Текст книги "История России в современной зарубежной науке, часть 1"

После смерти Петра борьба группировок стала открытой. Сторонниками Петра Алексеевича были П. Апраксин, Головкин, сенаторы Мусин-Пушкин, кн. Д.М. Голицын, кн. В.Л. Долгорукий и Репнин, а также главнокомандующий армией на Украине кн. М.М. Голицын. Екатерину поддерживали Меншиков, ген. Бутурлин, П.А. Толстой, адмирал Апраксин, Ягужинский, секретарь Петра Макаров и полки гвардии. Дебаты в Сенате продолжались до четырех часов утра, когда Сенат, наконец, провозгласил Екатерину единственной и суверенной правительницей. Это был очередной проигрыш аристократов, и жена Петра взошла на престол как Екатерина I. Герцог Гольштейн на краткое время стал ее советником, и Екатерина использовала его, чтобы уравновесить власть Меншикова. Позднее он вновь послужит орудием борьбы с аристократией, замечает автор.

Культура и власть. Бегство и возвращение царевича Алексея, его допрос и смерть выявили степень вестернизации политической мысли в России среди оппонентов Петра. Именно в ходе этих событий впервые обозначилась политическая платформа аристократии, та самая, что повела их к попытке установления олигархии в 1730 г. Устранение Алексея от престолонаследия заставило Петра принять решение о будущем трона. Так появился закон о престолонаследии, что побудило архиепископа Феофана Прокоповича выступить с его знаменитой защитой абсолютизма, составленной в западных терминах. Оба основных течения русской политической мысли XVIII столетия непосредственно коренятся в деле царевича. Европеизация политической мысли была бы невозможной без более общего процесса европеизации российской культуры, начавшейся еще до рождения Петра, считает автор. Эти изменения в основном происходили при дворе, куда были привнесены Симеоном Полоцким и киевскими учеными. Неудивительно, что новые импульсы испытывала в первую очередь высшая знать. Многие изучали латынь, которая в основном служила им средством общения с иностранцами. Ряд классиков, писавших по-латыни, был доступен через польские переводы, в свою очередь перелагавшиеся на русский. Церковь не осталась в стороне от этих изменений. Патриарх Иоаким поддерживал Славяно-греко-латинскую академию. Украинские строители воздвигали церкви вокруг Москвы по канонам архитектуры западного барокко; внесение изменений в освященные традицией формы церковных зданий носили весьма радикальный характер для того времени. Эти церкви появлялись во владениях знати (Дубровицы кн. Голицына, Фили Нарышкина). Притяжение польско-украинско-латинской культуры порой склоняло некоторых к католицизму (Б.П. Шереметев).

После 1700 г. Пётр ускорил темп изменений в церкви, поставив на важные церковные посты украинцев. Результатом была украинизация русской церкви, влияние культуры барокко и временная маргинализация русской церковной традиции. Однако среди украинского духовенства наметились различные интерпретации значения западного обучения для православной русской церкви. Первую связывают с митрополитом Стефаном Яворским, который воспринял не только католическую духовность, но и католическую концепцию высокого авторитета духовенства. Это не могло не привести к конфликту с Петром. Так, в 1712 г. проповедь в поддержку царевича Алексея вызвала недовольство царя, и он стал благоволить к другим церковным деятелям, в первую очередь к Феофану Прокоповичу. Этот выходец из Украины в последние годы царствования Петра стал господствующей фигурой в церкви. Прокопович поддерживал и помогал в осуществлении задуманной Петром замене патриархата синодом, и это создало ему репутацию сторонника «протестантских» наклонностей. Последние находили у Петра больше симпатий, нежели более традиционное «киевское благочестие» Яворского. Впрочем, оба направления были в равной мере далеки от старой московской традиции.

Столь же быстро происходили изменения в культурном мире знати и дворянства. В то время как общий процесс культурных перемен, особенно их институциональная сторона, хорошо известны, у нас мало конкретной информации об участии в этом старой боярской элиты и новых сановников. В конце XVII в. западным воспитанием занимались частные учителя, а весьма немногие получали его в Славяно-греко-латинской академии, основанной в 1686 г. Однако в России не было учебного заведения для молодых дворян вплоть до открытия Кадетского корпуса в 1732 г. По возвращении из Европы Пётр отправил сотню молодых дворян за границу учиться навигации и иностранным языкам. Среди них был родственник царя Куракин, будущий дипломат. Автор останавливается на его взглядах как выражении настроений определенной части знати. Описывая Венецианскую республику, Куракин отмечает наличие в ней двух групп аристократии – старую, живущую доходами с земли, и новую, обогатившуюся благодаря торговле. Несмотря на усилия старой знати не допустить к власти новую, упадок республики неизбежен, ибо нувориши на подъеме, но им не хватает воинственного духа прежней аристократии. Недовольство старых фамилий он отмечал и в Швеции. В России «великие фамилии» сохраняли земли на правах полной частной собственности и лишь часть земли получали от царя; они были потомками суверенных князей, чьи земли были взяты силой. Вывод Куракина состоял в том, что политический принцип в России был тот же, что и в Польше: знать была наследственным собственником с наследственными правами власти над крестьянами. Он чрезвычайно гордился своим польско-литовским происхождением, и, не ограничиваясь этим, внес вклад в разработку аристократического мифа российской истории, включая свое время. В своей «Истории Петра» он уверял, что именно Нарышкины начали подавлять старые фамилии и что Пётр продолжил эту политику. Причисляя его к создателям мифа старой России, аристократической, патриархальной, сильной древним благочестием, Бушкович полагает, что в нем берут начало более поздние концепции кн. Щербатова и других консерваторов.

Антитезой «Истории Петра» Куракина является история ранних лет царствования Петра, принадлежащая перу графа А.А. Матвеева, одного из главных дипломатов царя. Для Матвеева основное в петровском царствовании был порядок и борьба за порядок против гидры мятежа, которую он видел в восстании стрельцов. Его страшили не только плебейский беспорядок, но и роль Софьи, Ивана Милославского и заговорщиков в деле Цыклера-Соковнина. Корни беспорядка лежали в натуре человеческой, в первородном грехе. Матвеев также объяснял беспорядок причинами, проистекавшими из секуляризованного понимания мира европейскими политиками и историками.

Более теоретический характер носил трактат архиепископа Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей», где указ Петра о престолонаследии обосновывался ссылками на труды Гроция, Гоббса, Пуфендорфа и других западных писателей. Он развил совершенно новый в России стиль аргументации, сочетая европейский рационализм с длинным рядом исторических прецедентов, почерпнутых из священной и светской истории. И теоретические, и исторические аргументы служили защите наследственной монархии против выборной монархии, на основе большей полезности первой государству и подданным. Произведения трех вышеупомянутых авторов содержали терминологию и неологизмы, понятные любому европейцу, и ранее, до 1690 г., в России неизвестные.

Резюмируя, автор подчеркивает, что обе группировки пришли к согласию в том, что политические дела следовало вести в новых европейских рамках и что старые религиозные концепции государства и политики следовало предать забвению. К концу петровского царствования культура российской правящей верхушки коренным образом отличалась от той, что была во времена его отца. Однако состав российской элиты изменился значительно менее. В 1725 г. Сенат, коллегии, основные военные и политические посты были заняты старой аристократией, родственниками царя и различными новопришельцами. Аристократы по-прежнему играли центральную роль в российской политике, по меньшей мере последующие 40 лет после Петра и даже до конца столетия. Пётр не пытался систематически заменять аристократию назначениями меритократического характера. Его наиболее антиаристократическим периодом можно назвать 1699–1708 гг., когда он скорее игнорировал, нежели смещал аристократов и пытался управлять страной через фаворитов, аристократа Головина и плебея Меншикова. С тех пор он скорее старался добиваться равновесия между различными компонентами элиты – фаворитами, собственными родственниками, как Апраксины и Нарышкины, Салтыковы, и старыми аристократами. Среди последних тоже могли быть фавориты, и в 1699–1706 гг. Головин был влиятельнее «Алексашки», а преобладание последнего было уравновешено в 1710–1718 гг. весьма аристократическим князем В.В. Долгоруким. Дело царевича оставило в фаворитах только Меншикова, но Пётр использовал учреждение коллегий для восстановления равновесия. В последние годы жизни Сенат и президенты коллегий были скорее «меритократичны», хотя в дипломатическом корпусе, армии и в управлении провинциями преобладали аристократы.

Более радикальные изменения произошли в способе ведения дел новыми институтами в сравнении с Думой и канцеляриями прежнего времени. Предшествующие институты управления не были произвольны в своих действиях, но они в значительной степени были основаны на обычае, нежели на закрепленных письменно процедурах, хотя и существовал Закон 1649 г. и ряд указов царя и Думы. Пётр настаивал на правилах ведения дел и законах, закрепленных письменно. Приложив немало усилий, он заставил Сенат записывать не только его решения, но и процесс их обсуждения. Такая процедура резко контрастировала с устным, неписаным и теоретически тайным характером дебатов в Боярской думе. Тщательная запись отчетов была не просто проблемой бюрократической точности, но частью процесса упорядоченного и законного управления, представление о котором Пётр получил на Западе. Другой аспект политики, изменившийся еще более радикально, – это восприятие политической деятельности самой правящей элитой. Культурные изменения стали, в свою очередь, основой складывания после 1718 г. двух политических группировок; знаменательно, что обе они выражали свои позиции в европейских, а не в традиционных русских терминах. «Старые русские» стремились к восстановлению добрых старых времен отца Петра, создавая миф о преобладании знати у власти в прошлом. Они находили поддержку не у всей знати как в 1718–1725, так и в 1730 г. Далее, их концепция российского прошлого отчасти создавалась на основе прочтения европейских трактатов об аристократии или польского опыта, а не на основе российской действительности. Некоторые аспекты этого мифа вновь проявились в славянофильских представлениях о допетровской России. Их оппоненты образовали «партию царя» или сторонников абсолютизма, хотя и не употребляли такого слова. Они опасались соперничества, беспорядка и слабости государства, которым, казалось, угрожала аристократическая платформа. Недавняя история Польши и Швеции служила объективным уроком; мощной теоретической опорой являлась европейская политическая мысль об истоках суверенитета. Сам Пётр придерживался подобных выводов. Об этом свидетельствует факт, что незадолго до смерти (сент. 1724 г.) он повелел Святейшему синоду найти переводчика для сочинения С. Пуфендорфа «De officio Hominis et Civis» 1693 г., представлявшего собой рационалистическую политическую теорию в ее абсолютистском варианте.

Масштабное исследование переворота в управлении, культуре и обществе, осуществленного Петром I, предпринял Джеймс Крэкрафт, профессор Иллинойского ун-та (Чикаго), специалист по русской истории Нового времени. Итогом его почти 20-летней работы стали монографии «Петровская революция в русской архитектуре» (1988), «Петровская революция в русских изобразительных искусствах» (1997) и, наконец, завершающая серию «Петровская революция в русской культуре» (2004). Основной тезис автора, развиваемый во всех трех книгах серии, состоит в том, что многочисленные реформы Петра Великого в военной, государственной и общественной областях в целом представляли собой настоящую «культурную революцию» как в сознании, так и в достижениях. В соответствии с методологией «новой культурной истории» автор рассматривает три области культурной революции: «визуальную», «изобразительную», «вербальную».

В предыдущих двух работах Крэкрафт наблюдает, как средневековая Московия превратилась в современную Россию, рассматривая петровскую революцию в культуре в рамках более широкого политического, экономического и социального контекста.

В 1725 г. в похвальной речи усопшему императору в Парижской академии наук Фонтенель называл «величайшим достижением Петра введение России в Европу, цивилизаторскую работу в соответствии с европейскими нормами и, в частности, рождение архитектуры как таковой» (5, с. 1). Если сегодня историки согласны с тем, что царствование Петра знаменовало решительный поворот к европеизации России, то все же нет консенсуса относительно того, как и почему это произошло и какие специфические результаты имело прежде всего в области культуры. Основная цель книги – исследование культурной европеизации России XVII–XVIII вв. в конкретной области архитектуры. Но что подразумевалось под архитектурой в Европе Нового времени? Шла ли речь о Ренессансе, барокко или неоклассике, архитектура должна была соответствовать классическим нормам пропорций и декора, выраженным в пяти ордерах: четыре были установлены в античности, пятый – в Италии XVI в. Именно такое строительство распространилось в России при Петре. «Показателем успеха этой революции является то, что к концу XVIII в. термины “архитектура” и “архитектор” стали синонимами старых слов “зодчий” и “зодчество”» (5, с. 3). Но речь шла не только о стиле. Пропорции и орнаменты, свойственные пяти ордерам, соразмерность частей и согласие целого предъявляли русским строителям новые технические требования. Следствием было «целое нашествие мастеров и экспертов из Европы, изучение архитектурной теории и практики русскими мастерами, внедрение словаря терминов и понятий. Наконец, дело было не только в объемах, но в разнообразии проектов и структур. По масштабам трудовых затрат и вложенного капитала общественные работы Петровской эпохи, прежде всего строительство Петербурга, были беспрецедентными в России. Революция в архитектуре была связана как с политическим развитием в России и в Европе, так и с развитием самой архитектуры. Классические нормы возобладали в Европе XVI-XVII столетий благодаря открытию трактатов Витрувия, которые многократно переиздавались.

Предпосылки петровской программы европеизации России особенно видны в ретроспекции: начиная с XV в. Европа вступила в период внешней экспансии. «Это означало, что к 1690 г., когда Пётр стал самодержцем, Россия уже ощущала нажим европейской экспансии уже более столетия, причем в такой степени, что ее правитель стоял перед выбором: либо Россия примет вызов и выживет как суверенное государство и автономное общество, или ее ждет упадок, колонизация, а возможно, и расчленение. Успех российского ответа в значительной степени зависел от того, чтобы научиться жить по европейским правилам, особенно в военной сфере. Такая дилемма в тот или иной момент возникала перед всеми неевропейскими народами и государствами мира. После победы России над Швецией союза с ней искали многие европейские державы. В 1728 г. в ходе европейской мирной конференции с полноправным участием России Российская империя стала постоянным участником европейской государственной системы» (5, с.16).

То, что Пётр обладал властью, необходимой для преобразования России, властью почти абсолютной, превышавшей власть любого правителя, сомнений не было, по крайней мере среди европейцев, следивших за ним издалека. Однако те, кто побывал в России и оставил свои впечатления, порой замечали ограничения царской власти. Прежде всего, это была оппозиция, активная и пассивная, его соотечественников, которую европейские наблюдатели считали продуктом невежества и варварства. В меньшей мере обращалось внимание на личные сомнения Петра перед лицом полной европеизации; эта позиция коренилась не только в патриотическом чувстве, но и в его восприятии европейских понятий «хорошо отрегулированного полицейского государства», что требовало надзора и контроля за всеми аспектами общественной жизни во имя политической и экономической самодостаточности (5, с. 8).

Как следствие Петровских реформ получили широкое распространение западные визуальные модели, идеи, технологии и понятия городского пространства и дизайна для русских городов. Начав с фортификации и кораблестроения, Пётр преобразовал гражданскую архитектуру, введя европейский стиль и приглашая западных архитекторов; более того, он создал потребность в нем среди своего окружения. За ними последовали живопись и графика, другие изящные искусства, чеканка монет и изготовление географических карт, которым посвящен второй том серии (6). Крэкрафт рассматривает воздействие петровской интенсивной программы европеизации на визуальные искусства и показывает, как современные формы изобразительных искусств вместе с техникой их создания распространились в России. Опираясь на многочисленные источники и исследовательские работы на русском и других языках, автор рассматривает обстоятельства появления в России ренессансной традиции в живописи, скульптуре, графике. Он отмечает упадок рукописной иллюстрации, введение современной чеканки монет, флагов, новой геральдики, а также новой картографии. Особое внимание уделяется ранней истории Санкт-Петербургской академии художеств, а также воздействию петровской программы на народные изобразительные искусства и на церковные художества Русской православной церкви. Согласно выводу автора, «изобразительные искусства Российской империи могут рассказать о господствующем этосе и идеологии столь же много, и даже больше, чем письменные тексты, обычно изучаемые историками» (6, с. 34).

В последнем томе внимание уделено реформам «вербальным» – в области языка и печатного дела. Осуществленные царем реформы во всех областях имели огромное воздействие на вербальную культуру. Царь сам пересмотрел русский алфавит; книгопечатание, ранее ограниченное в основном религиозными текстами, благодаря появлению множества печатных машин стало массовым (составление учебников, упорядочение русского литературного языка и, наконец, создание Санкт-Петербургской академии наук).

Интерес и новизна аргументации автора состоят в привлечении обширного материала, свидетельствующего о произведенной Петром культурной революции. Культура, в ее широком понимании, «охватывает новую манеру одеваться, вести себя и общаться; навигацию, строительство, устройство садов, визуализацию, вообще мышление, а также новый вокабулярий для выражения всех этих видов деятельности» (7, с. 75).

К самым ранним реформам Петра относятся модернизация армии и создание флота «практически из ничего». Пётр научился морскому делу благодаря собственным стараниям, их символом остался ботик, на котором он плавал подростком. Большая часть его царствования прошла в войнах со Швецией за контроль над Восточной Балтикой. Потребности ведения войны повлекли преобразования в управлении государством и своего рода «бюрократическую революцию», которая распространилась и на церковную реформу. С современной точки зрения его достижения могут показаться ограниченными, но, считает автор, «петровское современное государство было российским вариантом общеевропейского типа и, пожалуй, столь же успешным для своего места и времени, как и остальные – для своего» (7, с. 5). «К концу петровского царствования Россия стала полноправным членом европейской системы суверенных государств» (7, с. 189). Воплощением «революции» Петра был основанный им Санкт-Петербург. Первоначально военная база, город стал административным центром по мере перемещения функций управления из Москвы, и, наконец, превратился в «новую культурную столицу России». Реформы, предпринятые Петром, преобразовали Россию не только в европейскую державу, но и в страну европейской культуры, и этот сдвиг Крэкрафт считает по-настоящему революционным.

Все три тома серии, рассматривающие переломный характер Петровской эпохи в плане истории культуры и произошедших в ней преобразований, снабжены многочисленными иллюстрациями, причем многие ранее не публиковались. Это делает книги интересными и для историков культуры и искусства.

Самым крупным зарубежным исследованием, посвященным Екатерине II и ее реформаторской деятельности, повсеместно признана монография английского историка-слависта Исабель де Мадариага «Россия в век Екатерины Великой» (8). И. де Мадариага является членом Британской академии, членом Королевского исторического общества и членом-корреспондентом Королевской испанской академии истории. Она опубликовала ряд работ по истории России XVIII в. в целом и о царствовании Екатерины II в частности. Ее книги и статьи переведены на многие европейские языки.

Автор, прежде всего, отмечает принципиальное отличие своего исследования, связанное с поставленной ею задачей – созданием полномасштабной истории екатерининского царствования. По ее утверждению, со времени появления в 1882 г. в Берлине работы «Екатерина Вторая» А.Г. Брикнера, профессора Дерптского ун-та в русской Эстонии, подобной монографии не появлялось. Русский историк В.А. Бильбасов в конце XIX в. предпринял было написание истории ее царствования в нескольких томах; в 1895 г. в России был напечатан первый том, но работа была приостановлена цензурой. Только первые два тома, относящиеся к периоду жизни Екатерины как великой княгини и первым двум годам после восшествия на престол, были опубликованы в России и в Берлине в 1900 г.

С тех пор было издано немало книг биографического, в том числе романтизированного характера. Личная жизнь Екатерины в значительной мере, в глазах авторов, заслоняла историю ее царствования и осуществленные ею преобразования. Но, утверждает И. Мадариага, «учитывая огромное значение долгого царствования Екатерины в продвижении России к новым политическим и культурным высотам, странно, что историки не уделяли внимания ее роли в этом процессе, тем более, что она отнюдь не была “ленивым королем”, но проявляла высокий профессионализм в искусстве управления… Долгое царствование Екатерины отмечено столь значительными свершениями, что по значению вполне может быть приравнено к царствованию Петра Великого. Она поставила своей задачей продолжение его политики, но диаметрально противоположными средствами. Там, где Пётр в своих нововведениях европейского образа мысли и обычаев зачастую не отличал формы от содержания, Екатерина пренебрегала формой, заботясь о сути. Там, где Пётр пренебрегал собственно русским в интересах вестернизации, Екатерина, иностранка, возвышала достоинства и добродетели России и русских, внушала им высокое чувство равенства, а порой и превосходства над Западной Европой. Там, где Пётр использовал террор, Екатерина действовала убеждением» (8, с. 7).

Императрица была терпима к критике как никто из ее предшественников, но последняя всегда сочеталась с данью уважения и восхищения ее бесспорными качествами – прилежание, серьезность, практический ум, доброжелательность, великодушие, способность выявить лучшие качества у тех, кто служил ей. Кратковременное царствование Павла I еще более подчеркнуло достоинства стиля правления его матери. При ней, как подчеркивал Карамзин, «высшие сословия уже не чувствовали себя рабами», и в сравнении со всеми известными эпохами русской истории эпоха Екатерины была «наиболее счастливой» для русских граждан.

Последующие суждения и оценки были строже. Историки XIX и XX вв. рассматривали ее беседы с философами как лицемерие, ее Наказ как фарс, написанный ради одобрения Запада, в то время как подданные страдали от беззакония и несправедливости. Выдающиеся достижения Екатерины в сфере управления, значительные реформы, проведенные ею почти во всех областях жизни, заслонялись тем фактом, что она не освободила крепостных или хотя бы не урегулировала их отношений с помещиками.

Среди наиболее значительных аспектов ее царствования автор выделяет три сферы ее деятельности: отношения с «философами» и Просвещением в целом; социальная политика; внешняя политика. Историк считает, что ошибочно судить Екатерину как правителя за расхождение между принципами, изложенными в ее Наказе, и российской действительностью. Наказ не был программой законодательства, а выражением идеалов, которым стремится следовать общество. Он был в первую очередь направлен на формирование общественного мнения, выдвижение перед правящими кругами России новых идей и новых установок. На его принципы время от времени ссылались – как во время екатерининского царствования, так и позднее – преимущественно в области судебных наказаний и неизменно в плане смягчения их суровости и жестокости. Пока отсутствует исследование того, в какой степени дух Наказа повлиял на последующее законодательство, но можно утверждать, что политика Екатерины в отношении свободных сословий страны и судебных органов была пропитана идеями, которые она выдвинула в 1767–1768 гг.

И. Мадариага категорически отвергает саму постановку ставшего «классическим» вопроса – была ли Екатерина «просвещенным деспотом»? В ее глазах он лишен смысла и вреден, поскольку подобные вопросы лишь служат продолжению нелепого спора. Екатерина – дитя своего времени, она в самом деле любила интеллектуальные занятия, общение с острыми и проницательными умами, политическими мыслителями, литераторами и драматургами. Ее переписка с Гриммом отражает обширную сферу ее интеллектуальных и художественных интересов; соответственно ее анализ общества и политическая программа находились под влиянием литературы, которую она читала. Поэтому теоретические основы ее законодательства могут быть найдены в Энциклопедии, в трудах Монтескье и Блэкстона, в германской камералистской мысли. Согласно им, общество разделено на сословия, каждое со своими правами, привилегиями и обязанностями. Удел правителя – привести в движение механизм социальных изменений, в котором сословия охотно принимают участие, не выходя из подчинения. Сочетание камерализма с обществом «сословий» придает особый характер ее правлению. Типичным для камералистского подхода был ее систематический поиск единообразия в полном пренебрежении к тому, как это затронет человеческие чувства. Отмена специальных юрисдикций (для Мануфактурной коллегии, Берг-коллегии или Коллегии вотчин) могла служить позитивной цели подчинения индивидов одному и тому же закону. Но распространение российской местной администрации и социальной организации на всю европейскую Россию с полным невниманием к этническим границам и местным традициям указывает на отсутствие понимания, свойственное чисто рационалистической концепции «доброго правления». Отношение Екатерины к свободам Балтийских провинций и Малороссии было столь же «нечувствительным», как отношение Иосифа II к австрийским Нидерландам и к Венгрии. Если ей удалось то, в чем он потерпел поражение, то лишь потому, что Балтийские провинции и Малороссия были более изолированными и слабыми.

К области социальной политики относится и дискуссия о природе корпоративных органов, введенных Екатериной для дворянства и горожан в 1775 и 1785 гг. В какой степени она стремилась ввести в России социальные институты, действительно автономные, для партнерского взаимодействия с центральным правительством? Или же она просто обратилась к сословиям с целью дополнить работу чиновников, поскольку чиновничество было слишком малочисленным и неэффективным для осуществления поставленных ею государственных целей? Ответить на эти вопросы нелегко, поскольку политические идеи и практика Екатерины менялись в соответствии с обстоятельствами в ходе ее долгого царствования. Несомненно, она надеялась мобилизовать местную инициативу и поощрить добровольную общественную деятельность и предприимчивость, лишь бы она укладывалась в рациональные и секулярные рамки, которые она ей ставила. Но для нее, как и для других авторитарных правителей, оказалось трудным поддерживать хрупкое равновесие между свободой и подавлением, научить людей «действовать свободно в несвободном обществе». Иногда историки допускали, что она намеревалась создать настоящие корпоративные институты с некоторой степенью автономии, рудиментарное Standestaat, причем именно тогда, когда просвещенные монархи, вроде Иосифа II лишали всякого политического содержания корпоративные институты, еще сохранявшиеся под их владычеством. Более убедительна точка зрения, согласно которой она имела в виду не Standestaat, а Standegesellschaft, т.е. не государство, основанное на сословиях, а общество, основанное на сословиях. Сословия были необходимой составной частью общественного порядка, их следовало поощрять, даже создавать там, где их не было, дабы государство могло общаться с организованными социальными группами в пределах всей страны. Так, реформа 1775 г. укрепила слабую социальную организацию в России, тогда как ее введение в 1783 г. в Ливонии лишь ослабило укорененные и весьма мощные корпоративные и политические объединения дворянства и горожан.

Способствовала ли Екатерина развитию этого типа Standegesell-schaft просто потому, что русская бюрократия была слишком слаба для выполнения своих задач? Тип хорошо отрегулированного государства, предусмотренный камералистами, требовал для своего гладкого функционирования усилий возросшего числа чиновников, приученных к систематическому исполнению своих обязанностей и связанных узами зависимости от государства как нанимателя. Государственный контроль облегчался Табелью о рангах; хотя о бюрократии в современном смысле слова в России XVIII в. не может быть и речи, доля правительственных чиновников из гражданских лиц неуклонно росла в ходе второй половины екатерининского царствования. Росли их образованность и оплата, но им явно недоставало административного опыта, служебной этики и «сословного духа». Могли ли они быть единственным партнером правительства?

Немецкий историк Дитрих Гейер в весьма проницательном эссе о екатерининском царствовании писал, что в России было невозможно заменить корпус дворян-землевладельцев корпусом госслужащих, подчиненных лишь государству (как в Австрии и Пруссии), поскольку такой корпус еще не существовал. В результате Екатерина была вынуждена соединить свою администрацию не с бюрократией, а с существующей организацией дворянского сословия. Но только при условии освобождения от дворянского сословия может возникнуть эффективная динамичная бюрократия, способная внести улучшение в русскую администрацию, считает Гейер. Поскольку социальная структура не меняется, бюрократия остается спаянной с дворянством, что парализует дело управления в России.