Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 1"

Русь времен Ярослава, пишут С. Франклин и Дж. Шепард, не могла соответствовать тому образу, который был создан пропагандистскими усилиями современников и последующих поколений. Однако возведенный им фасад не был полностью иллюзией. Результатом его правления был синтез, в котором перемешались скандинавские, славянские и «греческие» черты. Этот синтез, включающий лингвистический, эстетический, конфессиональный и политический компоненты, модифицируясь с течением времени, приобрел вполне определенную форму, создав тем самым параметры коллективной идентификации русов, для которых правление Ярослава стало представляться чем-то вроде «золотого века» (с. 244).

В главе седьмой рассматривается эволюция политической культуры династии в 1054–1113 гг. Основные принципы и тенденции ее развития позволяют определить помещенные в ПВЛ тексты так называемого «политического завещания» Ярослава, сделанного им незадолго до смерти в 1054 г., и решения Любечского съезда князей 1097 г.

Примечательной особенностью «Завещания», как отмечают авторы, является отсутствие самой концепции «единовластия», как если бы Ярослав был только по виду монархом, но не монархистом в действительности, склонным увековечить монархическую систему власти. Таким образом, оказалось, что возведенный Ярославом квазиимперский по своему внешнему виду фасад не был подкреплен созданием квазиимперской политической структуры, а на практике была отброшена даже ее видимость. Начиная со второй половины XI в. в политическом дискурсе доминирует терминология родства, а идеология элиты обращена на поиски соответствия христианских принципов династическому обычаю. При этом, однако, не было ясно, в чем именно состоял династический обычай. Временное соглашение, разработанное для сыновей Ярослава в 1054 г., не было равнозначно установленному на длительный срок комплексу правил для династии в целом, которая на протяжении второй половины XI в. и еще более в ходе XII столетия росла численно, все более усложняя взаимоотношения между поколениями и территориями. Следовательно, пишут С. Франклин и Дж. Шепард, было бы ошибкой полагать, что на Руси существовала определенная политическая «система», от которой беспринципные князья иногда (или постоянно) отклонялись. Однако при Ярославе и его предшественниках еще не сложилась и политическая культура. Соответственно его преемникам приходилось постоянно импровизировать, адаптируя обычаи, прецеденты и правила к возникающим непредвиденным обстоятельствам. Впрочем, как считают авторы, результатом ни в коем случае не был хаос, поскольку определенные повторяющиеся модели и устойчивые представления все же отчасти имелись, а отчасти формировались (с. 248).

Порядок правления, установленный Ярославом для сыновей, был нарушен уже зимой 1066–1067 гг., и политический кризис, то затухая, то обостряясь вновь, приобрел практически перманентный характер. Новый этап кризиса, на этот раз между дядьями и племянниками, начался в 1077 г., после смерти Черниговского князя Святослава Ярославича. При отсутствии четко разработанной системы наследования на вопрос о том, кто должен теперь получить Чернигов, разные фракции внутри княжеской семьи давали совершенно противоположные ответы. По праву старшинства Чернигов надо было передать Всеволоду Ярославичу, брату Святослава. Однако и Олег Святославич, сын умершего князя, имел основания считать Чернигов своей «отчиной». И, как отмечают британские исследователи, это противоречие между патримониальной и коллатеральной системами наследования в дальнейшем стало постоянной темой политических споров между членами постоянно расширяющейся династии (с. 259– 260).

Съезд князей в Любече в 1097 г., по существу, также не внес ясности в спорные вопросы. В формулировках достигнутого здесь соглашения, переданных Летописью, нет определенности не только в отношении будущего, но и применительно к текущей ситуации. С одной стороны, этот документ вроде бы подтверждает систему коллатерального наследования в соответствии со строгой иерархией старшинства, переходящего от брата к брату, а затем возвращающегося к сыну старшего из них, с другой стороны, он закрепляет разделение территории Руси на квазиавтономные отчины. Таким образом, пишут С. Франклин и Дж. Шепард, достигнутая в Любече договоренность, подобно «Завещанию» Ярослава, была временным соглашением, а отнюдь не всеобщим «конституционным» актом. Соответственно оценивать результаты съезда следует не в плане прояснения теоретических деталей, но в связи с конкретными проблемами, которые он призван был урегулировать (с. 266–267).

Одной из таких проблем и, вероятно, в конце XI в. наиболее актуальной, стало объединение усилий князей для борьбы с половецкой опасностью, которая угрожала всем почти в равной мере. К 1097 г. князья «ближнего круга» (т.е. старшие князья, основные владения которых и центры власти располагались в Среднем Поднепровье) осознали, что у них нет иного выбора, кроме компромисса. Этим объясняется акцент съезда на общности интересов и необходимости принятия совместных решений. Возникший в результате союз, поначалу оборонительный, вскоре позволил русским князьям перейти в контрнаступление на степь, проведя целую серию успешных походов против половцев.

По мнению авторов, Любечский съезд был также важен с процедурной точки зрения, закрепив принцип совместного урегулирования сложных ситуаций. После Любеча совещания князей проводились в 1100, 1101, 1103, 1111 гг., став характерной чертой периода правления Святополка в Киеве (1093–1113). И если сложившуюся практику нельзя назвать политической системой, то говорить о формировании в данный период определенной политической культуры династии есть все основания (с. 274–275).

В главе «Князь и город (ок. 1070 – ок. 1120)» рассматривается тот социальный контекст, в котором действовала династия русских князей. Описывая события 1113 г. в Киеве, когда умер Святополк и киевляне пригласили княжить Владимира Мономаха, летописец особо отмечает согласие горожан как важный фактор, более чем династическая преемственность оправдывающий приход к власти того или иного князя. Эта народная поддержка часто была тем более необходима, что династический обычай почти всегда допускал двоякое толкование.

Конец XI – начало XII в. было временем бурного роста экономики Киева как самой по себе, так и в сравнении с другими городами Руси. Здесь были самые многочисленные и самые пышные общественные постройки, самые сложные и быстро растущие городские ремесла, самый обширный внутренний рынок, процветающая внутренняя и внешняя транзитная торговля. Свидетельством доминирования Киева во внутренней торговле Руси являются находки стеклянных сосудов киевского производства более чем на 30 поселениях, включая такие удаленные друг от друга пункты, как Белоозеро, Суздаль и Друцк. Монополия Киева в этой сфере сохранялась до начала или даже до середины XII в., когда стеклоделательные мастерские стали появляться в других городах Руси. Точно так же широким спросом пользовалась киевская серая поливная керамика для повседневного употребления и, по-видимому, медные нательные кресты.

Кроме изделий собственного производства, Киев обеспечивал распределение импортных товаров. Как и в X в., он оставался главным складским пунктом и центром транзитной торговли между Русью и Византией. Фрагменты византийских амфор из-под вина и оливкового масла в больших количествах находят не только на поселениях Среднего Поднепровья, но и в десятках населенных пунктов Западной и Северной Руси.

Современные оценки численности населения Киева варьируют в пределах от 20 до 100 тыс. человек. И хотя цифра, близкая к нижней границе, по мнению авторов, выглядит более вероятной, тем не менее и при такой численности жителей Киев остается в ряду наиболее крупных городов Европы того времени (с. 282).

О распространении грамотности среди горожан свидетельствуют находки в Новгороде и нескольких других центрах со сходными почвенными условиями берестяных грамот, количество которых особенно возрастает в XII в. Примечательно то, пишут С. Франклин и Дж. Шепард, что сферой применения грамотности в основном являлась деловая переписка, а наиболее распространенной темой берестяных документов домонгольского периода были деньги. Однако, отмечают они, когда речь идет о деньгах, не обязательно имеются в виду монеты. Все эти гривны, куны, веверицы, ногаты, резаны были всего лишь стоимостными единицами, привязанными к серебряному стандарту, но реально существовавшими в разных формах. Парадокс, как подчеркивают авторы, состоит в том, что в XII в., когда экономика процветала, а финансовая активность, очевидно, была особенно бурной, поступление на Русь и использование там настоящих монет в обороте фактически прекратилось. Наступил так называемый «безмонетный» период. Впрочем, это не означало сокращения запасов и сфер использования драгоценных металлов. Серебро циркулировало в виде слитков определенного веса – гривен, которых сохранилось очень большое количество. Они могли применяться при совершении крупных денежных и торговых операций в качестве своего рода монет высокого номинала, тогда как рутинные выплаты и обмен осуществлялись без использования металлических денег. В их роли выступали меха (беличьи и куньи шкурки) и, возможно, некоторые другие предметы (например, бусины, шиферные пряслица) (с. 284–285).

Судя по имеющимся источникам, ростовщичество было весьма распространенным занятием, а рабство за долги – реальной опасностью, грозящей человеку, оказавшемуся в финансовой зависимости. Тот факт, что в описании мятежа в Киеве в 1113 г. тысяцкий и сотские фигурируют вместе с евреями в качестве главных объектов народного гнева, по мнению авторов, позволяет предположить наличие своего рода альянса между ближайшим окружением князя (в данном случае Святополка) и людьми, занятыми определенного рода финансовыми операциями (с. 286–287).

Анализируя события 1113 г., пишут С. Франклин и Дж. Шепард, некоторые историки видят во Владимире Мономахе сторонника традиционной знати, выступившего против новоявленных спекулянтов своего предшественника Святополка, другие считают его защитником народа от новых эксплуататоров, третьи усматривают в этом симптомы появления общественных классов. Однако в более широком плане и Святополк, и Мономах, а до них и Всеволод Ярославич олицетворяли собой лишь различные аспекты единого процесса адаптации князя и города к проблемам экономического роста. Их целью было усиление роли князя в экономической жизни города путем ли прямого участия или налогообложения, регулирования либо арбитража. Этот процесс продолжался на протяжении всего XII в. и нашел отражение, хотя и неполное, в статьях Пространной редакции «Русской Правды» (с. 288).

Основной экономической и социальной единицей города оставался двор, семейная усадьба, которая могла включать в себя ремесленную мастерскую и участок земли под огород. Однако прочные формы коллективной организации отсутствовали. Определенные категории торговцев и ремесленников, вероятно, концентрировались по улицам и районам (концам), а купцы часто вели дела в составе групп, но данные о существовании ремесленных цехов или оформленных купеческих корпораций практически отсутствуют. Ремесленники (и ремесленницы) упоминаются в Пространной редакции «Русской Правды» лишь в качестве княжеских слуг.

В целом, отмечают исследователи, набор терминов, которыми обозначались различные слои городского населения, менялся мало. Источники называют бояр (иногда с дополнительными определениями «большие» и «меньшие»), свободных людей («мужи»), горожан («люди градские»), иногда также простой народ («простая чадь»), наемных работников и работников по договору («закупы» и «рядовичи») и, наконец, рабов («холопы»). Точный смысл этих терминов и подлинный социальный статус обозначаемых ими групп людей все еще остается предметом споров.

Коллективным выразителем интересов города было вече, собрание свободных горожан. До настоящего времени ведутся дискуссии о том, кто контролировал вече и насколько представительным было это собрание, являлось ли оно форумом народных масс или инструментом в руках элиты, или и тем и другим одновременно. Из источников, относящихся к XII в., можно заключить, что состав, процедуры и функции вече могли меняться. Очевидно лишь то, что ему, видимо, не следует приписывать строго определенную, формально-конституционную роль. Вече, по мнению авторов, не было органом управления, а скорее средством мобилизации общественного мнения горожан, которое использовалось от случая к случаю (с. 289).

Тем не менее, полагают исследователи, город оставался в основном самоуправляющимся организмом, и горожане энергично решали свои дела на основе обычного права, не обращаясь без особой нужды к посредничеству князя или лиц, обладающих судебными полномочиями. Что касается самого князя, то, как отмечают авторы, заимствованные представления о кагане или царе исчезли, оказавшись неприемлемыми для сложившейся политической культуры, не монархической по своей сути. Некоторые князья в литературных источниках публицистического характера иногда называются «великими». Однако официального титула «великий князь» не существовало даже применительно к киевскому князю. Не было ни сложившейся системы распределения функций и должностей среди княжеских слуг, ни сложной придворной иерархии, ни бюрократических канцелярий, т.е. никаких атрибутов централизованной монархии. Положение городской светской элиты было двойственным. Отчасти она принадлежала городу, отчасти входила в состав личного окружения князя. Городские бояре могли быть также членами княжеской дружины. И в целом личные связи с городской элитой составляли суть отношений князя и города (с. 290–291).

В конце XI – начале XII в. в христианской культуре Руси наблюдается существенное смещение акцентов. Завершался период, который, по мнению авторов, можно было бы назвать временем первоначальных заимствований, временем, когда элита строила свои представления о власти и аутентичности на прямой их translatio из Византии. К концу XI столетия translatio все более уступает дорогу traditio, по мере того как скандинавские, византийские и славянские элементы соединялись в менее пышную, но более самобытную и самодостаточную систему. Русы теперь опирались на традиции, которые они начали считать своими собственными. При сыновьях и внуках Ярослава христианская культура русов стала, так сказать, «национальной» (с. 315). Эта культурная интеграция, как отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, явилась полезным противовесом ускоряющейся социальной, экономической и политической диффузии, ставшей отличительной чертой XII столетия (с. 319).

Изучению процессов интеграции и диффузии посвящена заключительная (третья) часть книги («Подъем регионов»). Захват и разграбление Киева в марте 1169 г. коалицией русских князей, созданной и руководимой суздальским князем Андреем Боголюбским, внуком Владимира Мономаха, современные историки часто рассматривают как симптом и как некий этап в процессе «распада Киевского государства», проложивший дорогу «феодальной раздробленности». По меньшей мере в этом видят признак упадка Киева. Авторы данного исследования не считают нужным отрицать очевидный факт изменения баланса региональных сил. Однако эта перемена, с их точки зрения, была не столь уж мрачной, как можно подумать на основании некоторых рассуждений современников и историков Нового времени. XII столетие было периодом непрерывной экономической, династической и культурной экспансии, и на этом пути были достигнуты большие успехи (с. 324).

По всей периферии наблюдается рост старых и возникновение новых экономических центров, новых зон активной торговли, по мере того, как все более обширные территории и все более многочисленное население оказываются вовлеченными в разрастающуюся сеть сбора дани и торгового обмена. Старые города, такие как Киев и Новгород, процветали. Увеличивалось число больших городов, но особенно заметным был рост количества небольших укрепленных поселений площадью от 0,5 до 2,5 га. Приблизительно 50 малых городов такого размера возникло, судя по археологическим данным, в период до 1150 г., и еще около 80 появилось до конца XII в. Часть из них в те же десятилетия перешла в категорию крупных городов (с. 337).

Почти полная монополия Среднего Поднепровья в экономической и культурной сферах была нарушена, что, впрочем, не означало его обеднения. Подъем регионов, как отмечают авторы, не приводил к упадку Киева и не был его результатом. Днепровский путь оставался не менее значимым, чем прежде. И если другие пути из Византии на север (от Дуная на Галич и из Приазовья вверх по Дону) стали использоваться более интенсивно, то это означало лишь обретение новых возможностей, но отнюдь не утрату старых. Тем не менее подъем регионов имел важные последствия. Каждый новый центр имел свои специфические интересы. Для Ростова и Суздаля, например, приоритетом оставалось сохранение положения посредника в торговле между поставляющими меха районами севера (и, соответственно, Новгородом) и Болгарией на Средней Волге. Галич должен был поддерживать баланс в отношениях с Венгрией и Византией. Жизненно важные интересы Чернигова были связаны с половцами. Соперничество было неизбежно, а возможно, даже необходимо. Однако в то же время модель размещения ресурсов благоприятствовала высокой степени кооперации между купцами, между локальными центрами и между правителями.

Растущие региональные экономики были до некоторой степени взаимозависимы и отчасти дополняли друг друга. Миграции и рост населения стимулировали локальный обмен и предпринимательство, купцы искали и развивали новые рынки, в ключевых пунктах торговых путей вырастали новые поселения. Князья не обладали административным аппаратом, способным осуществлять детальный контроль, и ограниченные возможности внешнего вмешательства, вероятно, только способствовали развитию деловой активности. Впрочем, отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, в роли ее катализаторов могли выступать и сами князья. На северо-востоке, в частности, роль князя в качестве основателя и защитника городов имела решающее значение. Помимо выполнения военных и арбитражных функций, князья здесь тратили часть своих доходов на стимулирование дальнейшего развития местных ремесел и рынков (с. 338–339).

Возникновение новых экономических возможностей и, соответственно, появление новых доходных мест шло параллельно с многократным ростом числа членов правящей династии. Если на протяжении всего XI в. функционировало немногим более двух десятков князей, и уже тогда их взаимоотношения были достаточно сложными, то от XII в. сохранились данные о примерно двух сотнях представителей династии. И хотя летописи XII в. наполнены сообщениями об ожесточенных конфликтах между князьями-родственниками, составлявшими друг против друга бесконечные коалиции, схватка могла бы быть гораздо более катастрофической по своим последствиям, если бы приходилось все время делить один и тот же «пирог». Рост экономического благосостояния областей за пределами Среднего Поднепровья позволил выделять в самостоятельные «отчинные» владения все новые территории, смягчая тем самым напряженность, вызванную расширением династии (с. 340).

Таким образом, пишут авторы, гегемония Среднего Поднепровья постепенно уступала место целой сети «отчин», раскинувшейся на огромной территории от Верхней Волги до Карпат. Эти отчины – города с княжескими столами и подчиненными им областями – современные историки называют (в зависимости от собственных представлений о характере рассматриваемой модели) княжествами, уделами, городами-государствами. В источниках они называются «землями». Единого названия для всего этого конгломерата патримоний не существовало. В текстах XII в. понятия «Русская земля» или просто «Русь» обычно ассоциировались только с территорией вокруг самого Киева (с. 341).

Хотя в абсолютном смысле Среднее Поднепровье продолжало процветать, в относительном плане его могущество и значение падали. В данном контексте поведение Андрея Боголюбского, который пренебрег возможностью стать князем в Киеве в 1169 г., не должно вызывать удивление. Андрей был северо-восточным князем, для которого интересы его отчины, Владимиро-Суздальской земли, стояли на первом месте. Он не стремился к гегемонии над Киевом, но хотел отделиться от него и обрести равный с ним статус. Этим объясняется его стремление сделать из Владимира-на-Клязьме второй Киев и создать там самостоятельную митрополию (с. 363).

Регионы стали слишком сильными, а их интересы весьма несходными. Поскольку политическая культура династии так и не выработала определенной и общепризнанной системы преемственности, старшинства и подчинения, каждая смена правителя вызывала, по крайней мере, частичный передел отчин, нередко сопровождавшийся острыми конфликтами. Эта же модель отношений воспроизводилась теперь и на региональном уровне, внутри самих отчин. Размножение мелких князьков все более усиливало, таким образом, процесс территориального дробления.

У современных историков, описывающих положение русских земель на рубеже XII–XIII вв., обсуждение тем разобщенности, упадка и междоусобной борьбы, с точки зрения С. Франклина и Дж. Шепарда, обусловлено знанием о скором монгольском нашествии. Стенания по этому поводу у некоторых из них связаны с общим представлением о том, что порядочное государство должно развиваться в сторону монархии или, по крайней мере, какой-то формы централизованного управления и координации внешней политики. Считается, что земли Руси страдали от феодальной раздробленности, которая вела к катастрофической дезинтеграции и снижению военных возможностей.

Все это, по мнению авторов, неубедительно. Нет, отмечают они, никаких данных о том, что вражда внутри династии была губительна как для экономического роста, так и для военного потенциала князей. Лишено всяких оснований и предположение о том, что русы смогли бы отразить монголов, если бы вели себя так же, как их предки в эпоху Владимира Мономаха. Как подчеркивают исследователи, русы вовсе и не отказывались от своей традиционной модели поведения. Проблема состояла в том, что монголы не были традиционным противником. В конце концов, считают С. Франклин и Дж. Шепард, в поиске каких-то специфических локальных причин поражения от монголов нет никакого смысла, поскольку победы монголов не были только локальным явлением. Совершенно очевидно, что в середине XIII в. монголы были способны победить любого противника в территориальных пределах от Китая до Хорватии. Поэтому было бы ошибкой приписывать их успехи только обычным раздорам среди русских князей (с. 368).

В современных исторических исследованиях, отмечают в заключение авторы, много усилий потрачено на то, чтобы поместить земли русов в какие-нибудь концептуальные рамки, которые позволили бы дать подходящее определение этому политическому образованию. Например, многим хотелось бы рассматривать земли русов как «федерацию». Но даже наиболее видный сторонник этого термина В.О. Ключевский потратил меньше времени, доказывая его приемлемость в данном случае, чем на замечания по поводу его неточности. В советской историографии было достигнуто согласие в том, что изначальное «Киевское государство» подверглось воздействию процесса «феодальной раздробленности», характеризующегося возникновением вассалитета и фьефов.

Авторы книги, как подчеркивают они сами, не собираются втискивать Русь в какую-либо жесткую концептуальную модель, взятую извне. Тем не менее, характеризуя рассматриваемый период в целом, они считают необходимым отметить следующее: действительно, по-видимому, все согласны с тем, что в XI в. (плюс – минус два-три десятилетия) имело место относительное единство (или единство родственников), которое в течение XII в. распалось на относительное множество. Однако эта схема, по их мнению, в некоторых важных аспектах ошибочна и должна быть пересмотрена.

Во-первых, склонность династии к единству, сотрудничеству и централизации определенно не была сильнее в XI в., чем в XII или XIII вв. Просто тогда княжеская семья состояла из меньшего числа членов, которые «сидели» в очень немногих городах. Это был «золотой век» единства только из-за своей относительной простоты. То новое, что появилось в XII столетии, было таковым не столько по сути, сколько по масштабам.

Во-вторых, факторы, которые соединяли земли Руси, были, по крайней мере, столь же существенны, что и те, которые их разъединяли. Между землями, подвластными династии, обнаруживается очевидное сходство, которое отделяет их как целое от всех остальных соседей. Это – синтетическая идентичность, основанная на родстве, языке и вере; единая законная династия; единый язык культуры; единый источник духовного авторитета. Пользуясь современной терминологией, можно сказать, что «государства» не существовало, но, возможно, уже были зачатки нации (с. 370–371).

А.Е. Медовичев