Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 1"

26. Mosse W.E. An economic history of Russia: 1856–1914. – N.Y., 1996. – 298 p.

27. Owen T.C. Dilemmas of Russian capitalism: Fedor Chizhov and corporate enterprise in the railroad age. – L., 2005. – 275 p.

28. Owen T.C. The corporation under Russian law, 1800–1917: A study in tsarist economic policy. – Cambridge, 2002. – 234 p.

29. Peasant economy, culture and politics of European Russia, 1800–1921. – Princeton, 1991. – 236 p.

30. Ransel D.L. Pre-reform Russia, 1801–1855 // Russia: A history. – P. 143–169.

31. Schrader A.M. Branding the exile as «other»: Corporal punishment and the construction of boundaries in mid–nineteenth–century Russia // Russian modernity: politics, knowledge, practices. – L., 2000. – P. 19–40.

32. Shanin T. Russia as a «developing society». – Basingstoke; L., 1985. – 268 p.

33. Sil R. Managing «Modernity»: Work, community, and authority in late-industrializing Japan and Russia. – Ann Arbor, 2002. – 485 p.

34. Sylla R., Tilly R., Tortella G. Introduction: comparative historical perspectives // The state, the financial system and economic modernization. – Cambridge, 2000. – P. 1–19.

35. Waldron P. Between two revolutions: Stolypin and the politics of renewal in Russia. – DeKalb, 1998. – 220 p.

36. Wcislo F. Rereading old texts: Sergei Witte and the industrialization of Russia // Russia in the European context, 1789–1914. – N.Y., 2005. – P. 71–82.

37. West J.L. Old believers and new entrepreneurs: Old belief and entrepreneurial culture in imperial Russia // Commerce in Russian urban culture, 1861–1914. – Wash., 2001. – P. 79–89.

Крестьянство в позднеимперской России
(Обзор)

В.С. Коновалов

Интерес в зарубежной историографии к проблемам крестьянства России обострился в 1980-е годы, в пору расцвета социальной истории, хотя к тому времени уже появились фундаментальные работы Т. Эммонса, Д. Филда, Т. Шанина и др.4343
  Emmons T. The Russian landed gentry and the peasant emancipation of 1861. – Cambridge, 1969; Field D. The end of serfdom: Nobility and bureaucracy in Russia, 1855– 1861. – Cambridge (Mass.), 1976; Shanin T. The Awkward class: Political sociology of peasantry in a developing society: Russia, 1910–1925. – Oxford, 1972; The politics of rural Russia, 1905–1914. – Bloomington, 1979.


[Закрыть] Социальные историки изучали крестьянский менталитет, общинные формы и деревенскую культуру, политическую логику коллективных действий. Пристальное внимание уделялось экономическому и социальному положению крестьянства, его культурному уровню, гражданским правам, мировоззрению, социальной психологии, реакции крестьян на политические события.

Благотворным для изучения истории крестьянства было и сотрудничество отечественных и зарубежных ученых, в частности проф. В.П. Данилова (ИРИ РАН) и проф. Т. Шанина. В составе Интерцентра при Московской Высшей школе социальных и экономических наук под их руководством в 1992 г. был организован Центр крестьяноведения и сельских реформ.

В 1990-е годы стал весьма заметен сдвиг от социальных исследований к изучению культурной истории, связанный с распространением в науке методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики, прежде всего в истории ментальностей и народной культуры. Внимание историков сосредоточилось на том, как язык, образ, символы, мифы, этические воззрения и иные знаковые системы влияют на восприятие и действия людей. На протяжении 1990-х годов, под влиянием «лингвистического поворота» возрастал интерес западных историков к проблемам народной культуры, образования.

В духе этого поворота Я. Коцонис пишет, что «наше представление о крестьянах складывается из того, что написали о них не-крестьяне, а представления и воззрения последних пронизывают практически все свидетельства, имеющиеся в нашем распоряжении. Более того, эти источники определяют собственно исторические вопросы, которые мы задаем» (74 c. 24).

Масштабы современных исследований в зарубежной историографии впечатляют (3, 5, 6, 8, 14, 19, 23, 29, 32, 34, 44, 45, 52, 57, 85, 88, 95, 96, 107, 111, 113).

В 1999 г. вышел фундаментальный труд Д. Муна (85), который нашел благоприятный отзыв западных и российских ученых. Он исследует традиционное крестьянское общество в России начиная с XVII в., основное внимание уделяя периоду 1700–1861 гг. – «высшей точке» крепостничества (85, с. 4). Анализируются проблемы преемственности и изменений в крестьянском обществе, освещаются демографические, экологические и политические аспекты истории русского крестьянства: размеры и рост населения; природная среда в регионах поселения и миграции; формы и степень эксплуатации крестьянства правящими элитами. рассматривается также крестьянское хозяйство, в особенности его роль в контролировании трудовых ресурсов; сельские общины, их функции в управлении земельными ресурсами; крестьянский протест против элит.

Новационным по тематике работ и по идеям, высказанным в них, является сборник статей российских и японских ученых «XX век и сельская Россия» (23). Он издан в Японии Центром международного сотрудничества для исследования японской экономики при экономическом факультете токийского университета и посвящен памяти В.П. Данилова. В сборник вошли материалы двух конференций, состоявшихся в Японии (1–3 ноября 2002 г. и 14–17 ноября 2003 г.), доклады ведущих японских и российских ученых (23).

Своеобразным отражением огромной роли крестьянства в истории России стала и работа проф. А. Джонса (Австралия) (66). заявив о намерении пересмотреть существующие в литературе взгляды на общее развитие России после Великих реформ, он фактически пытается это сделать лишь на основе анализа социального развития деревни.

Но многие его коллеги исследуют эту роль, обращаясь практически ко всем аспектам многовековой истории российского крестьянства. Так, Д. Мун (85) пишет, что на протяжении столетий государство и правящие элиты эксплуатировали крестьянство, забирая большую часть продукта его труда. Уровень эксплуатации варьировал у разных категорий крестьян (85, с. 116–117). Имелись и региональные различия: наиболее высокий уровень эксплуатации наблюдался в центральных губерниях, однако с расширением государства повышался ее уровень и на окраинах. Р. Бартлетт (29) подчеркивает, что политика государства и крепостничество были тесно связаны со всеми аспектами бытия крестьянства, и анализирует факторы сохранения социального неравенства и экономической неэффективности (29, с. 81).

Хотя и раньше появлялись работы, в которых вопреки господствующему мнению крепостное право не понималось как абсолютное зло, этот тезис обретает в последние десятилетия новое звучание.

Дж. Хартли (54) и М. Мельников (13) склонны думать, что крепостное право отнюдь не тормозило экономического развития страны, а крепостные не были доведены до бедности. по мнению Д. Муна (85), крестьянский протест в крепостной России, за исключением нескольких восстаний на окраинах, сводился главным образом к «ненасильственному» сопротивлению и локальным волнениям. Хотя крестьяне и мечтали об изменениях в своей жизни и даже об идеальном обществе, пишет автор, их сопротивление ограничивалось достаточно скромными целями: избавиться от каких-либо конкретных притеснений, чтобы отвоевывать себе приемлемые условия жизни внутри существующей социальной системы. Ограниченный протест с ограниченными целями, позволяющий крестьянству избавляться от наиболее тягостных форм эксплуатации, являл собой одну из стратегий, которые помогали крестьянам обеспечивать свое существование.

В западной литературе подчеркивается крайне негативное отношение крестьян к крепостническим порядкам, которое они тем не менее молча терпели, хотя очевидно, что образ жизни дворян становился для них все более чуждым (6, 54, 61, 67, 70, 87).

В. Кивелсон, исследовав проблемы социальной и политической истории России конца XVI – начала XVII в. на основе русских географических и топографических карт, поставил важные вопросы о взаимопересечениях культуры, религии и политики, что дает возможность по-новому рассмотреть такое важнейшее историческое явление этого периода, как закрепощение крестьянства (70, с. 6).

Дж. Хоскинг (22, 60, 61), анализируя процесс закрепощения крестьян, солидарен с Хоком4444
  Hoch S.L. The banking crisis, peasant reform, and economic development in Russia, 1857–1861 // American historical review. – Wash., 1991. – Vol. 96. – P. 795–820.


[Закрыть]: возможно, причиной крепостного права в России стало то, что в нем нуждались как помещики, так и крестьяне. Однако не все владельцы крепостных душ справлялись со своей ролью.

Д. Мун отмечает, что государство выполняло определенные обязанности по отношению к крестьянам: ограждало от излишней эксплуатации и оказывало помощь в тяжелые времена. Однако правящие элиты и государство действовали в собственных интересах, стремясь оградить крестьян от разорения и не провоцировать социальные возмущения. обязательства крестьян сильно перевешивали «обязательства» помещиков и государства. Для Муна несомненно, что хотя размеры барщины и оброка постоянно росли, однако не в такой степени, как это было принято считать в советской историографии. Уровень эксплуатации снизился после 1861 г. (85, с. 117).

Маккефри (81) отмечает, что несколько столетий российского крепостничества создали систему, в которой крепостные крестьяне и их хозяева – землевладельцы – имели права, хотя, по сути, и резко отличающиеся, на одну и ту же землю. Ни старый, ни новый землевладелец не мог по своему произволу удалить крестьян из своего владения без разрешения власти. К началу XIX в. и правительство, и сами крестьяне были больше заинтересованы в расширении этих ограничений землевладельцев, чем когда-либо прежде. Но это противоречило исторической тенденции, которая защищала имущественные права знати. Не удивительно, что столкновение этих противостоящих тенденций часто заканчивалось законодательным параличом.

Тем не менее Хоскинг (22, 60, 61) полагает, что камнем преткновения в отношениях правящего класса и крестьян было вовсе не крепостничество как таковое, а формы землевладения. Крестьяне были готовы служить государству и защищать его интересы с оружием в руках, но земля, по их мнению, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, и тем, кто нуждается в ней, так как она – дар Божий (60, с. 281).

В литературе анализируется и изменение взглядов части помещиков на крепостное право. В частности, Маккефри (81) считает, что российские землевладельцы постепенно воспринимали не только идею, что их власти над крестьянами когда-то должен прийти конец, но и то, что крестьян следует освобождать вместе с землей.

Хотя в 1850-е годы лишь меньшинство землевладельцев было готово к этому, но и большинство их не слишком было удивлено, когда Александр II объявил о необходимости отмены крепостничества. Распространение гуманистических идей среди образованных людей России многие историки (в частности Д. Филд4545
  Field D. Autocracy and the reforms of 1861–74 // Russia’s great reforms, 1855– 1881. – Bloomington, 1994.


[Закрыть], Каррер д’Анкосс (6), Д. Мун (83, 84, 85, 86), У. Моссе (87), Дж. Хартли (54)) считают одним из серьезных факторов, облегчавших реформы 1861 г.

Отмечают исследователи и то, что в экономическом отношении освобождение крепостных означало начало заката поместного дворянства. Многие помещики не умели вести хозяйство. Они продавали имения и начинали профессиональную карьеру в городах.

Часть землевладельцев начала использовать современные сельскохозяйственные методы и преобразовывать поместья в животноводческие хозяйства, промышленные или коммерческие предприятия. О том как приспосабливались помещики к новым условиям, пишут Дж. Хоскинг (22, 60, 61), У. Моссе (87), Каррер д’Анкосс (6) и др. Так, по мнению Р. Бартлетт, «после отмены крепостного права дворянство отнюдь не приходит в упадок – происходит лишь переориентация в его деятельности. Меньшая часть помещиков продолжают заниматься земледелием, и многие из них довольно успешно. Однако те способы, которыми велось помещичье хозяйство, лишь препятствовали модернизации аграрного сектора в стране» (95, с. 79).

Крестьянские семейные хозяйства как основные ячейки жизнедеятельности деревни вызывали большой интерес историков-аграрников и в 1960–1970-е, и в 1980–1990-е годы (6, c. 14). Не утрачен этот интерес и у современных историков. появились и новые «прочтения». Так, критически отнесся к прежним взглядам историков на уровень и темпы аграрного развития народного хозяйства России П. Грегори (3). По его подсчетам, крестьянское хозяйство России было далеко не столь безнадежно отсталым, как это представляется в литературе. экономика дореволюционной России носила рыночный характер, а темпы ее развития опережали европейские, предвещая империи экономическое процветание в ближайшие десятилетия. Хотя и он не отрицает, что преобладание натурального хозяйства, принудительный севооборот, экстенсивное производство, передельнообщинное землепользование продолжали оказывать негативное влияние на развитие крестьянского хозяйства. Но, по его мнению, время работало на его положительную эволюцию.

Исследователи отмечают зависимость крестьянского хозяйства от неблагоприятных природных и климатических условий. Как следствие этого ученые воспринимают попытки крестьян всячески избегать риска и решать только насущные экономические проблемы (К. Уайт4646
  White C. Russia and America: The roots of economic divergence. – L., 1987.


[Закрыть], а также П. Гатрелл4747
  Gatrell P. Government, industry and rearmament in Russia, 1900–1914: The last argument of tsarism.– Cambridge, 1994; Gatrell P. Historians and peasants: Studies of medieval England in a Russian context // Past and present. – L., 1992. – N 96. – P. 22–50.


[Закрыть]).

Этот же фактор нередко связывают с проблемами модернизации России. Зависевшие от ограниченных и ненадежных источников питания, русские избегали всего, что могло быть рискованно даже на короткое время. Эта статичная культура существовала благодаря сочетанию бедности и изоляции (82).

М. Корт также считает, что в течение столетий русские люди должны были строить свое государство по существу балансируя на грани выживания, при постоянной угрозе завоеваний, преодолевая последствия нашествий, и все это в таких суровых климатических условиях, когда само физическое существование требует неимоверных усилий, терпения и мужества (71).

Д. Дэрроу (37), Ф. Дрейфус (40), Ф. Лонгворт (78) полагают, что в экономическом отношении русский мир представлял собой отсталый регион. начало отставания они относят к монгольскому завоеванию, которое в момент экономического пробуждения Запада отделило русский мир от Европы. Деревня и провинция, по их мнению, застыли в оцепенении на столетия.

Впрочем, по мнению ряда исследователей, не только географический и климатический факторы объясняют низкую агрикультуру крестьянского хозяйства, но и экстенсивный характер земледелия, недостаток культивации вспомогательных культур и огородничества, хронические неурожаи (54, 61, 87, 83 и др.).

Каррер д’Анкосс (6) также считает, что раздавленное налогами, отчаянно борющееся за выживание и очень часто терпящее поражение крестьянство компенсировало недостаток пищи и жалкие условия существования алкоголем. Кроме того, крестьяне были необразованными, ничего не знали о современных методах сельского хозяйства, не имели технических средств и привыкли эксплуатировать землю до полного истощения. Каррер д’Анкосс обращает внимание на то, что хотя традиция постоянных перемещений и спонтанного возделывания новых земель была уничтожена крепостным правом, но небрежность, неорганизованность и безответственность в поведении остались.

Однако в историографии существовала и другая точка зрения. Так, П.Б. Струве считал, что крепостное хозяйство пребывало в «цветущем состоянии», а некоторые западные исследователи находили, что крепостная система хозяйствования накануне реформы была вполне жизнеспособной, и не она являлась первопричиной отсталости экономики, и «крепостное право было симптомом, а не причиной медленного экономического роста России» (О. Крисп). П. Гатрелл4848
  Гатрелл П. Значение Великих реформ в истории экономики России // Великие реформы в России, 1856–1874. – М., 1992. – С. 124.


[Закрыть] в 1990-е годы писал, что великие реформы «совпали с периодом ускорения экономического роста, а не положили ему начало».

В конце 1990-х годов эту позицию несколько уточняет Д. Мун (84, 85), который считает, что крепостное право, как и другие средства и способы эксплуатации крестьянства, было введено сверху, и русское крестьянство пользовалось определенной свободой действий в организации своего производства. Этой свободе способствовало также и то, что помещики в России редко занимались ведением хозяйства.

В западной литературе есть мнение, что крестьянское земледелие легко приспосабливалось к рынку и что община далеко не всегда являлась препятствием для технического прогресса (95, с. 80).

Для оценки материального положения крестьянства используются различные показатели (недоимки, реальный уровень оплаты труда, землевладение, землепользование, поголовье скота и пр.), по поводу адекватности которых продолжается дискуссия. В целом считается, что оснований говорить об ухудшении материального положения крестьян в пореформенное время нет, напротив, имело место его некоторое улучшение, что подтверждается демографическими данными, в том числе уменьшением смертности сельского населения к 1880-м годам.

Бёрдс (34) не согласен с теми историками, которые не видят стремительных изменений, происходивших в жизни деревни, хотя и отмечает, что российские крестьяне в основной своей массе оставались консервативными, особенно в отношении методов ведения хозяйства, но стремительное распространение товарно-денежных отношений заставляло их вести свое хозяйство рациональнее.

Рассматривая историю русского крестьянства за 1600– 1930 гг., Д. Мун заключает, что большая часть крестьян чаще всего могла поддерживать адекватный уровень потребления. Наилучшим доказательством достаточной успешности крестьянской стратегии выживания автор считает все увеличивающийся рост населения. Однако это заключение, указывает Д. Мун, не отрицает того факта, что русские крестьяне жили в тяжелых условиях, постоянно рискуя оказаться в бедственном положении из-за неурожаев или эпидемий и подвергаясь эксплуатации. Д. Мун подчеркивает устойчивость крестьянского общества и хозяйства, что явилось результатом вполне эффективных экономических решений, принимаемых крестьянами в тех природных и социальных условиях, в которых им приходилось существовать. Многие крестьянские хозяйства сохраняли «традиционные» способы земледелия и принимали решения, которые, с точки зрения «неоклассической или марксистской политэкономии, могут показаться неблагоразумными, нелогичными или “отсталыми”» (85, с. 155). Хозяйство русского крестьянина было значительно более гибким и жизнеспособным, чем было принято считать. оно было способно к адаптации в изменяющихся условиях. При этом крестьяне не только поддерживали собственное существование, но и несли на своих плечах груз огромного государства, платя налоги и исполняя воинскую повинность (85, с. 324).

Я. Коцонис (72, 73) рассматривает проблему трансформации подданных самодержавия в граждан государства на примере реформ налогообложения. Автор показывает постепенный характер реформирования налогообложения. Отмененную в 1863 г. подушную подать заменили налоги на сельскую и городскую собственность, на предпринимательство и квартирный налог. Значение этих законов, при всей их неполноте, состояло в том, что они использовали универсалистские критерии собственности, дохода, места проживания, игнорируя сословия. Постепенно термин «плательщик» в законодательстве заменил термины «крестьянин», «мещанин» и «купец» (73, с. 537). Введение подоходного налога, как считает Я. Коцонис, по сути стало одним из инструментов создания «гражданства» в современном смысле этого слова (72, 73). Дж. Бёрдс отмечает, что для государства наличие большой доли мобильного крестьянского населения создавало серьезные препятствия по отслеживанию и контролю при сборе налогов, но эти проблемы были переложены на плечи общины, сельской администрации и полиции. Положения 19 февраля с их несоразмерной опорой на крестьянское самоуправление, указывает автор, по сути, отразили неспособность самодержавия управлять деревней (34, с. 42).

В последние десятилетия историки значительно расширили свои представления о том, как российские реформы повлияли на развитие аграрного сектора страны. Реформы начала XX в. способствовали росту промышленности и сельского хозяйства России, о чем писали У. Моссе (87), Каррер д’Анкосс (6), О. Крисп4949
  Crisp O. Peasant land tenure and civil rights implications before 1906 // Civil rights in imperial Russia. – Oxford, 1989.


[Закрыть] и др.

Д. Мэйси, и К. Мацузато утверждают, что продуктивность хозяйствования и материальные усовершенствования были и закономерно должны были стать движущей силой аграрной политики в последнее десятилетие самодержавного правления в России. переход от натурального к товарному хозяйству, монетизация экономической жизни нанесли сильный удар по крестьянству не только экономически, но подрывали основы их общественной жизни и серьезно отражались на общих понятиях и этических ценностях крестьянства в вопросах земли, богатства и власти в деревне. Какими бы ни были оценки модернизации в России, в итоге позиция историков близка к оценке Моссе (87): если крымская война стимулировала модернизацию, то первая мировая война, по существу, прервала все позитивные процессы.

В историографии реформы 1861 г. отмечается, что одна из причин отмены крепостного права – боязнь крестьянского бунта: у помещиков были еще свежи были воспоминания о пугачевщине (50, 60, 61 и др.). Однако Каррер д’Анкосс (6) считает, что часть дворянства сгущала краски, считая, что русское крестьянство всегда склонно к бунту. Высказывается мнение о том, что в историографии реальность возможного крестьянского движения была преувеличена (113). У. Пинтнер5050
  Pintner W. Reformability in the age of reform and counterreform, 1855–1894 // Reform in Russia and the USSR. – Urbana, 1989. – P. 83–106.


[Закрыть] полагает, что реформы 1861 г. принимались без учета возможного крестьянского недовольства.

Ряд историков (19, 84, 85, 86) считают важным в процессе принятия реформ фактор поражения России в Крымской войне. поражение довело до сознания правящих кругов, что Россия не может оставаться великой державой, пока большая часть ее населения пребывает в кабале и лишена всяких юридических и экономических прав (17).

Американская исследовательница С. Маккефри (81) отмечает, что в царствование Александра I вопрос об освобождении крестьян рассматривался под разным углом зрения, часто при поддержке царя, но при отсутствии вовлеченности широких слоев общества. Для Александра было очевидным неудобство освобождения крестьян без земли, но он признавал особые привилегии знати при их участии в любом изменении их традиционных прав. Реформы и дух освобождения, который охватил Европу в период Наполеоновских войн, влияли и на правительственные идеи освобождения после заключения мира в 1815 г. Наследие Александра I обеспечило также оправдание постепенности и медлительности в деле отмены крепостничества. Землевладельцы получили возможность передать своим потомкам стратегию сохранения своей собственности и привилегий.

С. Хок (58), касаясь источниковой базы исследований о реформе 1861 г., замечает, что они во многом опираются на материалы дореволюционных авторов, которые основывались на не слишком достоверной официальной информации, кроме того, они не имели доступа к материалам Редакционных комиссий (58, с. 254).

Историки рассматривают не только вопросы подготовки и проведения реформы, но и ее последствия, влиявшие на взаимоотношения помещиков и крестьян, изменения в общине, крестьянском правосознании, культурной жизни, устройстве крестьянского быта и хозяйства во второй половине XIX в. Об этом пишут С. Хок (58), Дж. Хоскинг (60, 61), А. Джоунс (66), Д. Мун (83, 84, 85, 86), С. Жук (113) и др.

Традиционно крестьянская реформа оценивалась с экономических позиций, подчеркивались ее тяжелые последствия для крестьянства и для дворянства (60, 78, 87). Одна из целей работы американского историка С. Хока – «реабилитировать» творцов крестьянской реформы (58, с. 248). По мнению автора, цели и результаты реформы нельзя трактовать как «несправедливую государственную политику» или «нежелательные социальные и экономические последствия». Все, что было осуществлено в России, находилось в русле соответствующих реформ, проведенных в Европе в предшествовавшие 75 лет. По мнению С. Хока, государственная власть вовсе не была сосредоточена на соблюдении интересов помещиков и не ставила своей целью гарантировать им процветание. Напротив, отменив право собственности на человека, законодательство ориентировалось на мелкого земельного держателя, привязанного к семейному наделу и (часто, но не всегда) к общине.

В отношении выкупных платежей и наделов реформа была «более благосклонна к крестьянам», чем это принято считать. земельные наделы, которые получило подавляющее большинство крестьян, привели к созданию самообеспечивающегося крестьянского хозяйства. Самодержавие буквально вынудило большинство крепостных взять надел, который обеспечивал выживание. Уничтожение крепостного права могло в итоге означать преобладание крестьянской семейной фермы в хозяйстве страны. Предоставленные реформой ресурсы скорее всего привели бы в результате к значительному усилению самообеспечивающегося крестьянского хозяйства (58, с. 274).

Менее оптимистичен в оценке реформы для крестьянства Дж. Хоскинг (22, 60), который считает, что освобождение от личной зависимости должно было обеспечить крестьянам возможность стать полноправными гражданами страны, получить право на собственность, на защиту в суде, на самостоятельное вступление в рыночные отношения и на участие в политической жизни страны. На деле же Манифест 19 февраля 1861 г., давший волю крестьянам, резко затормозил этот процесс. Крестьяне остались не удовлетворены реформами и позицией правительства. Их ожидал двойной удар: они мечтали получить в безвозмездное пользование землю, которая, по их понятиям, была им дарована Богом. А теперь «их» землю у них отняли, а за ту, что оставили, заставляли платить. Они не только были ограблены в пользу того, кто перестал быть их защитником, но что еще хуже – Божья земля стала предметом денежных сделок. В результате был осуществлен комплекс мер, которые никого не удовлетворили и оставили неразрешенным целый ряд негативных противоречий.

Каррер д’Анкосс (6) полагает, что не стоит забывать о том, что крестьянам была предоставлена возможность, выйти из общины и получить статус частного собственника. В итоге в этом статусе содержалась попытка примирить две противоположные идеи, разделявшие русское общество. С одной стороны, это удовлетворило тех, кто жаждал радикальной реформы и ставил превыше всего свободу личности. С другой стороны, принималась в расчет специфика социальных отношений в России, даже крестьянское сознание, чему община была иллюстрацией.

В книге известного специалиста по истории России А. Уайлдмена (111) по материалам уставных грамот исследуется крестьянское сопротивление реализации «Положений 19 февраля 1861 г.» А. Уайлдмен по-новому смотрит на эту проблему. Не умаляя колоссальной работы, проведенной западными и советскими историками по изучению процесса поземельного устройства, он полагает, что слишком мало внимания уделялось самим текстам этих документов и условиям заключения сделок. Между тем «если считать главным результатом крестьянской реформы процесс “поземельного устройства”, тогда уставные грамоты являются ключевыми документами, а период их составления и подписания – 1861–1863 гг. – “определяющим моментом”» (111, с. 3). Хотя крестьяне имели право оспаривать условия предлагавшихся сделок, они редко им пользовались и в надежде на лучшую жизнь предпочитали препятствовать проведению реформы – активно и пассивно – своими, присущими крестьянскому классу, способами (111, с. 5).

Предпринятое автором исследование вполне соответствует современным взглядам на крестьянство как на активную силу, которая при помощи «оружия слабых» отвоевывает себе больше «социального пространства», чем предполагали господствующие классы и группы (111, с. 48). Ни крестьяне, ни их бывшие владельцы не основывались в своих рассуждениях на точном знании действительной ценности их земель и имущества. И те, и другие были продуктом крепостной системы, которая на разных уровнях гарантировала им существование, но не побуждала к рациональному управлению или предприимчивости. В итоге крестьяне «заложили свое будущее», требуя урезанных или даже «сиротских» наделов, чтобы облегчить тяжесть денежных выплат, и не предвидя земельного голода, обрушившегося на последующие поколения, а помещики, в свою очередь, искали кратчайших путей, чтобы обратить данные им законом преимущества в наличность, но в перспективе продавали за бесценок свои владения (111, с. 23–24).

Показатели уменьшения смертности в период, непосредственно следующий за освобождением крестьян, позволили С. Хоку (20, 21) сделать «еретический», по его словам, вывод о том, что реформа 1860-х годов привела к улучшению жизни сельского населения, хотя механизм этого процесса пока остается невыясненным. Изучение метрических данных одного из приходов Тамбовского уезда стало аргументом для отрицания автором влияния неурожаев на смертность крестьянского населения.

По мнению Т. Шанина (25), представители властных кругов создавали такие схемы модернизации территорий и жизни людей, которые игнорировали элементарные основания экологической и социальной жизни населения, безответственно претворяли их в жизнь, невзирая на очевидные фатальные последствия. особый тип «высокого модернизма как религиозной веры», автократическая власть и слабое гражданское общество обусловили социальные и естественные катастрофы. Разработчики реформ мало понимали в общественном устройстве и экологической обстановке, и лишь знания местных сообществ и их отчаянные усилия по адаптации и сопротивлению во многих случаях позволили избежать полномасштабной катастрофы. Он подчеркивает, что порядок нельзя создать путем подавления всего локального и народного, иначе в результате – беспорядок.

Если большинство тем о крестьянстве вкраплены в разнообразные сюжеты по истории России, то по теме столыпинских преобразований появилось много отдельных публикаций. (Работы д. Мэйси5151
  Macey D.A.J. Stolypin is risen! The ideology of agrarian reform in contemporary Russia. The «Farmer Threat»: The political economy of agrarian reform in post-soviet Russia. – (Boulder,1993). – P. 97–120; Macey D.A.J. Government actions and peasant reactions during the Stolypin reforms // New perspectives in modern Russian history . – L., 1992; Мейси Д. Земельная реформа и политические перемены: Феномен Столыпина // Вопросы истории. – М., 1993. – № 4. – С. 3–18.


[Закрыть], Дж. Паллот (88, 89), П. Гатрелла (48) и др.) О разработках программ, предшествующих Столыпинским реформам, пишут Д. Мэйси (15), К. Мацузато (80), У. Моссе (87), П. Уолдрон (111) и др. Т. Шанин (25, 26) не склонен считать революцией общенациональные аграрные волнения 1905–1907 гг. – это были свидетельства предкризисной ситуации. То, что 1905 год заставил царское правительство срочно менять агарную политику, отмечают все исследователи.

Столыпин начал новую аграрную политику, которая неотвратимо влекла за собой серию других преобразований. Его реформы следует рассматривать именно с точки зрения долгосрочной перспективы. В конечном счете цель правительства состояла в вовлечении крестьянства в общий гражданский порядок, и таким образом, в создании предпосылок для гражданского общества (15). Историки (83, 84, 85, 86, 111) видят сущность Столыпинских реформ в попытке правительства найти долгосрочное решение проблемы повышения производительности сельского хозяйства. Мэйси (15) находит, что Столыпинские реформы никогда не были продворянскими по замыслу или по побуждениям; напротив, по своей ориентации они были про-крестьянскими или даже антидворянскими, в чем были глубоко убеждены и Столыпин, и Кривошеин.