Текст книги "Политическая наука №1 / 2018"

В 1960–1970‐е годы, когда (нео)марксизм переживал ренессанс в политической науке, для многих коллег было почти само собой разумеющимся принимать исключительно критическое, а не поддерживающее отношение к существующему экономическому, общественному и государственному устройству. Вероятно, во многом это было связано с тем, что тогда марксизм, отвергающий капитализм, был на волне популярности, а в соответствии с ним, чтобы быть критичным, не требовалось что-либо обосновывать. Между тем критически настроенное тогда поколение заняло ведущие позиции в обществе, политике и экономике и привело на влиятельные посты последователей, сформированных по их же образу и подобию. Достигшие тем самым своего культурного и руководящего положения лидеры, возможно, переживают, что критика системы (на сей раз прежде всего со стороны правых популистов) направлена против нее самой и ее политического наследия. Несомненно, в таких обстоятельствах прежнее удовольствие критиковать уступает место желанию сочувствовать всему тому, в создании чего сам принимал участие. Это ничем не отличается от поведения всех бывших, некогда могущественных, а затем почувствовавших закат своей эпохи, поколений. Словом, это вполне понятно, когда вместе со сменой политических поколений и сами политологи начинают колебаться между гражданской критикой и сочувствием.

Однако это далеко не первостепенная задача политологов – дрейфовать на таких волнах политико-культурной диалектики. Скорее критика в выше очерченном смысле является профессиональной долгосрочной задачей. Она проявляется не только как критика системы, но и как критика идеологии. Это подразумевает критику современного господствующего образа мысли, который направляет в определенное русло любую возможную политическую практику. Ведь для критической политологии постоянно необходима и критическая рефлексия по поводу особой перспективности, избирательности и нормативности собственного политического мышления. Критика, которая относится к личному политическому мышлению «с сочувствием», в принципе представляет собой не больше, чем экспрессивное желание. Это желание политолог может практиковать в роли гражданина страны, однако это оставит его позади всего того, что он как политолог мог бы сделать.

Чтобы предложить действительно полезную критику системы и идеологии, политическому ученому нужно выработать довольно твердую позицию, которая будет (насколько это возможно) независимой от специфической для конкретного времени политической и дискурсивной моды. «Нормативная политология» (т.е. научная выжимка из политики, строящаяся на рациональном объяснении оценочных суждений) предлагает здесь предпосылки для оценочных суждений, помогающих политологу выйти за пределы того уровня суждений, которого уже не хватает в политическом повседневном дискурсе. В сущности, до Макиавелли политология в целом была такой нормативной наукой, при Аристотеле – наукой о «хорошей жизни» (благе), которую можно достичь через правильную политику. Но и Макиавелли формулировал оценочные суждения, даже если он относил их к эффективности политических мер: хорошо всё то, что позволяет достичь желаемой цели. Для политологов-марксистов «нормативное» тоже не было проблемой: «Политически было хорошо то, что возникло из партийной солидарности с целью освобождения от ненужного, особенно тисков капитализма». А для консервативного политолога Лео Штрауса релятивистская, либеральная политология, которая не ставила «должное» в центр политической мысли, была бессмыслицей.

Однако в понимании того, что из сущего может проистекать должное (во всяком случае, в чисто техническом, а не в этическом и, следовательно, политическом смысле), нельзя обращаться лишь к доводам разума. Поэтому классическая нормативная политическая наука уже невозможна. Но если бы политическая наука решила покончить с бывшей ролью «ориентирующей науки», которая обосновывала свою практическую ценность надежной постановкой норм и целей, то это была бы цена, которую нужно было бы заплатить за прорыв в научном исследовании политики. Однако еще не понятно, будет ли эта цена действительно заплачена. Скорее всего, нормативная политология будет основываться на новых принципах. И то, что на сегодня здесь имеется только программа, а не практика, также способствует кризису политической науки.

С одной стороны, на данный момент было бы лучше, если бы политическая наука исходила из эмпирически-антропологических, а именно: социально-биологических и эволюционно-психологических оснований. В этом случае такие понятия, как «нравственная интуиция», приобрели бы прочный эмпирический смысл, который вышел бы далеко за рамки статуса «философской концепции». То, что пытались измерить (понять) такие классики, как Аристотель или Гоббс, в своих размышлениях о «природе человека» путем сравнения небольшого количества наблюдений, а также сложных рассуждений, уже давно можно объяснить эмпирически с точки зрения науки, хотя исследования всё еще далеки от полного осуществления этих познавательных интересов. Однако теперь ясно, что «моральное априорное знание» на индивидуальном уровне существует так же, как и «гносеологическое априорное знание», и оно является при этом онтогенетическим априорным знанием для отдельно взятого человека, но филогенетически оно является апостериорным (знанием, основанным на опыте), т.е. представляет собой результаты миллионов лет эволюции нашего вида. Осознание этого не отменяет никаких моральных или политических решений, так же как и знание эпистемологических априори не освобождает нас от выбора между конкурирующими теориями или методами исследования. Тем не менее ключевой интуитивный принцип классической нормативной политической науки, что не все нормы чисто произвольны, если впоследствии формируется «хорошая жизнь» или, по крайней мере, устойчивое развитие, по-видимому, подтверждается эмпирически.

С другой стороны, можно легко заметить логическую структуру оценочных суждений в политической науке, которая к этому стремится. Но это позволяет принимать меры по улучшению практики оценочных суждений. По существу, оценивание состоит из трех элементов.

Во-первых, существует свидетельство об оцениваемом объекте, а именно о его существовании и его свойствах. Такое свидетельство может быть чем‐то, находящимся между эмпирически подтвержденным (истинным) и эмпирически опровергнутым (ложным). Во всяком случае, оно должно быть конкретизировано путем проведения научной работы до тех пор, пока оно действительно не совпадет с фактами, т.е. пока не станет истинным с эмпирической точки зрения. В противном случае оценка просто не достигнет результата, поскольку она будет относиться к несуществующему положению дел, которое не существует или основывается только на оценочном суждении.

Во-вторых, существуют критерии оценки, например, нормативной теории, в которой говорится, какое действие хорошо, а какое плохо. Такими теориями были бы теория справедливости Джона Ролза или утилитарные размышления Джереми Бентама. Конечно, убеждение может быть доказано, т.е. эмпирически может быть как истиной, так и ложью. И хотя нормативная теория может быть логически безошибочной, она также может быть эмпирически ни истинной, ни ложной, потому что нет перехода между «сущим» и «должным». Во всяком случае, она может и должна быть по логике причинно-следственных связей «нормативно полезной», т.е. при исполнении того, что должно быть сделано, проявить именно те эффекты, которые она представляет в качестве «благоприятных». Таким образом, критерии оценки всегда могут быть включены в оценку только в результате принятия решения, а не эмпирического исследования. Поэтому выбор критерия оценивания всегда является спорным и обычно не безальтернативным. Здесь, следовательно, мы неизбежно покидаем сферу ответственности сциентизма.

В-третьих, подлежащие оценке факты и выбранный критерий оценки объединяются в оценочное суждение на том основании, что, подчиняясь требованию логической корректности, приводится аргументация того, в каком качестве оцениваемое положение дел выделяется в свете используемого критерия, а именно: как (скорее) хорошее или как (скорее) плохое. Оценка имеет очень сложную структуру, которую маскирует наша легкость при выражении оценочных суждений, но также указывает на то, что они находятся под определенным рациональным контролем. Это, в свою очередь, неблагоприятно для политической практики, потому что, с одной стороны, она во многом формируется оценочными суждениями в очень специфическом масштабе, но, с другой стороны, эти оценочные суждения часто бывают ошибочными. Что‐то выбранное в рамках общественного развития как объект оценивания может быть взято ошибочно или в неполной мере; используемый критерий оценки может быть нормативно бесполезным или может быть подобран чисто интуитивно (на основании ощущений), а аргументация, лежащая в основе критерия оценки и объекта исследования, может оказаться логической ошибкой.

Таким образом, практика нормативной политической науки означает следующее: имеются практически полезные и нормативно применимые критерии оценки; значимые с практической точки зрения политические оценочные суждения принимаются на основании таких – вполне альтернативных – критериев оценивания и вводятся в политическую дискуссию; используемые в политическом дискурсе оценочные суждения подвергаются проверке на наличие вышеуказанных ошибок и при необходимости дорабатываются. С помощью всех этих достижений политическая наука сделала бы очень важный критический и при этом конструктивный вклад в такие дискурсы, которые касаются нынешней политической практики. Она же страдает от того, что политическая наука ввиду неразвитости ее нормативной составляющей в направлении эмпирической политической науки не может сделать этот вклад заслуживающим доверия. При постановке политических целей это часто приводит либо к волюнтаризму, либо к оппортунизму – и демонстрирует политикам, что при принятии сложных политических решений им не стоит ожидать от политической науки чего‐то, что может указать путь. За этим нередко следует демонстрация презрительного отношения к политической науке со стороны тех практиков, за которых также, в свою очередь, часто бывает стыдно.

Альтернативой становится так называемый политический акционизм политических ученых в партиях, ассоциациях и фондах, при котором ежедневно оглашаются политические позиции в средствах массовой информации, в интервью и комментариях. Ведут свою деятельность и политические консультанты, основываясь на политических предпочтениях или, в худшем случае, на оппортунизме. Это очевидно не самое лучшее представление политической практики. В отличие от эмпирического знания эти оценочные суждения и наставления не прорабатываются систематически и не тестируются на основе строгих критериев качества. Таким образом, политика лишается большей части «критических знаний об устройстве порядка», в которых политическая деятельность, несомненно, нуждается. В сущности, становится ясно, что исследовательская область классической нормативной политической науки еще не раскрыла потенциал далеко обогнавшей ее эмпирической политической науки. Однако тот, от кого профессия требует бежать, в то время как он пока не способен ходить на двух одинаково длинных ногах, может, вероятно, впасть в кризис: сначала в кризис своей работоспособности, а затем и в кризис профессии в целом.

3. Зацикливание на настоящем вместо исторического холизма

Политика существует с тех времен, как люди живут вместе в сложных общественных организациях. До момента появления передовых цивилизаций, государств и структур у них были предшественники. Однако врожденные физические свойства и эмоции, познавательные способности и нравственные устои сегодняшних людей, похоже, остались неизменными в течение сотен тысяч лет эволюции. То же самое можно сказать и о многих проблемах, которые могут быть решены благодаря политике: рутинное обеспечение кооперации и случайное возникновение коллективных действий; приобретение и распределение продуктов питания или товаров для ежедневного использования; организация и разделение труда; защита от злоупотребления ресурсами; создание и поддержание институтов; защита против врагов; связь бытовой жизни через социальную организацию с религиозностью; обеспечение легитимности власти господства.

В разные времена на разных территориях объем знаний варьируется. Предыдущие проблемы решаются, новые возникают, – так меняется наша действительность. Аналогичным образом, в зависимости от географических и геополитических обстоятельств, общество или политическая система во всех странах обладают отличными друг от друга свойствами. Кроме того, недетерминированная трансформация этих взаимодействий в уже сформированный порядок всегда приводит к созданию конкретных способов регулирования власти, к определенным институциональным формациям. Каждый существующий политический процесс, структура сходны с человеческими языками, происхождение и развитие которых столь же непредсказуемы. Однако, как только язык становится известным, обычно можно узнать, какие правила следуют за формированием конкретных предложений, как формируются грамматика и синтаксис, которые ограничивают случайность при формировании предложений.

Аналогичным образом, изучая документально подтвержденную историю политической деятельности человека и формирование политической структуры и инструментов контроля, можно увидеть, какие «языки» или «грамматики» были созданы, т.е. как создать порядок при большом разнообразии повседневной политики и повседневной истории. Однако здесь требуется широкий взгляд на историю политики. Для достижения исторического холизма в политико-аналитическом представлении требования для политологов следующие: обширное историческое образование, а также владение теоретическими инструментами, которые повышают устойчивость результатов, несмотря на меняющиеся детали «histoire événementielle»3131
  История событий (фр.) – один из уровней рассмотрения действительности наряду с иcторией повседневности и с большой длительностью (longue durée).


[Закрыть] (Фернан Бродель). Нужно понимание, что предмет политической науки должен быть не просто современной политикой, и тем более он не может быть ограничен в узком смысле политикой своей собственной страны. Скорее политическая наука, стремящаяся использовать свои аналитические возможности, должна учитывать совокупность всех проявлений политического содержания, процессов и структур в прошлом и настоящем. Если этого не сделать, а смотреть только на «интересные отдельные случаи», то их сложно интерпретировать. Велика вероятность, что что‐то подобное уже происходило. Необходимо выявить общие черты политического, в этом случае вы получите политико-научные знания. Таким образом, политическая наука должна использоваться не только в сравнительной, но и в историко-сравнительной перспективе.

В то время как современная политологическая компаративистика является хорошо упорядоченной областью исследований, она совершенно отличается от историко-сравнительной политологии. Большинство политологов выбирают настоящее, с короткой историей или без нее, как свою реальную, даже единственную область работы. Всё остальное обычно оставляют историкам. Это звучит разумно тогда, когда речь идет о научном исследовании источников, т.е. о собственно исторических исследованиях. В то же время гораздо менее разумно исключать вторичный анализ или метаанализ исторических исследований из области политологии. Во всяком случае, это представляло бы явный разрыв с традицией в классической политической науке, которая была тесно связана с историческими взглядами. Для таких исследователей, как Макс Вебер или Эрик Фёгелин, вполне естественно сравнивать прошлые политические формы порядка с современными политическими системами. Новейший исторический институционализм в стиле Баррингтона Мура или Чарльза Тилли продолжил этот подход. Однако исследования, сосредоточенные на больших масштабах и основанные на исторических синтезах, такие как многотомная «История правительства» С.Е. Файнера, по-прежнему представляют собой исключительные достижения политической науки, основанной на исторических материалах. Пока это не изменится, наука о политике не сможет распознать «грамматику» и «синтаксис» политического и вряд ли сможет отличить новый тренд от повторяющихся «политических сценариев».

Теории истории, которые должны были извлечь текущую полезную информацию из того, что уже произошло, были довольно многочисленными. Они варьируются от «теории конституционных циклов» у Аристотеля и Полибия до социального дарвинизма у Герберта Спенсера и до непосредственно исторической теории исторического материализма. Все попытки политически понять будущее и, следовательно, придать событиям политическое значение ожидаемо потерпели неудачу: во‐первых, исторические процессы не предопределены, а во‐вторых, отсутствует предсказуемость нетривиальных и некраткосрочных политических событий. Возможность исторических пророчеств складывается из предсказуемости грамматики и синтаксиса языка говорящего. Однако такие прогнозы не являются даже лингвистикой, но невозможность предсказать будущие предложения никоим образом не мешает найти грамматику и синтаксис этого языка. Политология может извлечь из этого уроки. Нет никаких сомнений в том, что предпринимаемые попытки не смогли извлечь из исторического анализа информацию о политическом будущем. Но это не снижает когнитивную ценность исторического институционализма. Он позволяет лучше понять взаимосвязь между зависимостью исторического пути и трудностью предвидения посредством сравнительного исторического анализа; признать условия возможности возникновения «критических стечений обстоятельств» и в результате – получить идеи о политических пространствах возможностей. Тем более что для таких исследований было бы полезно понимание культурной и институциональной истории как эволюционного процесса в теоретическом значении этого термина (т.е. вариации, отбора, дифференциального удержания, динамики популяций и т.д.).

Не менее полезным было бы также использование морфологических концепций в историческом сравнительном системном анализе: гомология как сходство по общему происхождению, аналогия сходства, адаптация к тем же условиям окружающей среды, гомодинамика как подобие в силу тех же врожденных способностей. Но сегодняшняя политическая наука оставляет такие возможности в значительной степени неиспользованными и искренне боится быть наукой о политическом обрамлении настоящего и его истории. Однако эта неуверенность постоянно всплывает, что особенно заметно, когда политики обращаются за советом к историкам, но не к политологам, обсуждая с ними, что следует сделать и как это отразится в ближней и дальней перспективе. Для политической науки с амбициями ее древних основателей такая реверсия должна быть сигналом кризиса.

4. Западный этноцентризм вместо аналитического космополитизма

Несомненно, политология по-прежнему остается наукой Запада, несмотря на институты политических наук и учебные программы на глобальном Юге. Кризис возникает из тех политических проблем, которые формируют сегодняшний «Запад»: индивидуализм против коллективизма, религия против политики, закон против суверенитета, свобода против государства. Ему подвержены идеи, в которых предстает эволюция «западного государства»: миротворчество, права человека, участие, демократия. Хотя было много отправных точек для появления отдельной науки политики как в китайской, так и в исламской культурной истории, сегодняшняя политическая наука появилась только на Западе. Помимо упадка Османской империи и Китая и мирового гегемонистского подъема Запада в конце XIX в., можно привести следующие причины этого: отсутствие традиции приоритета гражданского представительства по отношению к политической власти; отсутствие разделения религиозно-трансцендентного и чисто политического контекста; отсутствие идеи эмпирической науки, отличной от простого мастерства.

Не является парадоксом, что западный этноцентризм современной политической науки также в значительной степени способствует внедрению английского языка как международного научного языка. Использование английского языка сужает широту западного политического мышления и ориентирует его на разговор лишь с теми концепциями и утверждениями, которые соответствуют миру и представлению проблемы, уже семантически и синтаксически встроенному в английский язык. Этот специализированный язык, который также ограничен французскими, испанскими или немецкими размышлениями, становится узким местом, через которое должен проходить азиатский или африканский политический опыт. Большинство политологов работают в англосаксонских университетах, общение между экспертами проходит на английском языке, что сокращает горизонт интерпретации и объяснения политической науки в других языках.

В связи с этим неудивительно, что китайские идеи о дао, гармонии или существующие там обряды интересны для политологов, культурных антропологов или философов. Нечто подобное должно относиться и к политически важным концепциям исламских правовых школ. Таким образом, большая часть политического опыта отражается в незападных культурах, которые оторваны от того, что анализирует политический ученый. В этом случае рамки понимания западной политической науки накладываются на совершенно по-разному построенные в культурном смысле политические порядки.

Мы понимаем смысл политических структур через западную культуру. Именно Запад находился во главе мировой силовой пирамиды, строя и расширяя свою политическую науку. Европейские государства экспортировали свои институциональные формы в Северную и Южную Америку, политически реорганизовали Африку и Ближний Восток и свергли диктатуры в надежде на демократию, которая возникнет с их помощью, и сегодня призывают Россию и Китай сделать все возможное для продвижения их политических идей и установления порядка. В то же время западная политическая наука экспортировала свои концепции, теории и формулы дискурса для остального мира, пытаясь изменить систему и идеологически критическое мышление в других политических культурах. В настоящее время Запад всё более и более уменьшает свою регулирующую власть, в возникающие лакуны которой проникает, в особенности, Китай. С другой стороны, всё более предсказуемым становится то, что не только мусульманские интеллектуалы будут продолжать отвергать западное политическое мышление, но вскоре и их китайские коллеги начнут изживать западную политологию так же, как когда‐то марксизм, а столетия назад – буддизм.

Перед лицом таких событий должны ли мы смириться с тем, что китайская политическая наука, претендующая на лингвистическое равенство, сталкивается с англоязычной западной политической наукой? Или было бы лучше начать с западной политической науки, пытаясь понять политическое мышление других культур и интегрировать свои концепции самопознания и концептуальную карту в науку о политике для всех культур? Конечно, это было бы лучше, потому что тогда различные течения политической мысли могли бы объединиться. Это стало бы столь же плодотворным, как когда‐то мысли о греческом полисе соединились с политическим мышлением римлян, основные идеи христианства соединились с варварским горизонтом мысли германских народов. Однако для того, чтобы политическая наука двигалась в этом направлении, сначала необходимо осознать, что ее дальнейшее развитие приведет к интеллектуальному тупику, если она останется только в нынешних «ветвях» западной мысли. Кризис в сосуществовании которые снова стали подчеркивать свои особенности после окончания западной гегемонии, сопровождается кризисом в самой науке, которая всегда хотела помочь его преодолеть. Мы не должны допустить этого, потому необходимо взять курс на четыре охарактеризованных выше выхода из надвигающегося кризиса современной политической науки: мы должны использовать аналитический космополитизм, сделать предметом сравнительно-синтетических политических исследований всю историю форм политических порядков, улучшить наши возможности, разработав надежную системную и идеологическую критику, и поставить нашу рутинную научную деятельность на службу по-настоящему практической науке о политике.