположенный рядом некрополь, на котором появляются захоронения скандинавов. Присутствие военной элиты документируют материалы раскопок могильника начала X в. в Шестовицах под Черниговом, где были открыты погребения 30 тяжеловооруженных воинов, хотя, по-видимому, далеко не все они были скандинавами.
Примечательной чертой X столетия, пишут авторы, становится распространение «камерных погребений» – подкурганных захоронений в деревянных срубах, которые предварительно, до возведения насыпи, подвергались сожжению вместе со всем содержимым – покойником и сопровождающим его инвентарем, включая весьма представительный набор оружия. Такие погребения встречаются как в Швеции (главным образом в Бирке, а также в Упланде), так и по всему «Восточному пути». Но особенно много их в Гнездове и в Среднем Поднепровье, что, по-видимому, указывает на те основные центры, где в X в. обитало большинство русов (с. 105, 122–123).
К началу X в. относятся и два важных документа, приведенные в ПВЛ под 907 и 911 гг., которые, вероятно, основаны на подлинных текстах грамот или договоров руси с византийскими императорами. Вместе взятые оба документа выглядят, скорее, как регламент новой ситуации, чем как простая фиксация существующих обычаев и норм. Очевидно, полагают авторы, что торговое сообщество с момента своего возникновения в Киеве сразу же начало устанавливать связи с рынками Константинополя. И даже сквозь фильтр греческой, а затем славянской транскрипции имена многих русов, содержащиеся в этих договорах, сохраняют северный, скандинавский облик (с. 106).
В целом, отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, ситуация, реконструируемая на основе археологических материалов, по времени не слишком далеко отстоит от той, которую описывает ПВЛ в рассказе о захвате власти в Киеве Олегом, устранении им Аскольда и Дира и наложении дани на соседние славянские племена, датируя эти события 880-ми годами. Однако их связь с именем князя Олега вызывает у авторов большие сомнения. Прежде всего, сомнителен, по их мнению, сам факт похода 907 г. на Константинополь, который, в отличие от походов 860 и 941 гг., несмотря на свою грандиозность, если верить Летописи, не оставил никаких следов в византийских источниках. Рассказ о нем, с точки зрения исследователей, скорее всего, является лишь искусственно созданным составителями ПВЛ историческим фоном для договора 907 г. Основой для него мог послужить реальный факт участия какого-то князя по имени H-L-G-W в историческом походе 941 г., о котором сообщается в одном хазарском источнике середины X в. В этом тексте H-L-G-W под давлением хазар был вынужден начать войну с императором Романом I Лакапином. Потерпев поражение в морской битве под Константинополем, H-L-G-W после 941 г. предпринял поход в район Каспия, где и погиб. В русской летописи имя князя передано как Олег, что даже более точно воспроизводит его скандинавскую форму – Helgi (Хельги). Тот факт, что в хазарском документе главой похода 941 г. назван Хельги/Олег, а не Ингер/Игорь, легко объясняется тем, что у русов, помимо верховного князя, были и другие князья, как это видно из договоров с Византией. Примечательно также, что в наиболее ранней версии Летописи (Новгородской Первой) организаторами этого похода на Византию выступают совместно Игорь и Олег, и хотя имя последнего фигурирует в летописном тексте договора 911 г., оно, скорее всего, является позднейшей интерполяцией. Таким образом, оба князя, вероятно, принадлежали одному поколению, а отнесение их деятельности к концу IX в., по мнению авторов, объясняется отсутствием у составителей ПВЛ информации о реальных персонажах того времени и, следовательно, потребностью как-то заполнить возникший пробел (с. 106–107, 115–116).
На самом деле, как подчеркивают авторы, точная дата и обстоятельства перемещения центра Руси с севера на юг, из Городища в Киев, неизвестны. Ясно лишь то, что к концу 930-х годов князь Игорь уже обосновался в Киеве, возможно, уничтожив или изгнав других, ранее осевших там авантюристов, о чем, собственно, и рассказывает Летопись.
Реконструкции дальнейшего хода событий посвящена глава третья – «Днепровская Русь (ок. 920–960) – сплотиться или умереть». Из включенного в ПВЛ нового договора руси с греками от 944 г. вырисовывается определенная общественная структура, которая формируется вокруг одной, но далеко не доминирующей родственной группы, члены которой, наряду с ее главой, посылали собственных представителей на переговоры с императором. Из тех же документов можно сделать вывод о существовании целого ряда «князей» и богатых магнатов. Лицам подобного статуса, очевидно, и принадлежали огромные курганы, такие как Чёрная Могила под Черниговом, датируемая серединой X в., в составе инвентаря которой была статуэтка Тора. Именно они возглавляли отряды, отправлявшиеся зимой для сбора дани. Наполненные оружием подкурганные камерные захоронения некрополей на Старокиевском холме, в Шестовицах и Гнездове являются убедительным свидетельством формирования общества, организованного для ведения войны (с. 124).
Судя по трактату Константина VII «De administrando imperio», русы, осевшие на юге, по-видимому, больше зависели от сбора дани, чем те, которые обитали на севере. В их торговле не меха, а рабы составляли наиболее заметную и, вероятно, единственно ценную категорию экспорта, как можно заключить на основе текстов договоров и 911, и 944 г. Главной опасностью для торговых караванов русов на пути в Византию являлись печенеги, сопровождавшие их по берегу на протяжении всего пути от днепровских порогов до устья Дуная. С опасностью подобных предприятий, возможно, связан высокий процент курганов с кенотафами на могильниках юга. В Шестовицах он достигает 32%, тогда как на севере, например в Тимереве, – не более 16%. Столь высокий процент пустых захоронений, созданных в память о людях, погибших во время поездок в Византию или в боях с кочевниками, недвусмысленно свидетельствует об опасностях и кратковременности жизни русов в Среднем Поднепровье. Этим объясняется формирование здесь гораздо более прочной, чем на севере, военно-политической структуры. Если на севере «каган» русов был в большей степени номинальной фигурой, то лидеры днепровских русов являлись действующими военачальниками, которые постоянно должны были заботиться о непрерывном поступлении дани и доходов от торговли, чтобы материально обеспечивать тех, кто помогал им устрашать и охранять данников.
В сущности, как отмечают авторы, сбор дани и поддержание связей с Византией было raison d’кtre руководителей военно-политического сообщества, возникшего на Днепре. Решению этих задач была подчинена деятельность вдовы Игоря, известной византийским писателям под скандинавским именем Хельга, славянизированной формой которого является Ольга в русских летописях. Княгиня-регентша предприняла большие усилия по упорядочению сбора дани на всей подвластной Киеву территории, лично посетив удаленные северные регионы. Ее визит в Константинополь, датируемый разными источниками в пределах от 954 до 957 г., по-видимому, имел целью не только расширение торговых связей с Византией путем устранения ограничений, предусмотренных договором 944 г., но и повышение политического статуса и авторитета самой княгини. Ее попытка в 959 г. наладить контакты с германским императором Оттоном I свидетельствует, по мнению авторов, об отсутствии позитивных результатов длительного пребывания в византийской столице. Рассчитывать на сотрудничество с империей ромеев оказалось невозможно. Как показывает трактат Константина VII, василевс с недоверием смотрел на новую державу на Днепре, интересуясь главным образом средствами ее сдерживания. Впрочем, сомнения византийцев относительно намерений русов, как показали дальнейшие события, не были лишены оснований (с. 137–138).
Военные походы Святослава, которые рассматриваются в следующей, четвертой, главе, на первый взгляд полностью противоречили политике его матери, но у них, как подчеркивают авторы, была фундаментальная преемственность целей – устранить помехи, которые мешали торговым операциям русов, или даже перенести эти операции в более удобное место. Разгром хазар вырвал из-под их контроля большое и относительно богатое славянское племя вятичей, расширив тем самым облагаемую данью территорию Руси. Однако устранение с политической сцены Хазарского каганата, походы против волжских булгар и буртасов, покорение касогов и алан говорят о том, что Святослав стремился, по меньшей мере, расчистить, если не взять под контроль, существующие пути к серебру Саманидов. Последовавшая затем попытка Святослава обосноваться на Дунае в 968–971 гг., как полагают исследователи, была опять же связана с коммерческими интересами. Очевидно, что Нижнее Подунавье привлекало князя возможностью выбора удобных торговых путей, тогда как Среднее Поднепровье в этом отношении всегда было менее благоприятной территорией (с. 144–146).
Однако дунайская кампания Святослава завершилась провалом, и на обратном пути сам князь и большинство его воинов были убиты печенегами. Вспыхнувшая вскоре война между его сыновьями, каждый из которых получил в управление достаточно обширную территорию, по мнению исследователей, была вызвана тем обстоятельством, что при коллективной, по сути, структуре власти, обслуживавшей интересы русов на всем водном пути по линии север – юг, разграничение прав на сбор дани, охоту или торговлю, скорее всего, не осуществлялось на территориальной основе (с. 151).
Примерно в те же годы на землях русов оседают новые искатели власти «из-за моря». Некий Рогволод (Ragnvaldr на древнескандинавском) занял Полоцк на Западной Двине, а Тур (или Туры) основал мысовое укрепление на Припяти, получившее по его имени название Туров. Эти события, как отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, показывают проблемы и перспективы территориально-политического образования, возглавляемого днепровскими русами. Правивший в Киеве старший сын Святослава, Ярополк, полностью контролируя Среднее Поднепровье, был, очевидно, не в состоянии помешать пришельцам занимать периферийные земли теоретически подвластной ему территории. Вместе с тем само появление там Рогволода и Тура свидетельствует о притягательности Днепра в качестве того маршрута, по которому (а не по Волге) проходила теперь скрепляющая ось земель русов (с. 152).
В конечном итоге Киев был захвачен Владимиром Святославичем, опиравшимся на новгородцев и наемных скандинавских викингов. Новый киевский князь имел на юге весьма слабые позиции как незаконнорожденный и чужой для местной элиты человек, к тому же добившийся власти с помощью коварства и предательства. Отсутствие личного авторитета и связей в обществе Среднего Поднепровья Владимир пытался компенсировать близким соседством с компанией языческих богов, деревянные идолы которых были размещены в иерархическом порядке на вершине Старокиевского холма рядом с его двором. Особенностью установленных культов была их обязательность и публичность. Однако политика принудительного их насаждения в качестве государственных сравнительно быстро обнаружила свою несостоятельность на фоне процесса христианизации, спонтанно развивавшегося в обществе русов, как об этом говорят находки нательных крестов и восковых свеч в камерных захоронениях Гнездова и Тимерева, датируемых 960–970-ми годами. В перспективе это могло привести к изоляции Владимира среди христианской части скандинавской знати (с. 158–160).
Трудно сказать, пишут С. Франклин и Дж. Шепард, какие именно соображения заставили Владимира вскоре после установления идолопочитания обратиться к монотеистическим религиям. Ясно лишь то, что монотеистический культ с его развитой иерархией служителей и стандартизированным набором богослужебных текстов обладал очевидной привлекательностью для того, кто собирался управлять обширной, но крайне еще аморфной страной. Однако положение Владимира было не таким, чтобы он мог позволить себе сделать единоличный выбор и навязать его всему обществу, не заручившись поддержкой, по крайней мере, некоторых представителей знати Среднего Поднепровья. Впрочем, в условиях постоянных и тесных контактов с Византией выбор религии «греков» был вполне закономерен и, скорее всего, предопределен.
По поводу места и обстоятельств крещения Владимира и его женитьбы на сестре императора Василия II существуют различные гипотезы. Главным, однако, как отмечают авторы, остается тот факт, что Владимир наилучшим образом использовал период внутренней смуты в Империи, чтобы ввести новый культ на более или менее приемлемых для себя условиях. Особо важен был для него брак с «царицей» Анной, благодаря которому статус киевского князя в обществе русов должен был существенно повыситься (с. 164).
Важным явлением 980–990-х годов становится сокращение, а затем и почти полное прекращение поступления в земли русов саманидских дирхемов, которое при последующих мусульманских династиях так никогда и не достигло прежнего уровня. Разумеется, это не могло мгновенно отразиться на экономике страны, поскольку сотни тысяч дирхемов и их фрагментов продолжали находиться в обращении, а трансформация таких поселений, как Тимерево, в сельские общины, лишенные сколько-нибудь значимых торговых связей, могла остаться незамеченной Владимиром. Главные источники его доходов и новые святые места теперь находились на юге, в Среднем Поднепровье.
Во второй половине X в. застроенная территория Киева существенно расширяется. На Старокиевском холме при Владимире сооружается новый мощный оборонительный вал, охватывающий площадь около 10 га. Однако и в 980-х годах Киев стоял на незащищенном краю земли русов, в одном дне пути от кочевий печенегов. Создание на юге эффективной оборонительной системы становится главной заботой Владимира. Археологические исследования подтверждают сообщение Летописи о начавшихся вскоре после крещения князя работах по созданию нескольких оборонительных линий, представлявших собой цепочки фортов и длинных земляных валов, известных как «змиевы валы». Ряд таких линий, образующих нечто вроде запутанного лабиринта, были воздвигнуты к югу и западу от Киева, а также на левом берегу Днепра. Они могли замедлить продвижение конницы кочевников, лишив их преимуществ, которые создает внезапность нападения. Всего, как отмечают авторы, в течение четверти столетия при Владимире было построено более 500 км фортификационных сооружений, а для гарнизонной службы на юг переселены тысячи людей – «лучших мужей» из числа новгородских словен, кривичей, вятичей и чуди (финно-угров) (с. 172).
Создание системы обороны Среднего Поднепровья, по мнению С. Франклина и Дж. Шепарда, можно считать окончанием поиска военно-торговым сообществом русов других, более выгодных в коммерческом отношении мест поселения. Это, следовательно, означало разрыв с политикой Святослава, который, впрочем, как считают они, не стоит и абсолютизировать. В каком-то смысле Владимир создавал в Среднем Поднепровье «урбанизированную политию», подобную той, которой его отец хотел управлять на Нижнем Дунае. Достижения Владимира, таким образом, с точки зрения авторов, могут рассматриваться, скорее, как развитие или вариант балканской политики Святослава, чем полное изменение курса (с. 177–178).
Владимир, разумеется, не мог лично контролировать подчиненную ему огромную территорию. Рассаживая своих сыновей по ключевым городам, он превращал земли русов в некое подобие семейной «фирмы». До тех пор, пока бесспорный патриарх большой семьи был жив, такое разделение труда и внимания к периферийным территориям представлялось целесообразным и выгодным установлением, которое обеспечивало безопасность торговых путей и регулярное поступление дани (с. 180).
Борьба за киевский престол, начавшаяся в 1015 г. сразу же после смерти «нового Константина», между его многочисленными сыновьями рассматривается в главе, которой открывается часть II книги («Киев и Русь»). В 1036 г. Ярослав Владимирович благодаря осторожности, везению и по счастливой случайности оставшийся в живых, но определенно не по праву наследования, стал «самовластцем» Русской земли. В связи с этим авторы считают необходимым остановиться на трех, с их точки зрения, главных вопросах: почему после трех десятилетий единовластного правления Владимира восстановление династического порядка оказалось столь трудным? Кто все-таки был законным наследником Владимира? Какие представления о политическом порядке были разрушены или, напротив, укреплены в ходе событий 1015–1036 гг.?
Анализ источников позволяет, по мнению исследователей, сделать вывод о том, что такие центральные элементы династической идеологии, как законнорожденность, хронологическое старшинство и воля отца, очевидно, не сдерживали сыновей Владимира. Междоусобная война, последовавшая за его смертью, сама по себе служит индикатором либо отсутствия, либо разрушения принятых и достаточно жестких рамок политической легитимности. И в данном конкретном случае источники указывают, скорее, на отсутствие, чем на разрушение системы законной передачи власти. Соответственно, междоусобный конфликт 1015–1024 гг., несмотря на свой исключительный размах, был всего лишь повторяющейся моделью развития событий (с. 192).
При отсутствии консенсуса относительно легитимности наследования, политический вес и авторитет каждого из претендентов в значительной степени зависел от возможности использовать средства насилия. Однако поскольку не существовало законной системы передачи власти, лояльность по отношению к новому ее носителю также не переходила автоматически. Следовательно, каждый претендент должен был сам, фактически с нуля, формировать круг своих сторонников и военные силы, на которые он мог бы опереться в борьбе с другими претендентами.
В подобных конфликтах вооруженные силы князя обычно состояли из личной дружины и ополчения «города», в котором он сидел, а также могли включать вспомогательные контингенты союзников и наемников из числа иноземцев. Три главных претендента на власть в Среднем Поднепровье – Святополк Туровский, Ярослав Новгородский и Мстислав Тмутараканский – оказались таковыми именно потому, что только они имели возможность привлечь иноземные войска, полагают С. Франклин и Дж. Шепард. При этом Святополк действовал в союзе со своим тестем, польским королем Болеславом, а также использовал печенегов. Мстислав явился из Тмутаракани вместе с воинами из подчиненных им народов Северного Кавказа. В отличие от них, Ярослав, бесспорно, был человеком севера, и его военная мощь преимущественно зависела от преданности наемных отрядов скандинавов. За период между 1015 и 1036 г. скандинавские воины шесть раз оказывали помощь новгородскому князю. Примечательно также, что и местные хроники, и скандинавские саги, и археологические материалы позволяют рассматривать период правления Ярослава в Новгороде, и отчасти даже в Киеве, как время расцвета и начала затухания, хотя и неполного, особых отношений между варягами и князьями русов (с. 203).
Крайне важным прецедентом, с точки зрения авторов, явилось соглашение 1024 г. между Ярославом и Мстиславом о разграничении владений по реке Днепр. Это стало первой зафиксированной источниками попыткой мирного решения проблемы раздела власти и территории в качестве приемлемой альтернативы единовластию. При этом вопреки киевоцентристской мифологии Новгород оставался главной базой Ярослава по крайней мере до 1026 г., а Мстислав, сделавший своей столицей Чернигов, скорее всего, был главным партнером в их альянсе. Лишь с 1034 или 1036 г., после смерти Мстислава, когда Ярослав сделался единственным правителем в Русской земле, он целенаправленно и с заметным успехом стал возвеличивать не только образ Киева в качестве безусловного центра Руси, но и свой собственный образ безраздельного владыки Киева (с. 207).
Вместе с левобережными землями Мстислава Ярослав сконцентрировал в своих руках огромные материальные и людские ресурсы, что позволило ему развернуть наиболее грандиозную в истории его рода программу строительства и меценатства. Как показывают авторы в главе шестой («Треснувший фасад»), целью киевского князя явно было создание политических и культурных основ, посредством которых он мог бы упрочить свой собственный статус и престиж властелина Киева путем возвышения города Киева над другими городами Руси и тем самым повысить престиж самой Руси среди других народов известного тогда мира (с. 208).
Культурные модели, которые он для этого заимствовал, были, разумеется, византийские, а образцом и главным источником большинства программ городского строительства вполне определенно служил Константинополь, имперская столица, Царьград. Причем нередко имели место самые прямые формы культурного заимствования, как видно, в частности, на примере храма Св. Софии. Это была полностью византийская церковь практически по всем параметрам, построенная византийскими архитекторами, украшенная византийскими художниками зачастую с применением византийских материалов. И даже надписи на мозаиках были сделаны на греческом языке, а не на славянском (с. 212).
Дух Константинополя присутствует и в наиболее выдающемся литературном произведении эпохи Ярослава, в сочинении Илариона «Слово о законе и благодати». Впрочем, как отмечают исследователи, созданный им образ мировой истории оказался не вполне константинопольским. Обосновывая, например, величие Руси, первый киевский митрополит русского происхождения построил схему, все элементы которой он позаимствовал из Византии, сумев избежать при этом византиноцентристской имперской телеологии (с. 214).
В целом в культурной политике, проводимой Ярославом, по мнению авторов, заметно стремление превратить Киев во второй Константинополь. На этом фоне, отмечают они, несколько странным может показаться большой морской военный поход русов на столицу Империи в 1043 г., совершенный большими силами, но по сравнительно ничтожному поводу. Однако, как подчеркивают британские историки, он вполне согласуется с политикой Ярослава по повышению престижа Руси, к которой византийцы относились еще с явным пренебрежением.
Ярославу приписывают издание самой ранней версии первого письменно зафиксированного свода гражданского права – «Русской правды». Благодаря позднейшим наслоениям и периодическому редактированию, кодекс Ярослава как отдельный документ не существует, и то, что иногда называют «Древнейшей Правдой», на самом деле является гипотетической экстраполяцией из Краткой редакции «Русской Правды», составленной в конце XI или начале XII в. его сыновьями (с. 217).
«Правда Ярослава», как и все последующие версии «Русской Правды», была написана на местном восточнославянском языке, на языке тех славян, среди которых русы лингвистически ассимилировались (или, по крайней мере, стали двуязычными) в течение X в. При этом, как считают авторы, очевидно, что нормы поведения, представленные в данном документе, отражают скандинавское обычное право, североевропейские традиции древних князей и их окружения. Хотя, отмечают они, трудно сказать, в какой мере варяжские и славянские обычаи правящей элиты слились к середине XI в. Гораздо более понятен социальный контекст раннего писаного права. Законы предназначались, главным образом, для свободных мужчин, обитателей города, и были призваны защищать их жизнь, честь и имущество. Статьи же, добавленные позднее сыновьями Ярослава, напротив, имели целью защиту княжеских слуг от горожан (с. 224).
Если Краткая редакция «Русской Правды» касалась некоторых аспектов общественного поведения свободных жителей городов, то другие стороны повседневной жизни и домашнего быта, связанные с семейно-брачными и сексуальными отношениями, соблюдением морально-этических и религиозных норм, регламентировались церковным законодательством. Этот раздел права, в отличие от «Русской Правды», происходил из Византии, где наиболее распространенным сводом канонического права был «Номоканон». Однако византийский церковный закон, представлявший собой иноземные нормы, вряд ли можно было непосредственно привить обществу, руководствующемуся в повседневной жизни местными обычаями. Приписываемые Владимиру и Ярославу первые церковные уставы тем не менее, с точки зрения авторов, нельзя рассматривать как систематические меры по внедрению канонического права. Они лишь определяли рамки церковной юрисдикции, которые выражались в форме княжеских пожалований. В частности, «Устав Ярослава» главным образом имел в виду дарование доходов либо из условно церковных источников, либо за счет княжеских доходных статей. Но еще и в XII в. десятина от получаемой князем дани оставалась наиболее осязаемым и надежным источником доходов церкви, и это делало ее явно зависимой от светских властей (с. 232).
В целом, отмечают исследователи, влияние церкви еще столетие спустя после официального принятия христианства было ограничено как в географическом, так и в социальном отношении. Даже в главных центрах княжеской власти реальными приверженцами христианства в бытовой практике были преимущественно члены достаточно тонкого слоя социальной элиты. «Киевская церковь, – как подчеркивают С. Франклин и Дж. Шепард, – все еще была миссионерской церковью в языческой стране, концентрирующейся в городах, с иностранным, главным образом, высшим административным персоналом и с религией, которая была религией правящего социального слоя» (с. 230).
Современникам, потомкам и историкам время Ярослава виделось как период первого расцвета письменной культуры, когда социальные и духовные сферы использования письменности множились и разнообразились. Действительно, с середины XI в. начинается непрерывная история местной христианской литературы. Однако авторы обращают внимание на тот факт, что в течение всего Средневековья книжная культура Руси была преимущественно культурой переводов. Подавляющее большинство того, что читалось, копировалось и служило образцом для подражания, составляли переводы с греческого на церковнославянский. При этом круг переводной литературы был ограничен главным образом сочинениями христианских писателей. Античная литературная традиция, знание которой столь высоко ценилось в кругах образованной константинопольской элиты, оставалась практически неизвестной русам. В отличие от высших классов Византии, осознававших себя наследниками Древнего Рима, русов интересовала вера, а не имперская преемственность. Для них мир дохристианского Рима и эллинистической культуры был чужим и далеким и, следовательно, лишенным особого статуса в их шкале ценностей. Что же касается письменной христианской традиции, то она достигла Руси в уже готовом виде из Болгарии, и не было причин заново формировать ее с помощью классического образования или без него. Церковнославянский язык, таким образом, как отмечают авторы, представлял собой одновременно и мост, и барьер. Он служил и мостом к вере, и препятствием на пути прямого приобщения к культурам других языков средневековой европейской образованности или, по крайней мере, не способствовал такому приобщению. В целом книжная культура Руси, почти полностью заимствованная, не выдерживает сравнения с тем, чем занималась интеллектуальная элита в центрах греческой и латинской образованности (с. 240–241, 244).
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.