Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 1"

Проблемы социально-экономической модернизации дореволюционной России в современной западной историографии
(Обзор)

С.В. Беспалов

Изучение проблем модернизации – перехода от традиционного общества к современному – стало одним из важных направлений в западноевропейском и особенно американском обществознании второй половины ХХ – начала XXI в. Первоначально объектом исследований в рамках теории модернизации являлись страны «третьего мира». Со временем все более распространенным становится изучение исторического опыта модернизации стран, в которых этот процесс начался гораздо раньше, поскольку без такого анализа оказалось невозможным выявление общих закономерностей процесса социальной модернизации4040
  См., напр., коллективный труд голландских исследователей: От аграрного общества к государству всеобщего благосостояния. – М., 1998.


[Закрыть]. Однако чаще всего модернизационная парадигма применялась и применяется в отношении стран «догоняющего» развития, к числу которых относится и Россия. В последние два десятилетия данная проблематика активно разрабатывается и российскими учеными.

В развитии теории модернизации четко прослеживаются два этапа. Характерными чертами концепций, господствовавших в 1950– 1960-х годах, являлись универсалистские представления о том, что процесс социальной (в широком смысле) модернизации по основным своим признакам одинаков во всех странах, и резкое противопоставление традиции и современности с преимущественно негативным отношением к традиции. Второй этап – с конца 1960-х – начала 1970-х годов до настоящего времени – ознаменовался радикальным пересмотром прежних позиций: отказом от попыток создания жестких универсальных моделей, признанием колоссальной роли национальной специфики, принципиальным изменением отношения к традиции, а также признанием закономерности разноскоростной модернизации в различных сферах общественной жизни.

Исходя из современных представлений можно говорить о двух основных вариантах модернизации: органичном и неорганичном. Органичная модернизация происходила в странах, вступивших на путь капиталистического развития в XVII–XVIII вв., вырастая из недр старого общества и не нарушая преемственности развития. Неорганичные модернизации осуществлялись в странах «догоняющего» развития, стремившихся преодолеть свое отставание от более экономически развитых государств, и в то же время под воздействием последних (хотя основную роль и в этом случае играли собственные предпосылки модернизации), что накладывало особый отпечаток на ход данного процесса и с неизбежностью вело к резкому возрастанию государственного вмешательства в экономическую жизнь. Практически все такие страны вынуждены были следовать протекционистской (применительно к «новым индустриальным странам» ХХ в. – неомеркантилистской) модели роста; темпы перемен в экономике, социальной сфере, политике и т.д., как правило, не соответствовали друг другу; индустриализация практически всегда являлась несбалансированной и на первых порах негативно влияла на состояние аграрного сектора экономики4141
  Newly industrializing countries and the political economy of South – South relations. – Basinstoke; L., 1988. – P. 272–273.


[Закрыть]. Однако, как показывает исторический опыт, это не следует считать признаком неудачи осуществляемых преобразований. Наконец, неорганичная модернизация имеет и одно неоспоримое преимущество по сравнению с органичной: в ходе ее можно учитывать опыт развитых стран, определить ориентиры развития и благодаря этому осуществить преобразования быстрее и с меньшими издержками4242
  Авторитаризм и демократия в развивающихся странах. – М., 1997; Красильщиков В., Зиборов Г., Рябов А. Модернизация: Зарубежный опыт и Россия. – М., 1994.


[Закрыть].

Таким образом, применительно к странам «догоняющего» развития правомерно понимание модернизации вообще и экономической модернизации в особенности не только как естественного процесса, но и как целенаправленной деятельности государственной власти по преобразованию общества. При этом под экономической модернизацией понимается индустриализация, неизбежно требующая на определенном этапе проведения протекционистской политики, и все те процессы, которые протекают на ее основе, прежде всего – сокращение доли аграрного производства при его качественном совершенствовании, как правило, требующем радикальных аграрных реформ.

Проблемы социально-экономического развития России XVII – начала ХХ в., традиционно находившиеся в центре внимания зарубежных русистов, по-прежнему вызывают значительный интерес западных историков, несмотря на то, что большая часть работ 2000-х годов посвящена проблемам политической и культурной истории России, а также окраинам Российской империи и национальным и религиозным меньшинствам. Несмотря на то, что наблюдается некоторое снижение количества работ американских и британских историков, посвященных общим проблемам экономической истории додореволюционной России (при сохранении неослабевающего интереса к этим проблемам российских исследователей), в последние годы появился ряд комплексных исследований российской истории, в том числе выполненных в рамках модернизационной парадигмы, в которых экономическому развитию страны уделено существенное внимание, а также несколько работ непосредственно по экономической истории России. Все чаще, наряду с историками, работы по этим проблемам публикуют исследователи-экономисты. Наконец, можно отметить появление значительного числа работ обобщающего характера по проблемам российской модернизации (24, 25), а также истории российского реформаторства (из них значительная часть посвящена государственной деятельности двух крупнейших политиков – Витте и Столыпина), в которых вопросам экономического развития России, прежде всего конца XIX – начала ХХ в., уделено существенное внимание.

По мнению британского историка Дж. Хоскинга, поворот России к Западной Европе и процесс модернизации страны начинаются во второй половине XVII в., когда у власти начало крепнуть понимание того, что для поддержания статуса евразийской империи, каковой Россия являлась к тому времени, ей «было необходимо стать и великой европейской державой». Европеизация страны началась с реформирования армии, а также заимствования европейских административных моделей, в особенности прусских и шведских (12, с. 214). Однако в отсутствие европейского религиозного менталитета, а также вследствие того, что, в отличие от Швеции и Пруссии, административные и военные реформы в России не сопровождались реформированием таких важных сфер, как культура и образование, «русское государство, стремясь мобилизовать скудные ресурсы.., вынуждено было прибегать к административным мерам»; это, в свою очередь, приводило к ослаблению «и так едва заметных гражданских институтов – юстиции, местного управления» и т.д. «Результатом их ослабления стало укрепление феодально-крепостнических связей, занявших место едва наметившихся институтов гражданского общества». Таким образом, с конца XVII столетия в России складывается парадоксальная ситуация: «Модернизация усиливала архаичность» (12, с. 215).

Немецкий исследователь Й. Цвайнерт, подчеркивая, что именно самодержец-реформатор Петр I де-юре закрепил крепостную зависимость, полагает, что, помимо прочего, это повлияло в дальнейшем на российскую экономическую и общественную мысль: «Тем, кто на протяжении XIX столетия отстаивал интересы русского сельского населения, этот исторический факт дал повод для принципиально скептического отношения к концепциям реформ, сориентированных на западные образцы» (13, с. 45).

Французский историк Ж. Соколофф также обращает внимание на то, что в России XVII–XVIII столетий «распространение крепостного права (исчезнувшего или ослабевшего в других странах) было явным признаком отсталости. Но оно свидетельствовало и об определенном прогрессе образа правления, основанного на принудительном труде» (7, с. 21). Ярчайшим проявлением этого парадокса стала начавшаяся при Петре индустриализация (отметим, что далеко не все историки готовы вести отсчет настоящей российской индустриализации от начала XVIII в. – С.Б.), ради осуществления которой хозяевам промышленных предприятий было предоставлено право владеть крепостными (7, с. 22).

Дж. Хоскинг отмечает активизацию внешней торговли России во второй половине XVII в. При этом британский историк обращает внимание на значительную роль, которую сыграл в этом процессе выдающийся государственный деятель России – Афанасий Ордин-Нащокин. Именно он «способствовал созданию учреждений и принятию правил, приносивших государству прибыль за счет развития как внутренней, так и внешней торговли… Он учредил торговый суд, в который избирались люди, связанные с торговлей и способные справедливо и беспристрастно решать различные споры… и в международных делах Ордин-Нащокин добивался таких соглашений, касавшихся торговли, которые позволяли бы властям обеих стран повышать качество товаров и подтверждать постановления судов». Меркантилистские экономические взгляды Ордина-Нащокина нашли свое отражение в разработанном им Новоторговом уставе 1667 г. «Устав был создан для улучшения международной торговли на основе договорного права, принятого и защищаемого суверенными государствами» (12, с. 219–220).

В Петровскую эпоху экономические преобразования в России резко активизировались. Хоскинг подчеркивает, что Петр I «испытал глубокое впечатление от научных, технических и экономических достижений протестантской Европы и решил, что должен сделать Россию частью именно этого мира». При этом британский историк отмечает, что страны Северной Европы «при реформировании своих экономических и социальных институтов начали использовать достижения “научной революции”, а Петр стал не только свидетелем, но и в определенной степени участником этого процесса» (12, с. 227). Самого Петра «можно считать неостоиком, верившим в то, что как монарх он был призван Богом для мобилизации ресурсов доверенного ему государства ради увеличения его мощи, умножения богатства и процветания народа» (12, с. 242). Вообще, с точки зрения Хоскинга, российское государство и при Петре, и при его преемниках хорошо умело мобилизовывать свои людские и территориальные ресурсы, что принципиально отличало его от Османской империи.

Однако что касается фундаментальной цели, поставленной перед собой Петром, – создания институтов, подобных тем, которые он видел в протестантских государствах Северной Европы, – «это ему удалось и не удалось одновременно». Превратив Россию «в соответствующее европейскому статусу государство», Петр, по сути, даже укрепил ее неевропейские, архаические черты. Он обновлял средневековое служилое государство, не уничтожая его (12, с. 238–239); одной из важных мер в этом направлении стал отказ от практики раздачи поместий за службу и переход к денежному жалованью. Кроме того, «две земельные категории (поместье и вотчина) были объединены в одну. Петр намеревался сделать их наследственной собственностью, обычно передававшейся старшему сыну… Однако тут Петр просчитался. Лишение младших сыновей и женщин права на долю земельных владений слишком грубо нарушало правила родства в России, подразумевавшие обеспечение всех наследников. Вскоре после смерти Петра его закон был аннулирован» (12, с. 251).

Последствия фискальных инноваций Петра I, и прежде всего введения подушной подати, которой облагались все мужчины тягловых сословий – крестьяне и горожане, согласно Хоскингу, были неоднозначными. С одной стороны, как отмечает британский историк, «возможно, подушный налог и был грабительским, но он приносил неплохой доход» (12, с. 237), что позволяло государству финансировать свои резко возросшие расходы. В то же время наряду с очевидной социальной несправедливостью нового налога, взимавшегося со всех в одинаковом размере, независимо от количества земли и собственности, ради бесперебойного сбора нового налога общины были связаны круговой порукой, что усиливало уравнительные тенденции внутри них. Таким образом, «подушная подать порождала и усиливала фискально мотивированный эгалитаризм» (12, с. 266–267).

Своеобразным, по мнению Хоскинга, было и развитие российской промышленности в Петровскую эпоху и последующее столетие. «Петр был меркантилистом по убеждению, иными словами. Он поддерживал частные… предприятия такими средствами, как гарантированные контракты и протекционистские тарифы». Однако когда предприниматели не смогли найти достаточно наемной рабочей силы (а в условиях крепостничества иначе и быть не могло), Петр «“ассигновал” им рабочие руки из близлежащих крестьянских общин. Такая система “частных” предприятий, поддерживаемых и подпитываемых государством, укомплектованных заводскими крепостными, хорошо зарекомендовала себя на протяжении XVIII в… В то же время она укрепила производственную систему, основанную на протекционизме и примитивном уровне технологии, что в дальнейшем затруднило переход к промышленной революции. После налоговой и промышленной реформ российская экономика на полтора столетия впала в косное и неподвижное состояние» (12, с. 268). В данном случае, на наш взгляд, следует согласиться с мнением Дж. Хоскинга лишь отчасти. Прежде всего, уже в первой половине XIX столетия в российской промышленности начались значительные изменения; именно к этому времени специалисты относят начало промышленной революции в России, хотя, бесспорно, темпы индустриального развития были совершенно недостаточны. Поэтому утверждение о полуторавековом «косном и неподвижном» состоянии экономики кажется не вполне адекватным. Кроме того, соглашаясь с тем, что несвободный труд являлся фундаментальной причиной нарастания экономической (и промышленной прежде всего) отсталости России со второй четверти XVIII до середины XIX в., едва ли возможно считать столь же значимой причиной этой отсталости протекционистскую систему. Во-первых, политика промышленного протекционизма не проводилась с одинаковой последовательностью в XVIII – середине XIX в. Во-вторых, сам по себе протекционизм отнюдь не препятствует промышленной революции и, более того, на определенном этапе способен даже ускорить ее.

Во многом отличную от позиции Хоскинга точку зрения высказывает С. Диксон, который отмечает, что, хотя Петр I с большим подозрением относился к частным предпринимателям, в особенности торговцам, он начиная с 1714 г. начал продавать и сдавать в аренду частникам многие прежде государственные предприятия. В 1720-х годах этот процесс даже ускорился; продолжилась приватизация в 1730-е годы, причем, по мнению Диксона, властями двигало не только стремление пополнить казну, но и желание способствовать развитию «организаторского таланта» у предпринимателей.

Диксон утверждает, что эта политика оправдала себя: «86% металлургических заводов и 72% всех текстильных предприятий, созданных в Петровскую эпоху, продолжали функционировать и через 20 лет после смерти Петра I». Однако одна из ключевых проблем российской промышленности – крайне низкая квалификация рабочей силы – так и не была решена, несмотря на действия властей, активно привлекавших иностранных специалистов в надежде в том числе и на то, что они передадут свои навыки русским ученикам. Кроме того, из-за политики Петра, «не желавшего развивать систему кредитования», и в силу того, что состоятельные люди в России, как правило, не желали рисковать своим капиталом, многие фабрики в огромной степени зависели от казенных заказов или от протекционистских таможенных пошлин (16, с. 223–224).

В период правления Екатерины II, полагает Диксон, «теория начала играть большую роль в формировании экономической политики. Екатерина была знакома с достижениями политической экономии того времени; и при этом она была не менее прагматичной, чем Петр… Она продолжала смягчение петровской системы регулирования экономики, начатое Петром Шуваловым в 1754 г. Ее отказ от монополий, понижение внутренних тарифов и таможенных пошлин (пока война против революционной Франции не вынудила вновь их повысить) и ее открыто выраженное предпочтение вольнонаемному труду в промышленности были мерами, совместимыми с либеральными экономическими принципами… Но нельзя сказать, что Екатерина доверяла рыночным силам» (16, с. 225). А главное – «намечавшийся экономический либерализм находился в явном противоречии с последовательным социальным консерватизмом екатерининской политики» (16, с. 226).

Стагнация в сельском хозяйстве России на протяжении большей части XVIII в., как полагает Дж. Хоскинг, объяснялась несколькими обстоятельствами. Землевладельцы не отличались компетентностью в области сельского хозяйства, к тому же, будучи заняты на государственной или военной службе, они подолгу отсутствовали в своих поместьях. Кроме того, «во всем, что касалось управления поместьями, землевладельцы зависели от своих управляющих и от тех отношений, которые они могли установить с крестьянскими общинами… Большинство поместий управлялись как гигантские наделы, земля возделывалась устаревшим методом чересполосицы, который обеспечивал пропитание крестьянским общинам.., но препятствовал введению более прогрессивных новшеств». Хоскинг пишет и о росте налоговой нагрузки, а также о постоянно возраставших затратах дворян на предметы роскоши – «эти приобретения требовали затрат куда более серьезных, чем могло себе позволить даже самое богатое и самое большое земельное владение». Отсюда – рост крестьянских повинностей, а также увеличивающаяся задолженность помещиков («в 1754 г. для выдачи кредитов на льготных условиях был учрежден Дворянский банк»). В результате «в 1842 г. кредитным учреждениям в качестве поручительства… была заложена половина всех крепостных крестьян, а к 1859 г. уже две трети» (12, с. 268–270).

Г. Маркер обращает внимание на существенный рост товарности российского сельского хозяйства во второй половине XVIII столетия. Ярчайшим свидетельством этого стало увеличение количества сельскохозяйственных ярмарок с 383 в середине века до 3180 в 1790-х годах. «Хотя большинство ярмарок были сезонными и длились только несколько дней в году, они становились все более важным элементом сельской экономики». Способствовала развитию сельского хозяйства и росту экспорта сельхозпродукции и «ценовая революция» на европейском рынке, в результате которой стоимость зерна, а также льна и текстиля повысилась в конце XVIII в. четырехкратно. Однако, подчеркивает Маркер, выгоду от этого получали государство и помещики; в положении крепостных не менялось практически ничего (22, c. 132). Росту благосостояния землевладельцев способствовали также процессы колонизации, в которой они активно участвовали. Особую роль сыграло то, что, после того как Россия получила выход к Черному морю и, соответственно, новый канал для экспорта своей сельскохозяйственной продукции (в особенности после основания Екатериной в 1794 г. Одессы, ставшей важнейшим торговым портом), появился мощный стимул для развития сельского хозяйства в Причерноморье – регионе с прекрасными природными условиями (22, с. 133).

В то же время итоги экономического развития России во второй половине XVIII в. кажутся Г. Маркеру «парадоксальными»: «С одной стороны, налицо был рост внутренней и внешней торговли, развивался рынок, увеличивался экспорт, расширялась сфера применения бумажно-денежного обращения – в целом, экономика довольно быстро росла. С другой стороны, практически все выгоды от этого роста получало поместное дворянство, укреплявшее свои позиции; купечество же оставалось относительно слабым и недостаточно защищенным законом». Таким образом, богатство и социальная власть в еще большей степени концентрировались в руках дворян-землевладельцев; это резко контрастировало с тем, в каком направлении изменялась социальная структура в других европейских странах (22, с. 133).

А. Шредер подчеркивает, что Екатерина II своими «жалованными грамотами» дворянству и городам стремилась не только усовершенствовать механизм государственного управления. Предоставляя дворянству и купечеству множество важных привилегий, императрица надеялась создать такие сословия, «представители которых усвоят ощущение собственного достоинства и важности закона» и будут осознавать собственную роль в развитии страны – в том числе экономическом (31, с. 22).

Й. Цвайнерт утверждает, что в сравнении с бурным индустриальным развитием Западной Европы в первой половине XIX столетия постепенное развитие промыслов в России кажется «почти застоем». Впрочем, если принять во внимание, что около 90% населения России в этот период составляли крестьяне, «из них примерно половина были крепостными» (говоря о крепостных, Цвайнерт, видимо, подразумевает частновладельческих крестьян; на самом деле вплоть до реформы Киселева подавляющее большинство российских крестьян находились в крепостной зависимости. – С.Б.), то, по мнению немецкого исследователя, объяснять требуется не причины медленного развития промышленности, а то, как она вообще могла развиваться. Для этого Цвайнерт предлагает принять во внимание «институциональное оформление крепостного права в России. Крепостные должны были либо отрабатывать барщину, либо платить оброк. Там, где сельское хозяйство из-за климатических условий приносило мало дохода, а это имело место главным образом на Севере России, для помещика было зачастую выгодно предоставить возможность крестьянину самому поискать источник заработка, чтобы получать с него затем оброк». Здесь необходимо отметить, во-первых, что оброк платили чаще государственные, а не частновладельческие крестьяне; на Севере же России поместное землевладение вообще было слабо развито; во-вторых, решение о переводе крестьян на оброк собственником земель принималось не только исходя из климатических условий, более важную роль здесь играл такой фактор, как близость промышленных центров.

Цвайнерт констатирует, что «активность оброчных крестьян находила проявление во всех отраслях экономики, и некоторые из них становились богатыми купцами или фабрикантами; так создавался потенциал рабочей силы для промыслов» (13, с. 45).

Весьма спорным представляется следующее утверждение немецкого историка: «То, что крестьянский вопрос вдруг (курсив наш. – С.Б.) возник в политической повестке дня в период правления Александра I и стал интенсивно обсуждаться в еще тонком слое просвещенного общества, объяснялось… ни в коем случае не изменениями “экономического базиса”…основным фактором стало влияние либеральных идей, воспринятых в Европе.., воздействие которых было решающим образом усилено благодаря распространению в России английского классического экономического учения» (13, с. 46–47). Прежде всего, крестьянский вопрос при Александре I возник не «вдруг»; проблема эта так или иначе обсуждалась и при двух предыдущих монархах. Кроме того, не в последнюю очередь в результате знакомства российской элиты с учением британских экономистов вызревало понимание того, что отсутствие свободного труда тормозит экономическое развитие страны, и прежде всего индустриального сектора, роль которого тем не менее все же возрастала – определенные изменения в «экономическом базисе» были налицо. В то же время следует согласиться с Цвайнертом в том, что преобладающей в России (не только при Александре I, а вплоть до 1861 г.) была критика крепостничества с морально-этических позиций.

Цвайнерт отчасти противоречит сам себе, когда заявляет, что уже в начале XIX столетия в России наблюдался «расцвет ряда отраслей обрабатывающих промыслов, прежде всего производства текстиля». К этому привела не только континентальная блокада, как утверждает немецкий историк, однако влияние данного фактора было, безусловно, весьма значительным. Закономерно, что в стране развернулись «жаркие дебаты на тему: свобода торговли или протекционизм?» В 1811 г. благодаря усилиям Сперанского вводится протекционистский режим внешней торговли; через несколько лет под давлением помещиков, ориентированных на максимизацию зернового экспорта, таможенный режим ослабевает. Но в 1822 г. верх снова взяли сторонники протекционизма: «Победа оказывается на стороне тех сановных аристократов, у которых наряду с патриотическими убеждениями пионеров русского мануфактурного дела (“пионеры мануфактурного дела”, конечно, появились в России минимум за 100 лет до описываемых событий. – С.Б.) были еще и веские экономические причины выступать за высокие таможенные барьеры». Наиболее значительным теоретиком российского протекционизма того времени, как справедливо отмечает Цвайнерт, был Н.С. Мордвинов. Германский исследователь прав и в том отношении, что именно в связи с дискуссией о таможенной политике в начале XIX в. в русской экономической и общественной мысли впервые поднимается фундаментальный вопрос, стоявший в течение последующего столетия в центре дебатов: «Должна ли Россия оставаться в течение долгого времени аграрной страной и тем самым следовать внутренней логике развития или следует посредством активной государственной промышленной и внешнеторговой политики попытаться свернуть на “западный” путь развития?» (13, с. 46).

У. Моссе указывает, что крепостное право в России изначально призвано было компенсировать правящему сословию издержки, обусловленные выполнением малооплачиваемых или не оплачиваемых государством вовсе административных функций. Он расценивает усиление крепостничества при Петре I в качестве своего рода компенсации дворянству за обязательную военную или государственную службу. Однако, подчеркивает Моссе, после отмены обязательной службы в 1762 г. не последовало даже смягчения крепостного права, не говоря уже о его отмене. «Крепостничество, являвшееся основой социально-экономической структуры России, было сохранено ради обеспечения социальной и политической стабильности. В то время как в западноевропейских государствах разворачивался процесс индустриализации и активно строились железные дороги, в России экономическое развитие было преднамеренно заторможено», поскольку «власти понимали, что индустриальное развитие могло бы привести к социальным изменениям и политической нестабильности», – утверждает У. Моссе (26, с. 17–18). Дело дошло до того, что в правление Николая I проекты строительства нескольких железнодорожных линий были отклонены на том основании, что железные дороги самим своим существованием поощряют частые и бесполезные путешествия. В результате в конце XVIII – первой половине XIX в. частное предпринимательство в России оставалось крайне слабо развитым; масштаб негосударственных инвестиций в экономику был ничтожно мал (26, с. 19–20).

Иная точка зрения представлена в работе Р. Хэйвуда. Он полагает, что воздействие уже первой полноценной российской железной дороги (из Петербурга в Москву) на экономическую жизнь страны было весьма значительным. «Северо-западная часть России, находящаяся между Верхней Волгой, Москвой и Санкт-Петербургом, была экономически наиболее развитой частью страны; там находились два самых густонаселенных города и один из главных портов; весьма значительная часть торговли и промышленности была сконцентрирована в этом регионе. Начиная с эпохи Петра Великого, целью российских царей являлось улучшение коммуникаций, особенно в этой области… Железная дорога Петербург–Москва явилась современной улучшенной формой транспорта, дополнившей уже существовавшие водные и шоссейные транспортные пути» (с. 19, 515). Это было особенно значимо потому, что ранее, вплоть до 1840-х годов, фактором, сдерживавшим железнодорожное строительство, «была не нехватка капитала, а скорее нехватка веры инвесторов, и российских и иностранных, в успешном будущем железных дорог в России, особенно построенных на частные средства» (19, с. 564). И уже к весне 1852 г. российское правительство продемонстрировало, что оно было в состоянии успешно управлять главной железной дорогой страны (и самой большой железной дорогой в мире на тот момент, находившейся под контролем единой администрации (19, с. 588).

В 1842–1855 гг. Николай I и граф Клейнмихель последовательно проводили политику построения главных железных дорог за счет государства, пытаясь максимально использовать российский административный и технический персонал, так же как и внутренние источники поставки необходимого оборудования. Они хотели, чтобы Россия строила ее собственные железные дороги с минимальной иностранной финансовой и технической помощью, хотя, как оказалось, и то и другое было необходимо. Существенной особенностью железнодорожной политики Николая I и его правительства была то, что они желали строить железные дороги высшего качества, со столь прямым маршрутом, насколько возможно. И результатом их усилий стала одна из лучших железных дорог мира. Кроме того, это был основной маршрут, вокруг которого должно было быть сосредоточено будущее железнодорожное строительство. Однако другим следствием проводившейся политики стало то, что темпы железнодорожного строительства в России середины XIX в. были весьма далеки от необходимых (19, с. 589).

Д. Рансел отмечает, что позитивные изменения в царствование Николая I произошли в государственной финансовой политике. За предыдущие полвека военной экспансии и административного освоения новых территорий Россия заплатила расстройством государственных финансов и обесцениванием бумажных денег. Развивая идеи, в свое время высказанные еще М.М. Сперанским, николаевский министр финансов Е.Ф. Канкрин «преуспел в том, что взял под контроль инфляцию, привязал курс ассигнаций к серебряному рублю и тем самым создал прочный фундамент для экономического роста». Правда, отмечает Рансел, Крымская война уничтожила большую часть его достижений, и в эпоху реформ 1860-х годов страна вступила с расстроенной финансовой системой; однако дела обстояли бы много хуже, если бы Канкрин в свое время не проводил жесткую финансовую политику (30, с. 160).

На освобождение помещичьих крестьян Николай I, как известно, не решился; однако, по мнению Рансела, именно в его правление был сделан принципиальный выбор: в будущем крестьян необходимо освобождать с землей. Вехами на пути к освобождению большинства крепостных, состоявшемуся при Александре II, стали закон 1842 г., позволявший землевладельцам предоставлять свободу и землю в собственность тем немногим крестьянам, кто способен был уплатить весьма значительный выкуп, а также реформа Киселёва, в результате которой стали свободными и получили землю бывшие государственные крестьяне (30, с. 160).

В статье Т. Дэннисона (Кембридж) и А. Каруса (Чикагский университет), посвященной характеристике концепции русской сельской общины, сформулированной в 1840-х годах немецким бароном Августом фон Гакстгаузеном, и степени ее соответствия реалиям российской деревни середины XIX в., поднимается и более общий вопрос – о тенденциях и уровне развития крестьянского хозяйства в предреформенной России.