Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 1"

175. Plokhy S. The origins of the Slavic nations pre-modern identities in Russia, Ukraine, and Belarus. – Cambridge, 2006. – 380 p.

176. Poe M. The Russian moment in world history. – Princeton, N.Y., 2003. – 94 р.

177. Polunov A. Russia in the nineteenth century: Autocracy, reform, and social change, 1814–1914. – N.Y., 2005. – 287 p.

178. Pre-modern Russia and its world: Essays in honor of Thomas S. Noonan. – Wiesbaden, 2006. – 180 p.

179. Purlevskii S.D. A life under Russian serfdom: The memoirs, 1800–1868. – Budapest, 2005. – 119 p.

180. Rabow-Edling S. Slavophile thought and the politics of cultural nationalism. – Albany, 2006. – 183 p.

181. Ratchinski A. Napoléon et Alexandre I: La guerre des idees. – Paris, 2002. – 403 p.

182. Reflections on Russia in the eighteenth century. – Köln, 2001. – 405 S.

183. Reforming the tsar’s army: Military innovation in imperial Russia from Peter the Great to the revolution – Cambridge, 2004. – 362 p.

184. Re-imagining culture in the Russo-Japanese war // The Russian review. – Lawrence, 2008. – Vol. 67, N 1. – P. 1–87.

185. Reinterpreting revolutionary Russia: Essays in honour of James D. White. – Basingstoke; N.Y., 2006. – 219 p.

186. Reinterpreting Russia. – L., etc., 1999. – 232 p.

187. Reinterpreting Russian history: Reading. 1800–1860. – N.Y.; Oxford, 1999. – 445 p.

188. Rethinking the Russo-Japanese war, 1904–1905. – Folkestone, 2007. – Vol. 1. – 516 p. – Vol. 2. – 348 p.

189. Riasanovsky N.V. Russian identities: A historical survey. – N.Y., 2005. – 278 p.

190. Rock S. Popular religion in Russia: «Double belief» and the making of an academic myth. – L., 2007. – 234 p.

191. Rosslyn W. Deeds, not words: The origins of women's philanthropy in the Russian empire. – Birmingham, 2007. – 516 p.

192. Royle T. Crimea: the great Crimea war 1854–1856. – L., 1999. – 564 p.

193. Russia and Western civilization: Cultural and historical encounters. – N.Y.; L., 2003. –378 p.

194. Russia in the European context 1789–1914: A member of the family. – N.Y., 2005. – 238 p.

195. Russia takes shape: Patterns of integration from the middle ages to the present. – Helsinki, 2005. – 289 p.

196. Russia under the last tsar: Opposition and subversion, 1894–1917. – Oxford, 1999. – 310 p.

197. Russian and the West: A century of dialogue in painting, architecture, and the decorative arts. – DeKalb, 2007. – 246 p.

198. Russian and Soviet history: From the time of troubles to the collapse. – Lanham, 2008. – 292 p.

199. Russian civil society: A critical assessment. – Armonk; N.Y., 2006. – 340 p.

200. Russian empire: Space, people, power, 1700–1930. – Bloomington, 2007. – 538 p.

201. Russian society and culture and the long eighteenth century: Essays in honour of Anthony G. Cross. – Münster, 2004. – 246 p.

202. Russland 1905: Perspektiven auf die erste Russische Revolution. – Frankfurt a. M., 2007. – 180 S.

203. Sabol J. Russian colonization and the genesis of Kazak National consciousness. – Basingstoke; N.Y., 2003. – 233 p.

204. Sahadeo J. Russian colonial society in Tashkent, 1865–1923. – Bloomington, 2007. – 320 p.

205. Schedewie F. Selbstverwaltung und sozialer Wandel in der russischen Provinz: Bauern und Zemstvo in Voronez, 1864–1914. – Heidelberg, 2006. – 473 S.

206. Schimmelpenninck D., van der Oye. Rewriting the Russo-Japanese war: A centenary retrospective // The Russian review. – Lawrence, 2008. – N 1. –P. 78–87.

207. Schonle A. The ruler in the garden politics and landscape design in imperial Russia. Russian transformations: literature, thought, culture. – Oxford, 2007. – Vol. 1. – 396 p.

208. Schoule A. Authenticity and fiction in the Russian literary journey. 1790–1840. – L., 2000. – 296 p.

209. Seely R. Russo-Chechen conflict 1800–2000. A deadly embrace. – L., 2001. – 333 p.

210. Shusherin I. From peasant to Patriarch: Account of the Birth, uprising, and life of his holiness Nikon, Patriarch of Moscow and all Russia. – Lanham, 2007. – 204 p.

211. Smith A.K. Recipes for Russia food and nationhood under the tsars. – DeKalb, 2008. –259 p.

212. Smith S. Writing the history of the Russian revolution after the fall of communism // The Russian revolution: The essential readings. – L.; Toronto, 2001. – P. 259–282.

213. Smith S.A. Revolution and people in Russia and China: A comparative history. – N.Y., 2008. – 249 p.

214. Smith T.A. The Volokolamsk Paterikon: A window on a Muscovite monastery. – Toronto, 2008. – 240 p.

215. Staliunas D. Making Russians: Meaning and practice of russification in Lithuania and Belarus after 1863. – N.Y., 2007. – 465 p.

216. Steinberg M.D. /Recensio/ // The Russian review. – Lawrence, 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 342–345. – Rec. ad. op.: Rethinking the Russo-Japanese war, 1904–1905. Vol. 1: Centennial perspectives. – Folkestone, 2007. – 516 p.

217. Stites R. Serfdom, society, and the arts in imperial Russia: The pleasure and the power. – New Haven, 2005. – 586 p.

218. Stockdale M.K. Paul Miliukov and the quest for liberal Russia, 1880–1918. – Ithaca; L., 1996. – 379 p.

219. Stone D.R. A military history of Russia, from Ivan the Terrible to the war in Chechnya. – Westport; L., 2006. – 259 p.

220. Sunderland W. Taming the wild field: Colonisation and empire on the Russian steppe. – Ithaca; N.Y.; L., 2006. – 239 p.

221. Swain G. Profiles in power. – Harlow, 2006. – 237 p.

222. Sylvester R.P. Tales of old Odessa: Crime and civility in a city of thieves. – DeKalb, 2005. – 244 p.

223. Taylor B.D. Politics and Russian army: Civil-military relations: 1689–2000. – Cambridge, 2003. – 355 p.

224. Thatcher J.D. Late imperial urban workers // Late imperial Russia: Problems and prospects: Essays in honour of R.B. McKean. – N.Y., 2005. – P. 101–119.

225. The Cambridge history of Russia. – Cambridge, 2006. – Vol. 1: From early Rus’ to 1689. – 777 p.

226. The Cambridge history of Russia. – Cambridge, 2006. – Vol. 2: Imperial Russia, 1689–1917. – 765 p.

227. The Cambridge history of Russia. – Cambridge, 2006. – Vol. 3: The twentieth century. – 842 p.

228. The demise of marxism-leninism in Russia. – N.Y., 2004. – 233 p.

229. The economics of World war. – N.Y., 2005. – 345 p.

230. The impact of the Russo-Japanese war. – N.Y., 2007. – 348 p.

231. The laws of February 18–19, 1861 on the emancipation of the Russian peasants. The laws of Russia. Series II: Imperial Russia. – Idyllwild, 2008. – 453 p.

232. The memoirs of Catherine the Great. – N.Y., 2005. – 258 p.

233. The revolution of 1905 and Russia's Jews. Jewish culture and contexts. – Philadelphia, 2008. – 320 p.

234. The rise of historism in Russia. – N.Y., 1999. – 374 p.

235. The Russian imperial army, 1796–1917. – Burlington, 2006. – 431 p.

236. The Russian revolution of 1905: Centenary perspectives. – L., 2005. – 284 p.

237. The Russian revolution: The essential readings. – L.; Toronto, 2001. – X, 288 p.

238. The Siberian saga: A history of Russia's wild East. – Frankfurt a. M., 2005. – 252 p.

239. Thompson J.M. Russia and the Soviet Union: A historical introduction from the Kievan state to the present. – Boulder, 2009. – 415 p.

240. Tomaszewski F.K. A Great Russia: Russia and the Triple Entente, 1905 to 1914. – Westport; L., 2002. – 190 p.

241. Tuminez A.S. Russian nationalism since 1856: Ideology and the making of foreign policy. – Lanham, 2000. – 337 p.

242. Understanding contemporary Russia. – Boulder, 2009. – 423 p.

243. University theses in Russian, Soviet and East European studies, 1907–2006: A centennial bibliography of research in the British Isles. – L., 2008. – 239 p.

244. Vitarbo G. Nationality policy and the Russian imperial officer corps, 1905–1914 // Slavic review. – Shampaign, 2007. – Vol. 66, N 4. – P. 682–701.

245. Volksaufstande in Russland: Von der Zeit der Wirren bis zur «Grünen Revolution» gegen der Sowjetherrschaft. – Wiesbaden, 2006. – 563 S.

246. Wade R.A. The Russian revolution, 1917. – Cambridge, etc., 2000. – 337 p.

247. Waldron P. Late imperial constitutionalism // Late imperial Russia: Problems and prospects: Essays in honour of R.B. McKean. – N.Y., 2005. – P. 28–43.

248. Waldron P. The end of imperial Russia. 1855–1997. – Basingstoke; N.Y., 1997. – 189 p.

249. Waught D.C. We have never been modern: Approaches to the study of Russia in the age of Peter the Great // Jahrbücher für geschichte Osteuropas. – Stuttgart, 2001. – Bd. 49, Hf. 3. – S. 321–345.

250. Weiss Cl. Wie Sibirien «unser» wurde: Die Russische Geographische Gesellschaft und ihr Einfluss auf die Bilder und Vorstellungen von Sibirien im 19. Jharhundert. – Göttingen, 2007. – 261 S.

251. White M. /Recensio/ // The Russian review. – Lawrence, 2006. – Vol. 65, N 2. – P. 316–327. – Rec. ad. op.: Gorskii A.A. Rus': Ot Slavianskogo rasseleniia do Moskovskogo tsarstva. – M., 2004. – 390 p.

252. Witzenrath Ch. Cossacks and the Russian empire, 1598–1725. Manipulation, rebellion and expansion into Siberia. – L., 2007. – 270 p.

253. Wolff D. Cultural and social history on total war's global battlefield // The Russian review. – Lawrence, 2008. – N 1. – P. 70–77.

254. Woodworth C.K. Sophia and the golden belt: What caused Moscow's civil wars of 1425–50 // The Russian review. – Lawrence, 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 187–198.

255. Woronzoff-Dashkoff A. Dashkova: A life of influence and exile. – Philadelphia, 2008. – 331 p.

256. Young G. Fetishizing the Soviet collapse: Historical rapture and the historiography of (early) Soviet socialism // The Russian review. – Lawrence, 2007. – Vol. 66, N 1. – P. 95–122.

257. Youngblood D.J. Russian war films: On the cinrma front, 1914–2005. – Lawrence, 2006. – 319 p.

258. Zamoyski A. 1812. Napoleon’s fatal march on Moscow. – L., 2004. – 644 p.

259. Zhuk S.I. Russia's lost reformation: Peasants, millennialism, and radical sects in Southern Russia and Ukraine, 1830–1917. – Wash., 2004. – 457 p.

260. Zitser E. The transfigured kingdom: Sacred parody and charismatic authority at the court of Peter the Great. – Ithaca, 2004. – 244 p.

Возникновение Руси, 750–1200
(Реферат)

С. Франклин, Дж. Шепард

S. Franklin, J. Shepard

THE EMERGENCE OF RUS’, 750–1200. – L.; N.Y.: Longman, 1996. – XXII, 450 p. – (Longman history of Russia)

Монография двух известных британских историков, профессоров Кембриджского университета Саймона Франклина и Джонатана Шепарда – о начале Руси3636
  См. также их статьи: Shepard J. The origins of Rus’ (c 900–1015) // The Cambridge history of Russia. – Cambridge, 2006. – Vol. 1. – P. 47–72; Franklin S. Kievan Rus’ (1015–1125). – Cambridge, 2006. – Vol. 1. – P. 73–97.


[Закрыть]. На основе всего комплекса имеющихся письменных и археологических источников, а также используя результаты новейших исследований, авторы рассматривают ряд ключевых проблем ранней русской истории. Особое внимание они уделяют роли норманнов в процессе политогенеза на территории Восточной Европы, а также анализу специфики сложившегося здесь политического образования и критике киевоцентристской концепции его истории; по-новому трактуется и проблема «распада» этой общности, так называемой «феодальной раздробленности».

В центре внимания британских исследователей, как отмечают они сами во введении, Russia в первоначальном, латинском, смысле этого слова: страна, управляемая народом, известным в средневековых источниках как «Русь» (rūs/rhōs). В начале IX в. он едва заметен, и существует в виде небольших групп торговцев-скандинавов, передвигающихся в поисках восточного серебра вдоль рек сквозь густые северные леса между Балтикой и Средним Поволжьем. Через два столетия Русь предстает прочно утвердившейся в процветающих укрепленных городах, разбогатевших за счет торговли и дани. Но располагается она уже на новом месте, гораздо южнее, на Среднем Днепре, около границы со степью. Эта Русь говорит на другом языке, поскольку значительная часть скандинавской Руси оказалась ассимилированной славянами, среди которых она поселилась, и является носительницей новой культуры, так как приняла христианство, веру «греков». Еще два столетия спустя земли Руси раскинутся от Карпат почти до Урала. Размножившиеся центры богатства и власти покроют сетью территории, разные во многих отношениях, но поддерживающие связи (если не всегда единство) благодаря единой правящей династии, единому языку и единой вере (с. XVII–XVIII).

Принимая во внимание столь большие перемены, авторы видят свою задачу, во-первых, в том, чтобы проследить последовательность изменений в геополитическом контексте, а во-вторых, установить взаимосвязь трансформаций в экономической, социальной, политической и культурной сферах. Поставленная задача облегчается тем, что за последние пять десятилетий была издана масса работ по различным аспектам истории средневековой Руси. Высказывались различные теоретические соображения, активно проводились археологические исследования. Однако, как отмечают британские ученые, попыток соединить полученные на разных направлениях результаты и переосмыслить картину всего периода в целом в обобщающих работах на русском и украинском языках предпринималось удивительно мало, а на английском не было вовсе. Их книга, как считают С. Франклин и Дж. Шепард, призвана заполнить этот далеко не локальный пробел.

В Начальном своде («Повести временных лет») в качестве стержня всего повествования выступает образ города Киева. Соответственно ставшее столь популярным название «Киевская Русь» – отнюдь не средневековый термин – часто прилагается ко всему 400-летнему периоду: от легендарного начала правящей династии до монгольского завоевания 1237–1241 гг. Логическим следствием такого подхода является и общее членение русской истории на три части, как истории трех центров – Киева, Москвы и Ст. Петербурга. Однако, по мнению британских исследователей, акцент на городе Киеве хотя и доказал вполне свою прочность, выглядит более чем сомнительным с позиций современной науки.

Проблема с использованием Киева в качестве «эмблемы» периода заключается в том, что история земель руси и история Киевской Руси не одно и то же. И если в середине рассматриваемого периода они в значительной степени перекрывают друг друга, то в его начале и в конце совпадение отсутствует. Принятие в качестве нормы киевоцентристского подхода привело к тому, что историки начиная с XII и до конца XX столетия описывали политическую историю «киевского» периода как, сначала, предысторию господства Киева, затем следовал своего рода «золотой век» и, наконец, наступал упадок, связанный с разложением политической власти Киева. Однако эта схема, как показывают далее С. Франклин и Дж. Шепард, противоречит данным о непрерывном экономическом и культурном прогрессе Руси в целом на протяжении всей изучаемой эпохи (с. XIX).

Часть I («Пути и корни») включает четыре главы. В первой из них – «Северные искатели серебра (ок. 750–900)» – анализируются наиболее ранние известия письменных источников и археологические данные о руси. Прежде всего авторы обращают внимание на тот факт, что когда составители Начального свода пытаются объяснить местоположение своей страны, для них главными ориентирами служат реки и речные пути. При этом Днепр является своего рода осью, вокруг которой вращается вся их история. И убежденность в том, что реки гораздо более важны, чем границы, выступает в качестве одной из специфических черт истории Руси, в отличие от истории многих других народов. Ее географическим центром был Оковский лес, в котором брали начало три главные реки страны, текущие в южном (Днепр), западном (Западная Двина) и восточном/юго-восточном (Волга) направлениях (с. 4–5).

Многие аспекты процесса, в ходе которого обширные лесные пространства сделались местом встречи представителей разных народов, объединенных общим стремлением к наживе, остаются предметом дискуссий, как и роль скандинавов в этом процессе, а также в неизбежном формировании в качестве одного из его результатов некоторой формы политической организации. Тем не менее археологические материалы свидетельствуют о существовании системы многоступенчатого обмена, в ходе которого византийские и восточные серебряные монеты, сосуды, чаши и кубки в VI–VII вв. попадали в северные лесные районы в обмен на меха. Одним из звеньев этой цепи были небольшие скандинавские поселения, расположенные в ряде мест восточного побережья Балтийского моря, через которые восточное серебро достигало Центральной Швеции. Судя по археологическим данным, уже в VI в. имело место проникновение шведских родовых групп до района Ладожского озера с целью добычи пушных животных.

Переход власти в Халифате в 749 г. от Омейядов к Аббасидам ознаменовался прекращением попыток арабов продвинуться на Северный Кавказ и, как следствие, установлением относительно мирных отношений с хазарами. Аббасидские халифы, поощрявшие развитие рынка и караванной торговли, наладили в Багдаде чеканку серебряных дирхемов в объемах, несопоставимых по своей грандиозности со всеми предшествующими эмиссиями. Во второй половине VIII в. город Дербент на северо-западном побережье Каспийского моря становится важнейшим центром торговли между Хазарским каганатом и мусульманским миром, в котором арабское серебро обменивалось на поступающие с севера меха. С этого времени фиксируется широкое проникновение дирхемов на север и северо-запад лесных земель, и далее – на о. Готланд и в Центральную Швецию. Их находки на северо-западе России и в странах Балтийского региона представлены как единичными экземплярами, так и целыми кладами, насчитывающими десятки, сотни и даже тысячи монет. Образование скандинавского (судя по набору вещей из самых ранних строительных горизонтов, датируемых 750-ми годами) поселения в Старой Ладоге, с точки зрения британских исследователей, можно рассматривать именно как результат притока серебряных дирхемов на северо-запад лесной зоны (с. 12–14).

Археологические материалы позволяют безошибочно определить изначальную функцию Старой Ладоги как, прежде всего, торгового пункта и места хранения товаров. Одновременно с ним подобные торговые центры, такие как Бирка и Хедебю, возникают в самой Скандинавии. При этом связи Бирки со Старой Ладогой достаточно очевидны. Очевидно и то, что финно-угорские поселения в районе Верхней Волги к моменту основания Старой Ладоги также были вовлечены в движение товаров и восточного серебра. Так, самые ранние клады дирхемов, обнаруженные на Сарском городище, относятся к первой половине IX в. Временем около 800 г. датируются и найденные здесь скандинавские украшения, ремесленные инструменты и оружие, что, по мнению авторов, свидетельствует о присутствии здесь скандинавов (с. 22).

Участниками обмена, таким образом, выступали различные народы: скандинавы, часто конкурировавшие друг с другом в своих торговых походах; меря и другие финно-угорские племена; полукочевые обитатели поселений на Дону и Северском Донце, наконец, хазарские и арабские купцы, совершавшие поездки до края степей или еще дальше в северном направлении. А ближе к середине IX в. внимание хронистов и писателей мусульманского и христианского миров начинают привлекать группы людей или «народ», название которого варьирует от rūs в арабских до rhōs в греческих и латиноязычных источниках. Но это, несомненно, обозначения одной и той же группы, как несомненно и то, что название «русь», используемое в более поздних славянских текстах, является вариантом того же термина (с. 28).

Однако споры о том, кто такие эти rūs/rhōs и откуда они пришли, продолжаются уже более двухсот лет, занимая центральное место в дискуссии о роли норманнов в формировании «государства» Русь. Между тем, отмечают авторы, неоспоримым фактом остается то, что в западнофинских языках название шведов звучит как ruotsi, а в эстонском – как root’si. Известно также, что прибрежный район Центральной Швеции, лежащий напротив Аландских островов и Финляндии, в XIII в. назывался «страной Rodhen» или просто Rodhs. Точный путь трансформации термина ruotsi в «русь» не вполне ясен, но взаимосвязь между ними выглядит очень вероятной (с. 30)3737
  На возможность подобной трансформации указывает и такой факт, как переход самоназвания финнов – suomi – в древнерусском языке в «сумь». – Прим. реф.


[Закрыть].

Примечателен также эпизод, о котором рассказывается в Бертинских анналах в связи с посольством византийского императора Феофила ко двору императора франков Людовика Благочестивого в 839 г. В составе посольства оказались люди, которые в сопроводительном письме Феофила были обозначены как представители народа «rhōs». Но Людовик, проведя собственное расследование, установил, что они являются шведами (comperit eos gentis esse Sueonum). Способность Людовика и его советников распознать шведов (свеонов) современными историками не подвергается сомнению.

Все это, по мнению авторов, позволяет заключить, что термин rūs/rhōs использовался для обозначения какой-то группы людей преимущественно скандинавского происхождения. Очевидно также, полагают они, что к 838 г. среди руси сформировался некий тип политической структуры, которую, по словам гостей императора Людовика, возглавлял chaganus (каган), пославший их в Константинополь. Титул «каган» в VIII–IX вв. носили правители Хазарии, но он, по-видимому, был настолько хорошо знаком шведскому konungr (конунгу), что мог считаться вполне приемлемым для него самого. Впрочем, отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, главный вопрос состоит в том, где располагалась резиденция этого правителя и так называемый «каганат русов».

Как полагают авторы, Киев и Среднее Поднепровье, находившиеся в то время под контролем хазар, и где нет археологических свидетельств присутствия руси ранее середины IX в., на эту роль претендовать не могут. Из четырех других рассмотренных ими вариантов (центральная Швеция, Старая Ладога, Городище в районе озера Ильмень и Верхнее Поволжье), больше всего оснований считаться ставкой правителя русов, по мнению британских ученых, имеется у (Рюрикова) Городища. Это укрепленное поселение площадью более 10 га, судя по характеру находок, было, главным образом, скандинавской торговой факторией первостепенной важности. Располагаясь в центре естественных коммуникаций, оно имело и большое стратегическое значение, доминируя над окружающей территорией. В пользу Городища может свидетельствовать тот факт, что и позднее оно служило местом обитания князя. Не исключено, что это тот самый «Немо-гард», где, согласно Константину VII, князь Игорь поставил правителем своего малолетнего сына Святослава.

На Городище, по мнению авторов, указывает и свидетельство арабского географа ибн Руста, согласно которому русы занимали большой болотистый и лесистый «остров» (jazira), окруженный «озерами», а их царь (malik) носил титул ‘khāqān rūs (хакан-рус). Однако, отмечают исследователи, термин jazira означает не только «остров», но также «полуостров» и «анклав», которым, в частности, может быть территория между двумя реками. Поэтому «джазирой», в принципе, является Волго-Клязьминское и любое другое междуречье. «Островной» характер Городища, расположенного на участке суши, со всех сторон окруженном реками, также достаточно очевиден. Эта специфика поселения с самого начала была отражена в его скандинавском названии – Holmgarthr (т.е. «огороженный остров», «островное укрепление»). Позднее в скандинавских источниках оно было перенесено на возникший по соседству Новгород. Ошибка ибн Руста (или его источника) состояла только в том, что он посчитал «островом» весь занимаемый русью регион, добавив в его описание такую деталь, как «протяженность в три дня пути», чтобы объяснить наличие на нем «множества городов».Таким образом, как считают С. Франклин и Дж. Шепард, весь комплекс свидетельств дает веские основания рассматривать Городище-Holmgartr в качестве того самого пункта, из которого отправились и в который должны были вернуться послы народа rhōs в 838–839 гг. (с. 40–41).

На особое значение района озера Ильмень указывает и Начальная летопись в связи с легендой о призвании варягов (руси) и формированием наиболее ранней политической структуры. Последняя, согласно «Повести временных лет» (ПВЛ), объединила словен, кривичей, мерю, весь и мурому, в укрепленных центрах которых – Новгороде, Полоцке, Ростове, Белоозере и Муроме – сидели сам Рюрик и назначенные им мужи. Несмотря на легендарный характер рассказа, изображенная в ПВЛ картина какой-то территориальной общности, простирающейся от Старой Ладоги и Изборска до Верхней Волги и Нижней Оки, отнюдь не противоречит тому впечатлению, которое создают археологические источники. Они, как и Летопись, фиксируют тяготение скандинавов к «городам». Предметы вооружения, фортификационные сооружения и стратегическое положение Городища и поселений Ярославского Поволжья говорят о присутствии в них военной элиты, состоявшей преимущественно, если не исключительно, из скандинавов.

С точки зрения арабских писателей, русы были явно господствующей группой населения лесной зоны. Согласно ибн Русту, они обеспечивали свое существование набегами на славян и торговлей мехами и славянскими пленниками. Однако здесь арабский географ, по мнению авторов, демонстрирует незнание реальной ситуации, изображая как исключительно грабительские отношения русов с другими обитателями региона, которых он ошибочно называет «славянами» (saqāliba), тогда как местное население в большинстве своем тогда было еще угро-финским, а славянская колонизация находилась еще на начальной стадии. Кроме того, редкая населенность и лесистость территории исключали возможность неожиданных набегов и делали неэффективными попытки навязать какие-то формы принудительного обмена, в котором ключевую роль играли местные охотники и звероловы. В любом случае, взаимоотношения русов с аборигенами были более разнообразными, чем полагал ибн Руст (с. 47).

Основой сложившейся к середине IX в. на севере под эгидой «кагана» русов политической структуры, как считают авторы, мог быть только некий консенсус среди далеко не лояльных друг к другу пришельцев и активная кооперация с местным финно-угорским и славянским населением. Сам факт такой кооперации, по-видимому, и отразился в ПВЛ в легендарной форме в виде рассказа о призвании руси. Кроме этого рассказа, нет никаких данных, свидетельствующих об организованной иммиграции скандинавов в лесную зону Восточной Европы. Тем не менее, судя по количеству находок в погребениях шейных гривен с «молоточками Тора», щитковых фибул и других специфически скандинавских украшений, бытовых вещей и оружия, во второй половине IX и особенно в X столетии численность норманнов, расселившихся на «Восточном пути» (как в более поздних сагах обычно называется этот регион), заметно возросла.

Со второй половины IX в. Русь определенно начинает оказывать заметное воздействие на другие народы. Наиболее известным ее деянием, совпавшим с усилением активности викингов в скандинавском мире, стал рейд на столицу Византии. 18 июля 860 г. 200 кораблей неожиданно, «подобно грому среди ясного неба», по словам патриарха Фотия, появились в проливе Босфор. Широкомасштабная прямая атака на Константинополь с акватории Черного моря, по-видимому, еще не воспринималась византийскими стратегами как реальная возможность. Отсюда и недоумение Фотия, которое позволяет предположить, что русы еще не пользовались регулярно речными путями, ведущими в Черное море. Соответственно, как считают авторы, анахронизмом является утверждение ПВЛ о том, что нападение было организовано из Киева. Среднее Поднепровье, судя по археологическим данным, еще не стало в то время базой Руси; да и наличие здесь центра, имевшего какое-либо политическое, военное или экономическое значение, вряд ли могло оставаться тайной для византийских политиков и военных (с. 54).

Участие в походе наряду с большим числом викингов из Скандинавии русов, обитавших на «Восточном пути», подтверждают, по мнению авторов, дальнейшие события. Согласно Фотию, в 867 г. Русь через послов выразила желание креститься и получила епископа и священника. С точки зрения С. Франклина и Дж. Шепарда, речь здесь может идти только о руси, которая установила у себя какую-то форму порядка, а не о пиратствующих викингах и конунгах. При этом Фотий явно ассоциирует эту русь с участниками похода 860 г., «каган» которых, по-видимому, испросил религиозную миссию после неудачного завершения своего предприятия. О том, что такая миссия была направлена императором Василием I (а скорее всего, Михаилом III), сообщают надежные византийские источники. Косвенно подкрепляет идею о наличии в то время контактов между Константинополем и Городищем находка на поселении серебряного милиарисия Василия I (с. 55).

Период между 863 и 871 г., судя по материалам раскопок, отмечен крупными пожарами в Старой Ладоге и на Городище. Одновременность этих событий, а также молчание византийских источников о судьбе религиозной миссии, по мнению авторов, могут свидетельствовать о каких-то неурядицах в обществе русов около 870 г. Отражением в легендарной форме реальной борьбы за власть между знатными русами вскоре после первого их большого похода на Царьград, вероятно, является и летописный рассказ о призвании Рюрика, который положил конец конфликту (с. 57–59).

В конце IX в. происходит резкое сокращение поступления на север аббасидских дирхемов, вызванное нестабильностью в Халифате и в подконтрольных хазарам южных степях. На смену им приходят среднеазиатские дирхемы династии Саманидов, которая начала чеканить их с конца IX в. в больших количествах и развивать торговлю с северными регионами. Одновременно на Средней Волге формируется государство булгар, которое вплоть до конца XII в. оставалось торговым партнером и вместе с тем неустранимым конкурентом русов в меховой торговле. Таким образом, считают авторы, вполне вероятна прямая связь между становлением Саманидов в качестве de facto самостоятельной династии, контролирующей Среднюю Азию, и ростом значения Волжской Булгарии как посредника между поставщиками южного серебра и торговцами мехами с севера. Причем объем этой торговли в X в. заметно возрастает (с. 65).

С возникновением крупного рынка серебра на Средней Волге связана заметная интенсификация жизни на поселениях Ярославского Поволжья. Материалы раскопок в Тимерево, Михайловском, Петровском, могильников в районе озер Неро и Плещеево, в округе Суздаля и Юрьева-Польского свидетельствуют о росте числа скандинавов в этом регионе. Их путешествующие мобильные общины, состоявшие, согласно ибн Фадлану, из одной или нескольких родовых групп, регулярно проводили определенные периоды времени на таких поселениях, как Тимерево. Это был своего рода гигантский торговый зимний лагерь, подобный Бирке, в котором, однако, было немного постоянных обитателей.

Тем не менее дальнейшее развитие экспансии русов по волжскому пути было надежно перекрыто булгарами, которые эффективно контролировали Среднее Поволжье. Неудивительно, что для своего большого похода в район Каспия в 912 г. русы были вынуждены избрать окружной маршрут, переправившись в Волгу волоком из Дона, обойдя, таким образом, Среднее Поволжье (с. 69). В этой ситуации «Поворот на юг» (глава 2) и освоение русами Среднего Поднепровья выглядит вполне закономерным. Вероятно, какие-то их группы и раньше проходили через данный регион, но, судя по археологическим материалам, не создавали здесь постоянных торговых факторий, подобных тем, что располагались на «Восточном пути».