Текст книги "Казанский альманах 2019. Коралл"

К Эрасту Петровичу его гость отправился сразу после поездки по окрестностям и одет, как упоминал Платон Перцов, был вовсе по-домашнему. Но гости, собиравшиеся у «души казанского общества» Эраста, едва ли обратили внимание на внешний вид Пушкина. Его блестящий ум, известность, умение завораживать увлекательной беседой везде находили страстных поклонников, видевших перед собой прежде всего великого поэта. После обеда Пушкин сыграл в шахматы с хозяином дома, а вечером, как и обещался, поехал в Татарскую слободу к Фуксу.

В доме на углу улиц Владимирской и Поперечно-Тихвинской (Кирова и Камала) с нетерпением ожидала их супруга Карла Фёдоровича – Александра Андреевна, приходившаяся племянницей известному широко за Казанской Землёй поэту Гавриилу Каменеву[8]8
  Г. П. Каменев (1773–1803) – русский поэт, прозаик, переводчик, бургомистр Казани.


[Закрыть]. Вместо приветствия она услышала: «Нам не нужно с вами рекомендоваться – музы нас познакомили заочно, а Баратынский – ещё более». Должно быть, Пушкину поведали о литературной деятельности новой знакомой, к тому же при дальнейшем общении он не преминул отметить родство госпожи Фукс с Каменевым. Глядя на портрет поэта, он, по воспоминаниям Александры Андреевны, сказал: «Этот человек достоин уважения. Он первым в России осмелился отступить от классицизма. Мы – русские романтики, должны принести должную дань его памяти: этот человек много бы сделал, ежели бы не умер так рано». Во время своего визита Александр Сергеевич так же просил Александру Фукс собрать и прислать ему сведения о дяде, чтобы он смог написать его биографию. (Об интересных родственных корнях Гавриила Каменева, его судьбе и творчестве знакомит читателей рассказ А. Мушинского «Уединённые прогулки по сосновой роще» в «КА» № 13.)

За чаем завязался разговор о Пугачёве и событиях, связанных с пребыванием вождя бунтовщиков в Казани. Карл Фёдорович посетовал на скудные знания по интересующему поэта вопросу, но кое-что сообщил. Из его уст Пушкин услышал предание о некоем пленном немце-пасторе, которому Пугачёв даровал жизнь, вспомнив, как тот когда-то подал ему милостыню. Позже поэт привёл этот случай в «Истории Пугачёва» и в переработанном виде использовал в «Капитанской дочке».

Неизвестно, рассказала ли Александра Андреевна гостю о связи её прадеда по материнской линии с царём-самозванцем. Как описывала она первые часы беседы мужа с прославленным поэтом, «долго не могла прийти в свою тарелку» и не отличилась ни любезностью, ни ловкостью. А ведь было о чём поведать. Дед Каменева, отец его матери, купец Иван Красин являлся доверенным лицом и «первым вельможей» Емельяна Пугачёва. В своём доме Иван Васильевич содержал старообрядческую молельню, куда приходил помолиться предводитель повстанцев, мылся в бане купца и после побега из казанского острога укрывался в потайной пещере на горе позади дома Красина. Разве не за такими сведениями отправился Пушкин в своё путешествие?

А тем временем, исчерпав свои познания, Фукс заинтересовал Александра Сергеевича одним персонажем давних событий. Им был купец первой гильдии Л. Ф. Крупенников, который, будучи юношей, попал в плен к повстанцам, а ныне продолжал проживать в Казани. Тут вновь сказалось нетерпение исследователя, напавшего на занимательный след, и Пушкин в сопровождении Карла Фёдоровича поспешил к престарелому купцу. Разговор занял часа полтора, но, по-видимому, не произвёл того впечатления, какого ожидал поэт. Вдвоём с Фуксом они вернулись к Александре Андреевне, и профессор, вызванный к больному, вынужден был оставить гостя со своей супругой.

Смущённая поэтесса всё ещё не могла взять себя в руки, но Пушкин был так любезен и приветлив, что вскоре хозяйка дома пригласила его в свой кабинет. Она показала Александру Сергеевичу стихи Баратынского, Ознобишина и Языкова, написанные ей, Пушкин их хвалил, особенно последнего. Заставил её прочесть и собственные сочинения. Несовершенная поэзия провинциальной дамы могла вызвать лишь улыбку Пушкина, но он терпеливо выслушал всё и даже кое-что перечёл. Впрочем, Александра Андреевна была не так глупа и тщеславна, в своих воспоминаниях она отметила: «и он, слушая меня, как бы в самом деле хорошего поэта, вероятно, из любезности, несколько раз останавливал моё чтение похвалами». Гость подробно расспросил о семье Александры Андреевны. А после заговорили о современной литературе, «о духе нынешнего времени», об известных писателях – поэт был более чем откровенен, но заметил, что всё сказанное должно остаться между ними. Безусловно, Пушкин не мог не коснуться положения литераторов, закованных в цензурные рамки жандармского режима Николая I. Дав поэту обещание, Александра Фукс не касалась этой темы даже после смерти Александра Сергеевича.

К часам десяти вечера вернулся Карл Фёдорович вместе с Перцовым, и оба с удовольствием поддержали литературную тему. Сели ужинать, и Пушкин неожиданно заговорил о магнетизме, о воздействии одного человека на другого даже против его воли. Он постоянно обращался к Александре Андреевне и своими примерами о действии магнетизма мужчины на женщину вновь сконфузил её. Она обрадовалась, когда разговор свернул в другое русло, но это направление оказалось не лучше. Александр Сергеевич выбрал тему о суевериях, духах и предсказаниях, и так горячо и убедительно вступал в спор, что хозяйке показалось странным такое увлечение у блестяще образованного человека. А между тем поэт рассказал о встрече на Невском с гадалкой, предсказавшей несколько вещей, из которых две сбылись. «Теперь надо сбыться третьему», – произнёс Пушкин. Это, третье, было предсказание о неестественной смерти поэта – до чёрной даты января 1837 года оставалось три с половиной года.

После ужина госпожа Фукс услышала очередное интересное откровение, когда Александру Сергеевичу в руки попала книга одного казанского профессора, содержавшего как стихи, так и прозу. С нескрываемой досадой Пушкин воскликнул: «О, эта проза и стихи! Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не вынужден был обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернильницу…»

Лишь после часа ночи с искренним сожалением поэт расстался с четой Фуксов, на рассвете он наметил отъезд. Попрощаться с другом из предрассветной мглы примчался Баратынский, и Александр Сергеевич подарил ему на память свой небольшой карандашный портрет, написанный Ж. Вивьеном. Он подвёл итог своего посещения Казани в письме жене, отметив не напрасным посещение этой стороны. Пушкин покидал город, в котором официальные власти предпочли не заметить его двухдневного присутствия. «Казанские губернские ведомости» обошли это событие молчанием. Про материалы, предоставленные Карлом Фуксом, поэт позже напишет: «Ему обязан я многими любопытными известиями касательно эпохи и стороны, здесь описанных».

Александра же Андреевна, вставши в пять утра, принялась творить стихи «На проезд А. С. Пушкина через Казань». К восьми часам она отослала их в особняк к Энгельгардту, но знаменитый гость уже покинул город, оставив для госпожи Фукс записку. «С сердечной благодарностью посылаю вам мой адрес и надеюсь, что обещание ваше приехать в Петербург не есть одно любезное приветствие. Примите <…> изъявление моей глубокой признательности за ласковый приём путешественнику, которому долго памятно будет минутное его пребывание в Казани».

Она приняла записку за обычную любезность светского человека, ни к чему, впрочем, не обязывающую, но ошиблась. Александр Сергеевич вступил с ней в переписку и даже имел намерение напечатать в «Современнике» её труд этнографа и краеведа, а именно очерк «Поездка из Казани в Нижний Новгород». О намерении печатать этот очерк в журнале упоминается в книге составителя В. В. Кунина «Последний год жизни Пушкина», и там же отмечается, что наряду с «Александром Радищевым» Пушкина, записками Карамзина и стихотворением «Два демона» Тютчева труд Александры Фукс не был пропущен цензорами, видимо, потому, что в нём говорилось о старообрядцах. Почётно, заметим, оказаться в такой компании!

А вот последнее из писем Пушкина к Фукс довольно примечательное по своему содержанию: «Милостивая государыня Александра Андреевна, я столько перед вами виноват, что не осмеливаюсь и оправдываться. <…> Не понимаю, каким образом мой бродяга Емельян Пугачёв не дошёл до Казани, место для него памятное: видимо, шатался по сторонам и загулялся по своей привычке. <…> При сём позвольте <…> препроводить к Вам и билет на получение «Современника», мною издаваемого. Смею ли надеяться, что Вы украсите его когда-нибудь произведениями пера вашего? 20 февраля 1836».

На этом фоне совершенно неестественно выглядит письмо Пушкина к Наталье Николаевне, написанное через неделю после отъезда из Казани: «Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stokings[9]9
  Английское выражение – «синие чулки».


[Закрыть], сорокалетней, несносной бабе с вощёными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести, как ни в чём не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхваливал её красоту и гений. Я так и ждал, что присуждён буду ей написать в Альбом – но Бог помиловал, однако она взяла мой адрес и стращает меня перепиской и приездом в Петербург, с чем тебя и поздравляю…» Эти нелицеприятные строки, относящиеся к Александре Андреевне Фукс, можно объяснить лишь одним – ревностью Натальи Николаевны, впрочем, не всегда беспочвенной. А ветреный супруг, по-видимому, усвоил такую манеру, заранее предупреждая семейные сцены известным мужчинам способом, – принижать в глазах жены особу, в которой можно хотя бы намёком увидеть соперницу.

Он отправился далее по намеченному маршруту, продолжая делать короткие пометки в заветной зелёной тетрадке, которая сопровождала поэта в путешествии. Ему, по признанию в последующих письмах с дороги жене, не удавалось ничего написать, но Пушкин переполнялся добытыми сведениями, преданиями, записями песен, вдохновлялся и мечтал поскорей оказаться в Болдине и излить на бумагу то, что рождало воображение, поддержанное солидным историческим багажом.

Одним из его самых лирических приобретений уже после Оренбурга стал рассказ старой казачки Бунтовой, поведавшей трогательную легенду. Так в станице Берды – главной ставке Пугачёва, вспоминали пугачёвцы о матери Стеньки Разина: «В Озёрной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: “Не ты ли, моё детище? Не ты ли, мой Стёпушка? Не твои ли чёрны кудри свежа вода моет?“ И видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп…» Для Пушкина этот плач казался идеальным эпилогом к поэме о Пугачёве, но цензура сделала своё дело…

Материала набралось много, и в конце 1833 года в Болдине поэт дополнил наброски, сделанные ещё до поездки, и его «История Пугачёва» обрела живость и полноту. Однако Александр Сергеевич отметил в письме Дмитриеву, что постарался изложить происшествия, а вот анекдоты, черты местности и прочее отбросил в примечания. Он в первую очередь стремился создать историческую монографию, точно передающую трагические события. Рукопись была прочитана близкому кругу друзей. Н. В. Гоголь был среди них и реагировал бурно: «Это будет единственное в этом роде сочинение. Замечательная очень вся жизнь Пугачёва! Интересу пропасть! Совершенный роман!»

К осени 1834 года «История» была готова полностью и отдана для прочтения самому государю Николаю I, который отнёсся к труду благосклонно, за исключением некоторых оговорок, царь так же собственноручно исправил название на «Историю пугачёвского бунта». По высочайшему повелению государя, книга вышла за казённый счёт и увидела свет в декабре 1834 года. Однако царёвы служаки усердно раздували неприятие высшим светом новой, непривычной для поэта работы, ставили препоны повсюду. Сыграла свою роль и личная вражда Пушкина с С. Уваровым. Этот давний недоброжелатель поэта добился к тому времени чина министра и председателя Главного управления цензуры, сыграв мерзкую роль в судьбе нового произведения, которому Александр Сергеевич отдал столько времени и сил. «Историю Пугачёва» читатели встретили прохладно, и Пушкин записал в те дни в дневнике: «Впублике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже – не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит».

Между тем критики «Истории пугачёвского бунта» разделились на два лагеря: одни обвиняли литератора в сухости, видимо, ожидая прежнего Пушкина и в историко-исследовательском труде; другие ставили в заслугу то, что Александр Сергеевич оказался не поэтом в истории, сохранил научный стиль и совершил поистине блистательный подвиг, обратившись к этой теме. Друзья считали, что «История» – лишь проба пера на новом для поэта поприще. И. И. Дмитриев весной 1835 года утешающе писал Александру Сергеевичу: «Сочинение ваше и здесь подверглось разным толкам, довольно смешным, но никогда дельным, одни дивились, как вы смели напомнить о том, что некогда велено было предать забвению – нужды нет, что осталась бы прореха в Русской истории».

Пишет Пушкин и Александре Фукс в ответ на присланные ею стихи: «С жадностью прочёл я прелестные ваши стихотворения и между ними ваше послание ко мне, недостойному поклоннику вашей музы. В обмен вымыслов, исполненных прелести, ума и чувствительности, надеюсь на днях доставить вам отвратительно ужасную историю Пугачёва. Не браните меня. Поэзия, кажется, для меня иссякла. Я весь в прозе; да ещё какой…»

Чтобы не быть голословным, поэт отправил в Казань два экземпляра «Истории Пугачёва» с дарственными надписями для А. Фукс и М. Рыбушкина, приславшего ему ранее свой двухтомный труд «Краткая история Казани». Экземпляры эти со времен оказались утеряны, но вот в личной библиотеке Пушкина, по свидетельству Р. Бикбулатова, сохранились 19 книг казанских авторов или тех, кто жил раньше в нашем городе.

После неудачи с «Историей Пугачёва» поэт находит в себе мужество и вдохновение продолжить тему пугачёвщины в «Капитанской дочке». Роман рождается в тяжёлое для Пушкина время – тучи вокруг поэта и его семьи сгущаются, сплетники шепчутся по углам, связывая воедино Наталью Николаевну с Дантесом, долги растут, недоброжелатели критикуют, объявляя, что поэт превратился в журналиста и редактора, разменяв свой талант. «Капитанская дочка», как один из последних взмахов крыльев гения Пушкина, выходит в «Современнике» в последней декаде 1836 года, за месяц до гибели поэта. Александр Сергеевич не успел услышать восторженные отзывы читателей, они поступили, когда сердце создателя уже перестало биться.

Друзья, которым роман был прочитан в рукописи, отзывались о нём с восхищением. Н. В. Гоголь говорил, что «Капитанская дочка» «произвела всеобщий эффект». Зарубежные издатели, по воспоминаниям А. И. Тургенева, желали перевести произведение, но опасались при переводе утерять всю лёгкость и прелесть, звучащую на русском языке. Об этом романе высказывались ещё долго и на самых высоких уровнях, вот, например, из воспоминаний дочери Николая I – великой княгини Ольги Николаевны: «Мы поглощали его последнее произведение «Капитанскую дочку», которое печаталось в журнале «Современник». <…> «Капитанская дочка», результат его исторических исследований, раскрывает, чем бы он мог стать на этом новом поприще. После Пушкина ни одно имя не может сравниться с его именем».

Таковы были произведения, ради которых 185 лет назад Александр Сергеевич Пушкин предпринял своё путешествие, посетив в том числе и наш город. Казань помнит своего великого гостя, в честь поэта одна из её улиц уже более 100 лет носит его имя. Эту улицу украшает памятник поэту на гранитном постаменте перед театром оперы и балета. Это любимое место сбора всех, кто неравнодушен к волшебству поэзии и, пожалуй, главному чародею поэтических муз – Александру Сергеевичу Пушкину.

Свою долю для увековечения памяти великого поэта внесли и многочисленные исследователи, изучавшие, в том числе и посещение Пушкиным Казани. Имена этих историков, краеведов, писателей и не перечислить! Среди них В. В. Аристов, А. С. Архангельский, Е. Н. Дунаева, М. Н. Елизарова, Ю. Л. Славянский… Но особенно хотелось бы отметить казанского краеведа Николая Фёдоровича Калинина и закончить статью выдержкой из его книги 1942 года выпуска «Пушкин в Казани»:

«Смерть поэта больно ударила и по сердцам казанцев. Насколько они были потрясены вестью о его гибели видно, например, из воспоминаний П. И. Мельникова (Печерского), тогдашнего студента “Отделения словесных наук“ местного университета

“В начале февраля 1837 года третий курс словесного факультета в 8 часов утра собрался на лекцию русской словесности. Суровцев, по обыкновению, вошёл в аудиторию во время боя часов. Мы ожидали, что он, как водится, взойдёт, слегка прихрамывая, на кафедру, сядет, оглядит студентов, замечая, кто не пришёл на лекцию, вынет серебряную табакерку, положит её вправо, вынет красный фуляровый платок и положит его налево и начнёт лекцию обычною фразой: “В прошедший раз беседовали мы, государи мои, о том-то“.

Не тут-то было. Григорий Степанович взошёл на кафедру и, не садясь, вынул из кармана газетный листок, помнится, “Русского инвалида“, поднял его к верху и, окинув быстрым взглядом аудиторию, громко сказал: “Встаньте“. Мы встали, с изумлением глядя на профессора. Дрожащим от волнения голосом, в котором слышались горькие задушевные слёзы, он прочёл известие всего в несколько строк. Живо помню первые слова его: “Солнце нашей поэзии закатилось – нет более Пушкина“. Аудитория ахнула в один голос, послышались рыдания… Сам профессор сел и, склонив на кафедру седую как серебро голову, горько заплакал… Прошло несколько минут, он встал и сказал: “Князь русских поэтов во гробе. Его тело везут из Петербурга куда-то далеко. Быть может, оно ещё не предано земле. При незакрытом ещё гробе Пушкина как сметь говорить о русской словесности. Лекции не будет…“»

Пушкин же оценивал своё земное предназначение в письме Денису Давыдову при посылке ему «Истории Пугачёвского бунта» весьма скромно:

 
Тебе певцу, тебе герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир…
 

1836

Однако смею заметить, поэзия, подобно всей художественной литературе, «из моды» до сих пор не вышла, как и Пушкин никоим образом не вышел из нашей повседневной жизни.

Рушания Юнусова
Они помнят своих авторов

О прижизненных изданиях русских классиков в фондах Национальной библиотеки Республики Татарстан

Библиотека… Полки с рядами новых и старых книг. Всюду книги, книги, книги. Их много, около трёх с половиной миллиона. Таков объём книжного фонда Национальной библиотеки Республики Татарстан. Что за книги хранятся на многочисленных полках? Среди бесконечных рядов книг теряешься: какую же взять, полистать?

Сегодня мы вас приглашаем в отдел рукописей и редких книг нашей библиотеки. Давайте вместе возьмём с полок некоторые из драгоценнейших изданий, поговорим о них, вспомним давно забытое старое, окунёмся в историю книг, познакомимся с прижизненными изданиями русских классиков…

Первые прижизненные и ранние издания отдельных произведений писателей – одна из самых увлекательных тем в области книговедения.

Значение прижизненных изданий велико: появление каждого произведения писателя в печати – в газете, журнале, альманахе или, тем более, отдельной книгой – несомненно, важнейший факт в его биографии, который требует изучения и освещения, как и все остальные биографические факты.

Немало своих собственных книг перелистывали при жизни А. С. Пушкин и Н. В. Гоголь. Целые собрания своих сочинений могли подарить друзьям И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, Ф. М. Достоевский, Н. А. Некрасов и М. Е. Салтыков-Щедрин. Держали в руках довольно значительное количество собственных печатных книг писатели зари русской литературы: М. Ю. Ломоносов, В. К. Тредьяковский, Г. Р. Державин, Д. И. Фонвизин.

Отдельные многочисленные книги и собрания своих сочинений видели при жизни писатели более позднего времени Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, В. Г. Короленко, А. М. Горький, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. И. Куприн, В. В. Маяковский и другие.

Но есть несколько замечательных русских писателей и поэтов, которые не порадовались выпущенным книгам. Ни одной книги своих стихов не увидели Д. В. Веневитинов, Н. А. Добролюбов.

Книги А. Н. Радищева уничтожались цензурой, но он их успел хотя бы повидать вышедшими из-под печатного станка.

Первая книжка стихов А. А. Григорьева была выпущена в 1846 году в количестве 50 экземпляров. Первый сборник стихов Н. А. Некрасова «Мечты и звуки» (1840) был уничтожен автором как не удовлетворявший его; по той же причине были уничтожены И. И. Лажечниковым «Первые опыты в прозе и стихах» (1817) и А. А. Фетом его первая книжка «Лирический пантеон» (1840).

Всего две свои книги увидели при жизни В. Г. Белинский, А. С. Грибоедов, В. М. Гаршин. Два издания повести «Герой нашего времени» и одна книжечка со стихотворениями – все прижизненные книги М. Ю. Лермонтова.

Была напечатана первая и единственная прижизненная книга стихов А. В. Кольцова. Всего по одной прижизненной книге своих стихотворений имели и такие крупные русские поэты, как А. А. Дельвиг, Д. В. Давыдов. Только один сборник стихотворений и одну поэму удалось напечатать при своей жизни отдельными книжками поэту-декабристу К. Ф. Рылееву. Все эти книги настолько редки, что давно уже стали библиографической редкостью.

Некоторые книги рождались с великими трудностями, часто приходилось преодолевать тяжкие рогатки цензуры.

Н. П. Смирнова-Сокольского, известного книголюба и библиофила, часто спрашивали: «А зачем вам Пушкин непременно в первом прижизненном издании? Разве нельзя прочитать «Евгения Онегина» в издании позднейшем, сегодняшнем?» И он отвечал, что «люди любознательны, и многих интересует – каким именно впервые тот же «Евгений Онегин» предстал перед глазами читателей». А ещё хочется от себя добавить: они, прижизненные издания, помнят своих авторов.

«Онегин» первого издания появился в скромных маленьких тетрадочках-главах, в простых обложках в 1825–1828 годах, затем в 1829–1832 годах вышло второе издание также в маленьких тетрадочках-главах. Полное же издание всех глав «Евгения Онегина» в одной книге увидело свет в марте 1833 года. Роман был напечатан без посвящений, предисловия и без стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом». В конце, после «Примечаний», напечатаны отрывки из «Путешествия Онегина».

Книга продавалась в Санкт-Петербурге в книжном магазине А. Ф. Смирдина, который был её издателем, по 12 рублей. Все экземпляры тиража (2400) разошлись за одну неделю полностью. Для того времени это было сенсацией. Выход полного издания романа приветствовался такими словами «Московского телеграфа»: «До сих пор Онегин продавался ценою малослыханною в летописях книжной торговли: за восемь тетрадок надо было платить 40 рублей! Много ли тут было лишнего сбора можно судить потому, что теперь Онегин с дополнениями и примечаниями продаётся по 12 рублей. Хвала поэту, который сжалился над тощими карманами читающих людей! Веселие Руси, в которой богатые покупают книги так мало, а небогатым покупать Онегина было так неудобно!..»

Несмотря на достаточно большой тираж, сегодня книга является библиографической редкостью. Тем не менее она имеется в нашей библиотеке в коллекции книг Ивана Алексеевича Второва.

Ещё одной драгоценностью этой коллекции является прижизненное издание «Стихотворений» Александра Пушкина, вышедшее в Санкт-Петербурге в 1829–1835 годах в 4 частях. Это одно из редчайших изданий.

Первый сборник лирических стихотворений Пушкина увидел свет в 1826 году, вскоре после подавления восстания 14 декабря 1825 года. Весь тираж книги в количестве 1 200 экземпляров в кратчайший срок был раскуплен. Нужно было или переиздавать этот сборник, или выпускать более полное собрание стихов поэта. Пушкин не был убеждён в благополучном прохождении своих стихотворений через вторичную цензуру. Но с годами политическая острота издания как прежних, так и новых лирических стихотворений Пушкина для цензуры несколько сгладилась, встал вопрос о переиздании собрания его стихотворений.

Пушкин решил подготовить новое, более полное издание. Оно было задумано в четырёх частях, но готовых стихотворений к этому времени хватило бы всего на две первые части, которые и вышли одна за другой в мае и июне 1829 года. Части 3 и 4 выходили по мере накопления материала – в 1832 и 1835 годах.

Выход двух первых частей собрания «Стихотворений Пушкина» в 1829 году приветствовался современной печатью. В «Северной пчеле» говорилось: «Со временем мы, конечно, увидим, к удовольствию нашему, и ещё несколько томов, расположенных в таком же порядке, то есть по годам». «При таком расположении по годам, – писали далее рецензенты, – мы можем видеть постепенный ход таланта Пушкина».

Однако Пушкин лишь отчасти придерживался хронологического порядка в своих сборниках. Во всяком случае «внутри года» он располагал стихотворения строго обдуманно, выдвигая на первое место те из них, которые имели общественно-политическое звучание.

Две прижизненных книги своих стихов увидел и Ф. И. Тютчев, хотя он вовсе и не хотел их издавать. Одна из них – это первая книга стихов Тютчева – появилась только в 1854 году: Н. А. Некрасов печатает стихотворения Фёдора Тютчева отдельной книжкой, под редакцией И. С. Тургенева.

Сам поэт не принимает в издании никакого участия. Тургенев, считавший большой своей заслугой, что он сумел уговорить Тютчева на напечатание книжки, в феврале с гордостью сообщил Аксакову: «…Уговорил Тютчева (Ф. И.) издать в свет собранные свои стихотворения». Начиная с середины 1860 годов, личная жизнь Тютчева омрачилась рядом тяжелых утрат. В стихотворении «Накануне годовщины 4 августа 1864 года» Тютчев пишет: «Завтра день молитвы и печали, // Завтра память рокового дня…» В этот день умерла от чахотки Елена Александровна Денисьева, «последняя любовь» Тютчева. История этой любви запечатлена в цикле стихотворений, составляющем вершину интимной лирики Тютчева («О, как убийственно мы любим…», «О, не тревожь меня укорой справедливой», «Предопределение», «Я очи знал, – о, эти очи…», «Последняя любовь» и другие). Смерть любимой женщины была для него ударом, от которого поэт долго не мог оправиться. «…Только при ней и для неё я был личностью, только в её любви, в её беспредельной ко мне любви я сознавал себя…» Горе, раскаянье, поздние сожаления, чувство обречённости, надежда на примирение с жизнью – всё вылилось в предельно откровенных стихах, составивших знаменитый «Денисьевский цикл».

Первая книга стихотворений Фёдора Тютчева, вышедшая в Санкт-Петербурге в типографии Эдуарда Праца, была приобретена Иваном Александровичем Сахаровым и вошла в его личную книжную коллекцию.

В марте 1912 года появилась первая книга Анны Ахматовой, сборник «Вечер», в издании «Цеха поэтов» тиражом всего 300 экземпляров.

В 1911 году стихи Анны Ахматовой получили одобрение вернувшегося из Африки Николая Гумилёва, который принял твёрдое решение собрать их под обложкой книги. К подготовке издания были привлечены виднейшие представители Санкт-Петербургского объединения «Цех поэтов». Михаил Кузмин написал предисловие, Сергей Городецкий придумал и нарисовал обложку, фронтиспис (рисунок, размещаемый на одном развороте с титулом на чётной полосе) создал приятель Кузмина – художник Евгений Лансере. Издание никому ранее неизвестной поэтессы было принято публикой более чем благосклонно и разошлось в магазинах чрезвычайно быстро. Центром всего сборника «Вечер», основным его нервом, его идеей и принципом является любовь. От первой робкой пробы пера к устойчивой и уверенной поэтической манере – вот тот путь, который преодолела Ахматова в первом сборнике стихов. В «Вечере» она намечает основные темы своего творчества, которые будут сопутствовать ей в течение десятилетий её поэтического труда.

В нашей библиотеке также можно ознакомиться с прижизненными изданиями М. Ломоносова, А. Сумарокова, Н.Карамзина, В. Жуковского, И.Крылова, В. Даля, К. Батюшкова, П. Вяземского, А. Герцена, И. Гончарова, Ф.Достоевского, М. Салтыкова-Щедрина, И.Тургенева, Л. Толстого, И. Бунина, М.Горького, А. Блока, С. Есенина и многих других. По особо знаменательным датам эти книги можно увидеть на выставках Национальной библиотеки РТ. К сожалению, невозможно иметь в библиотеке все прижизненные издания известных писателей, ведь многие из них являются библиографической редкостью, тем не менее наши сотрудники продолжают поиски таких книг в отделе общего книгохранения.

Величие литературы, по словам известного библиофила Николая Смирнова-Сокольского, выражено в вечно живых свидетелях – книгах, которые развивают разум и обогащают запас знаний. Узнавая всё новое и новое о книгах, начинаешь понимать истинный смысл слов писателя и литературоведа Виктора Шкловского: «…Теперь я вижу, что не только вы собрали книги, но и книги собрали вас».

Власть книги огромна. Она щедро расплачивается за любовь к ней: книга учит нас даже тогда, когда мы этого не ждём и, возможно, не хотим. Любите книгу, друзья!