Текст книги "До свидания, мальчики. Судьбы, стихи и письма молодых поэтов, погибших во время Великой Отечественной войны"

Рэм Маркон 23 года

«Я твердо говорю – я хочу жить…»

Военфельдшер 32-й мотострелковой бригады. 18 февраля 1943 года погиб в боях на Донбассе.

Везде и всегда все зависит от одного человека. Память о Рэме Марконе навсегда бы исчезла, если бы не Янина Леоновна Левкович, литературовед и пушкинист, сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. Вот что она вспоминала о Рэме: «Он любил книги и письменный стол, а стал солдатом. И не просто пошел воевать, а с первого дня войны готовился к ней, приучал себя к походам, воспитывал выносливость: отмечал на карте Ленинграда расстояние, которое назначал себе пройти за день: сперва 20 км, потом 30, потом 40 км. Стихи он начал писать еще в 7 классе, Маяковский и Пастернак были его любимыми поэтами. Он был одержимо увлечен своим временем и говорил о революции с восторгом романтика. Одно из первых его „серьезных“ стихотворений было написано в годовщину смерти Кирова. Автору было в это время 15 лет… Его биография оказалась очень короткой. Он не успел напечатать ни одного из сво-их стихотворений…»

Ефрем Маркон родился в январе 1919 года в Петрограде. В отрочестве он отбросил две первых буквы имени, звучавшие архаично, и для школьных друзей стал Рэмом. В конце 1920-х Рэмы и Ремы были чуть не в каждом дворе (революция, электрификация, механизация). Из самых известных Ремов – Рем Хохлов, легендарный физик, альпинист и ректор МГУ имени М. В. Ломоносова.

Стихи Рэм Маркон писал с детства, но никогда не печатался. Сохранилось лишь несколько юношеских стихотворений Рэма, написанных в 1936–1939 годы. В 1937 году он окончил ленинградскую школу № 34 и поступил на исторический факультет Ленинградского университета. Госэкзамены сдал в июне 1941-го, а 5 июля уже теснился с другими ребятами во дворе военкомата Фрунзенского района, где записывали в народное ополчение.

Рэм служил санинструктором в 1-й роте 276-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона. После ранения и обморожения был отправлен в госпиталь города Молотов (Пермь). После выздоровления окончил военно-фельдшерское училище.

К тому времени из Ленинграда до него уже дошли страшные вести о смерти родителей. Отец Илья Владимирович умер еще в декабре 1941-го, мать Софья Ефремовна – в апреле 1942 года.

Тетя Рэма, Ревекка Израилевна Городинская, получила горькое извещение, что Рэм пропал без вести на Сталинградском фронте. Только недавно (после публикации в 2019 году в «Российской газете» статьи о Рэме) участник поискового движения Юрий Смирнов установил, что в документах о потерях была допущена ошибка в фамилии: написано «Маркин» вместо «Маркон». Тогда же выяснилась точная дата гибели (18 февраля 1943 года) и то, что Рэм был, как сказано в донесении, «убит на поле боя». Это произошло при освобождении Донбасса во время тяжелейших боев войск Юго-Западного фронта с дивизиями СС, когда несколько наших частей попали в окружение.

Похоронен Рэм близ села Ново-Александровка.

Из писем Рэма Маркона:

Август 1941

Наплевать на квартиру. Зачем квартира во время войны? Пройдет война, будут и дома. Будем живы – будем в них жить… А господину Адольфу Гитлеру мне определенно хочется сломать шею.

Относительно университета. Боже мой! Гибель Помпеи мне кажется отдалена от нас меньшей дистанцией. Эти два месяца, как два года.

Ноябрь 1941

Хочется, чтобы война быстрее кончилась. И так уже довольно покалеченных и уничтоженных жизней, но надежда слабая, скорее всего, пред нами не «годик», а пара «годиков» бойни. Один командир в дороге говорил, что перед лицом истории безразлично, погибнет или нет наше поколение в этой войне. Перед лицом истории это, конечно, безразлично, но это не безразлично для нашего поколения, оно ведь тоже хочет жить, и это желание не столь эгоистично даже перед лицом истории. Интересно, сколько еще может выдержать немецкий тыл? Немцы – народ терпеливый! Хотелось бы пережить все это, увидеть, что будет дальше, хотелось бы много и хорошо работать, хотелось бы видеть всех вас – да мало ли, чего бы еще хотелось (например, воскресить мертвых).

Говорят, на всякое хотение есть терпение. Придется запастись им.

Вспоминается, когда началась война – слушали на улице речь Молотова, – лицо одной девушки, такое гордое, воодушевленное: как же, ведь на нас падает миссия быть освободителями Европы – это поддерживает, но и, как всякая абстракция (пока абстракция), поддерживает слабо. Задумал написать трилогию о нашем поколении. Сквозная тема – личное и народное: до войны – личное, война – народное, после войны синтез.

Декабрь 1941

Я твердо говорю – я хочу жить, чтобы пережить эту злосчастную войну, я хочу написать ее историю и рассматриваю это как задачу моей жизни, я хочу, чтобы голос нашего поколения звучал с ее страниц. Для этого еще нужно многое увидеть и многое выстрадать, но я думаю, что именно это дает мне силы перенести все.

1 февраля 1942. Госпиталь

Хотелось бы скорее попасть на фронт. Хотелось бы доказать на деле, что и я кое-что стою и могу принести пользу Родине большую, чем до сих пор. Недели бегут, летом, можно надеяться, мы доберемся до западных земель. Перспективы у нас самые широкие и отрадные, хочется верить, что они осуществятся – все дело в сроках. И все же так хочется увидеть вновь улицы Ленинграда, увидеть всех вас – такая иногда тоска смертная по нашей работе, по прежней жизни, главное – по работе… Воистину, когда чего-нибудь не хватает, то только тогда начинаешь понимать цену потерянного. За эти 7 месяцев я порядочно-таки постарел, но чувствую, что, когда все это кончится, бесполезным я уже не буду. Работать, работать так и тянет, черт возьми… Всего хорошего, до далекой встречи, до хорошей работы, до прежней дружбы, которая вернется, до доброй памяти о тех, которых нет. Еще будет день на святой Руси.

Февраль 1942

Хотел бы после госпиталя поступить в военно-техническое (артиллерийское или танковое) училище, но и пехотным лейтенантом быть неплохо, пока это все, конечно, мечты, а хорошо бы, и думаю, командир из меня получился бы неплохой, хотя вполне сознаю всю ответственность этого дела. Командир, как врач, ему должно не только обеспечить победу, но и сохранить жизнь бойцов.

Осень 1942

Я весь во власти воспоминаний и надежд на будущую встречу. Мы ведь не только частицы в огромной машине войны, но и сама война лишь частица наших биографий. Такой она, во всяком случае, является для меня, и я с нетерпением жду, когда же она кончится, как ждешь конца неприятного объяснения.

Стихотворения Рэма Маркона

* * *

Небо опрокинуло ночь корзинкою,

Рассыпало звезды большие и маленькие

Планеты – те апельсинками.

Месяц – откушенным мятным пряником,

Вышел и крикнул: «Эй вы, грабители!

Там на земле или где-нибудь далее,

А вы откушенную половинку видели?»

И кто-то ответил: «Нет, не видели».

Месяц зафыркал, плюнул презрительно:

«Что я, светить вам нанялся, что ли?»

Тучкой задернулся – только и видели,

Будто клоп заполз в Капитолий.

Небо сегодня пусто, как дырка,

Даже земля вращается тише,

Это бог почесывает затылком

Об отроги Аппенинских вышек.

Вышел, прогуливается, звезды считает.

Все же не все пропащие,

Некоторые, конечно, уже сгорели,

А эти – самые настоящие.

В эту бы ночь любить и надеяться,

Сердце бросать в кипящую серу,

Я бы хотел быть последним индейцем,

Чтобы любить в предпоследнем Перу.

Вы представьте: ночь, беседка,

Тонко обвил плющ ее.

Это всегда так: то, что редко,

Это самое настоящее.

А настоящее – вот оно, ижицей

Месяц опять выглянул вдруг,

Это жизнь в записную книжицу

Заносит мой минутный испуг.

* * *

Представьте, она выходит замуж,

И значит, выходит – ее нету.

И нет резона стреляться за даму,

К тому же нет пистолета.

Начинают знакомые охать и ахать,

«Как же!», «Неужели?..», «Такая молодая».

Я им отвечаю: прошу не лапать,

Потому что она святая.

И тут заплачу, и станут люди

Глазеть на небо: «Откуда слякоть?»

А я буду сидеть на воде и хлебе

И буду плакать, плакать, плакать.

* * *

На улице сырость все краски съела,

Что было светлым, то стало серым.

И небо, теплое и голубое,

Стоит холодное и дождевое.

На сердце скребутся серые мыши,

И даже писк их противный слышен.

И ходят люди, и хлопают двери,

А все скребутся проклятые звери.

И вечер приходит, и я простужен,

И спать ложусь, не съевши ужин.

* * *

Отбросьте прочь воспоминаний груз,

Внимайте рассказу о будущих днях,

Когда время с подъема пойдет на спуск,

В быстроходности споря с полетом яхт.

Будет ночи прощальной крут перелом,

Новый день откроет новый счет,

Как будто между ночью и днем

Незаметно встал кто-то еще.

Ласки милой шепнут мне: «Меня возьми!»

Завтра новый счет, это старый вздор.

И ответят навстречу глаза мои:

«Кто возьмет и уйдет, тот и трус, и вор».

Будет дружба тесней, будет злоба острей,

Будут вина пьяней, чем когда-нибудь,

Потому что назавтра новый день,

Потому что назавтра новый путь.

1937–1939

1. Донбасс, 1943 г. Из военной фотохроники

2. Донбасс, 12 февраля 1943 г. Из военной фотохроники

3. Имя Рэма Маркона в списке безвозвратных потерь

Дмитрий Завадовский 21 год

«Я вижу: сердцу очень больно…»

Младший сержант, а впоследствии рядовой отдельной штрафной роты 136-го полка 331-й стрелковой дивизии. 25 февраля 1943 года погиб в бою за смоленскую деревню Ярыпино.

О Дмитрии Завадовском мне написал его троюродный брат Дмитрий Расторгуев, названный в честь погибшего поэта. Он же и передал стихи. Материалы о Завадовском хранятся в Усманском краеведческом музее, где создан мемориальный кабинет его отца – писателя Леонида Завадовского. У поэта-фронтовика Бориса Слуцкого, служившего следователем в военной прокуратуре, есть стихотворение «Статья 193 УК». Именно по десятому пункту этой статьи был осужден Дмитрий Завадовский.

…А если немцы очень допекали,

Мы смертников условно отпускали —

Гранату в руки и – на фронт! вперед!

И санитарные автомобили

Нас вместе в медсанбаты отвозили,

И в общей,

В братской,

Во сырой могиле

Нас хоронил

Один и тот же

Взвод.

Дмитрий родился 9 сентября 1921 года в городе Усмани Воронежской области. Неполную среднюю школу окончил с двумя четверками (по алгебре и химии), все остальные – пятерки.

Мама его, Варвара Сергеевна Савенко, до революции училась на Высших женских курсах и преподавала в усманском педучилище.

Отец, Леонид Николаевич Завадовский, бывший политкаторжанин, работал в местной школе учителем рисования. С конца 1920-х годов Леонид Завадовский полностью посвятил себя литературе. Писательский билет ему подписал и вручил Горький. На Первом съезде советских писателей Завадовский представлял Воронежскую писательскую организацию. Его называли «гением русского рассказа».

В рассказе «День жизни» Леонид Николаевич описал своего четырехлетнего сына Диму.

Леонида Николаевича оклеветали, и 2 февраля 1938 года он был арестован, 21 февраля по приговору «тройки» Леонида Николаевича расстреляли за «распространение клеветнических измышлений о положении крестьян в СССР и клевету на Советскую власть».

Дмитрий в это время учился в Московском педагогическом институте имени В. И. Ленина на историко-филологическом отделении.

В августе 1939 года был принят закон о всеобщей воинской обязанности, и отсрочки от службы студентам отменили.

4 октября 1939 года Диму призвали в армию. В призывном списке Бауманского РВК Москвы против его фамилии пометка: «санкц. НКВД».

В 1942 году младшего сержанта Дмитрия Завадовского обвинили в самовольном оставлении части. По воспоминаниям родных, Дима и его товарищ были задержаны патрулем за неправильно оформленные увольнительные.

Дмитрия разжаловали и отправили рядовым в отдельную штрафную роту 136-го полка 331-й стрелковой дивизии.

25 февраля 1943 года Дима погиб в бою у деревни Ярыпино Сычевского района Смоленской области. Похоронен в братской могиле в г. Сычевка.

Письмо маме

25 октября 1941

Милая мама!

Получил деньги, а потом и твое письмо. Повеяло родным, близким. Отчетливо вспомнились Усмань, садик, дом. До боли захотелось хоть на минуту заглянуть к тебе. Постоять на мягкой кушетке у печки, поесть вкусной антоновки, напиться чаю с яблочным вареньем. Потом соснуть часок на медвежьей шкуре, послушать радио, почитать Джека Лондона и отправиться к приятелям. Впрочем, приятелей никого уже, наверное, нет. Сейчас все защищают Родину.

Да и мне сейчас нечего думать о доме. Вот прикончим немца, тогда и соберемся опять в родной городишко.

Характер моей переписки с Зиной довольно странный. Она не получает моих писем, а я ее. Не знаю, чем это объяснить. Да и твои письма доходят до меня только через 20 дней. Конечно, понятно, сейчас доставка корреспонденции отнюдь не стоит на переднем плане.

Ну вот пока все. Будь здорова. Твой сын Дима.

Стихотворения Дмитрия Завадовского

Теплые краски

Я вижу: осень навевает

Тебе неясную печаль.

Твоя душа покой теряет,

Тебе цветов увядших жаль.

Я вижу: сердцу очень больно

Смотреть на желтые леса,

И по щекам твоим невольно

Вот-вот покатится слеза.

И если лист засохший и обмытый

По ветви голой зашуршит,

Твой взгляд не всем, но мне понятный

О грусти скрытой говорит.

Я вижу дождик монотонный,

Стучащий дробно по окну,

Стучит он болью ровной

И в грудь твою несет тоску.

За стайкой ласточек высокой

Твой взгляд завистливо следит.

Они летят к стране далекой,

Где солнце пламенем горит.

1938 (?)

Вечер

Туманной дымкой подернутый вечер

Тушует последние лики зари.

Лениво скользит засыпающий ветер

По глади зеркальной притихшей реки,

Стекающей массой густой, молчаливой.

Лес близко придвинулся к самой реке.

И листья, спорхнувши с осинки пугливой,

Шуршали прощально, ложась в осоке.

На пахнущей свежестью мягкой муравушке

Под хрупкой и нежной ольхой я лежу.

Ласковый ветер трепещет в рубашке.

На розово-алый закат я гляжу.

1938 (?)

1. Запись о рождении

2. Дима с родителями, 1926 г.

3. Дима – школьник

4. Дима – выпускник школы

5. Дмитрий Завадовский с товарищем

Михаил Кульчицкий 23 года

«Чтоб в небеса французская девушка смотрела б спокойно…»

Младший лейтенант, командир минометного взвода 1178-го стрелкового полка 350-й стрелковой дивизии 6-й армии Юго-Западного фронта. Погиб 19 января 1943 года в бою под селом Трембачево Луганской области.

…Но если я

прекращусь в бою,

не другую песню

другие споют.

И за то,

чтоб, как в русские,

в небеса

французская девушка

смотрела б спокойно —

согласился б ни строчки

в жисть

не писать…

Это строки из поэмы, которую Михаил Кульчицкий писал накануне войны. В нашем небе еще было спокойно. Кульчицкий думал о Париже, который уже топтали немцы. Вот откуда в стихах французская девушка.

Пройдет год-два, и французская девушка Элен Берр будет думать о русских парнях, которые вступили в бой с фашистами. Дневник Элен, переведенный на русский, сейчас на моем столе.

Элен, как и Михаил, жила поэзией. Изучала русскую литературу в Сорбонне. «Думаю о поэзии, о том, сколько радости это могло бы мне доставить и сколько я могла бы сделать…»

Элен отказалась уехать на юг Франции, в «свободную» зону где окопались коллаборационисты. Записалась волонтером в тайную организацию, которая помогала узникам лагерей и спасала от депортации маленьких детей.

Элен и ее друзьям удалось спасти от смерти около пятисот еврейских детей.

Из стихов Кульчицкого:

…И в темноте, проснувшись вдруг,

Всей грудью чувствовать вот тут

Затылка невесомый пух

И детских пальцев теплоту.

А утром – настежь окна в сад.

И слушать в гомоне ветвей

Не выдуманных мной детей —

Всамделишные голоса…

Элен была очень хрупкой и очень мужественной. Ее отец Реймон Берр, кавалер Военного креста и воинского ордена Почетного легиона, гордился дочкой.

Военным в молодости был и отец Михаила. Кавалер Георгиевского креста Валентин Михайлович Кульчицкий – автор знаменитой книги «Советы молодому офицеру», выдержавшей до революции шесть изданий. В 1943 году, когда офицерам вернули погоны и вновь появились гвардейские части, о заповедях Кульчицкого вспомнили. Их стали преподавать в советских военных училищах. Но автора «Советов молодому офицеру» к тому времени уже не было в живых: в декабре 1942-го бывшего ротмистра царской армии забили полицаи в оккупированном Харькове.

Так же, только в концлагере, погиб Реймон Берр. Его неизменно сияющая улыбка особенно бесила нацистов.

В 1941 году Михаил Кульчицкий поступил в соответствии с отцовскими принципами. Одно из них гласило: «Бойся нарушить свой долг – этим навсегда потеряешь доброе имя».

С началом войны Михаил записался в истребительный батальон. 24 августа он писал Николаю Глазкову в своем обычном разудалом стиле: «Мил-Коля! У нас с Генриетой усе у порядках. Дом наш цел. Фугас погас и ни фига-с. Ась? Как ты богатыришь?.. Пиши многовато разных письм. Настроение бодрое: тушим бомбы из собственной помпы. Мигуэль…»

В середине 1942-го Кульчицкий закончил пехотно-минометное училище в Хлебниково под Москвой.

Младший лейтенант, командир минометного взвода 1178-го стрелкового полка 350-й стрелковой дивизии 6-й армии Юго-Западного фронта погиб в бою под селом Трембачево Луганской области при наступлении от Сталинграда в район Харькова.

В его смерть друзья и близкие долго не могли поверить. Казалось бы, к смертям уже все привыкли, но в то, что не стало Кульчицкого, – в это невозможно было поверить. В январе 1944 года Михаил Луконин писал Николаю Глазкову: «О наших товарищах знаю мало. Где-то объявился Кульчицкий…»

Уже и война закончилась, но время от времени появлялись люди, которые видели Кульчицкого то в арестантском вагоне, то на Колыме, то в плену, а то даже в Европе. Вернувшись с войны, следы друга пытался найти Борис Слуцкий, просматривая списки попавших в плен и пропавших без вести. Слуцкий всю жизнь повторял: «Гибель Миши Кульчицкого – самая большая потеря советской поэзии на войне».

Общая тетрадь большого размера, куда Михаил Кульчицкий записывал свои стихи в 1940–1942 годах, до сих пор не найдена. Еще близкие вспоминали о чемодане с рукописями Кульчицкого. Перед отъездом на фронт он ходил по Москве, пытаясь пристроить его у знакомых девушек.

Элен писала в дневнике: «Я думаю об истории, о будущем. О времени, когда мы все умрем… Остается еще одно, огромное страдание – боль за других: за тех, кто рядом, тех, кого я не знаю, за всех людей на свете…»

Элен погибла в концлагере Берген-Бельзен весной 1945-го. Ей, как и Михаилу Кульчицкому, было 23 года.

Миша и Элен не успели узнать о существовании друг друга, но разве, когда я думаю о них вместе, они не рядом? Разве они не говорят сейчас на одном всепонятном языке?

И пусть тогда

на язык людей

всепонятный —

как слава,

всепонятый снова,

попадет

мое

русское до костей,

мое

советское до корней,

мое украинское тихое слово…

Михаил родился в Харькове, закончил там школу и написал первые стихи. Очень хорошо знал и любил украинскую мову Для Элен Берр Украина тоже не была чужой: ее родные жили в Житомире. Племянника Элен, родившегося в 1944 году, назвали Жито – в честь освобождения Житомира от фашистов.

В последнем письме из концлагеря Элен писала: «Люди рядом с нами вполне приличные. Есть кузены самой Нины…»

Условным именем «Нина» в семье Берр называли Россию. «Кузены Нины» – советские военнопленные.

Из писем Михаила Кульчицкого родным:

23 ноября 1939

Я думаю записать вам свой голос на пластинку и послать. После каждой пластинки надо менять иголку, зарубите это у Седьки на культяпке, заменяющей ей хвостик.

7 декабря 1939

Посылаю вам одежонку, купленную для Оли или мамы. Пусть это будет новогодний подарок. Если вам этот джемпер не понравится, подарите его Молошиным или Талинским. Сегодня я предпоследний, очевидно, день в общежитии. Все уже съехали. А как весело было! Один пыхтит, надувает резиновую подушку, другой натягивает сапоги, третий снимает ботинки, четвертый пишет поэму, пятый курит колечками, шестой рассуждает о судьбах мировой литературы, седьмой готовится к зачету, восьмой спит, девятый моет галоши, десятый пожирает витамины и т. д.

Как Оля сдала за 1 четверть? Лучше Вознесенского?..

Вот на этом месте, где я рисую такую штучку я думал о том, как бы прислать маме еще один примус. Или – баклажан. Целую. Мигуэль.

30 декабря 1939

Читали втроем стихи по кругу. Потом я объяснил им некоторые тезисы. Они со всем согласны и рады, что узнали. Пришли Львов и Цуркин с вином и колбасой… Выпили, чтоб смерть мимо прошла. Уезжает и Отрада, словом, человек 25. Меня Финляндия устраивает тихо, я – если пойду в эшелон, то только на Берлин или Париж.

8 января 1940

Ребята уже отправлены на фронт. Встретил Львова в столовке, он получил письмо от Отрады, для него и меня, но не захватил…

Деньги у меня есть, но на них нечего покупать. Очереди, ждут – привезут. В фруктовых магазинах – желудевое кофе. В обувном магазине – из обуви только лыжи.

13 февраля 1940

Сельвинский реорганизует семинары, привлекает проф. Шенгели и др. Был в Музее Маяковского, он там жил – блокнот со стихами Маяковского, его папиросы, его трость, книги и башмаки…

23 февраля 1940

Был на репетиции драмстудии Арбузова. Это новаторы, еще не имеющие театра. Читали стихи. Они хлопали и вызывали читать еще. Сын Багрицкого на меня впечатления не произвел. Его стихи в постановке студии вкраплены как песни. Был на вечере, где читали: Н. Прибой, Катаев, Уткин, Гусев, Симонов, говорил Кирпотин. Уткин похож на хризантему…

Сельвинский будет нам читать новую свою вещь. Семинар 10 марта он уделил моим стихам. В докладчики по моим стихам он назначил Слуцкого и Кронгауза.

14 марта 1940

Стихи шлю в этом письме с опаской, что бы выбрать? Выбрал наиболее тихонькое, «лирическое». Со дня приезда в Москву выпил лишь бокал коктейля – шоколадного; угощал нас критик Данин (из «Литгазеты»). Он взял мои стихи для «Знамени» (журнал), и я потом видел, как он их читал знакомым. Очень сочувствую вам, что приходится убивать столько времени на добычу еды. Действительно, даже Седьке легче добывать пищу…

Директор отказывается платить за углы (за март и др. месяцы). Ребята все… ушли на фронт, и я один не могу с директором совладать. Пойду завтра браниться в правление Союза писателей, к Фадееву…

Был на квартире Севы Багрицкого. Видел его книги, он хотел поступить в наш институт, но ленится сдать экзамены. Лекции я не пропускаю, так как мне в институте лучше, чем в углу. Но в углу тоже хорошо.

15 марта 1940

Здравствуйте, дорогие! Сегодня в институте траур. Убиты Отрада и Копштейн.

29 марта 1940

Здравствуйте, дорогие. У вернувшихся (с фронта) студентов лица дублены, как у чукчей. Во 2-м номере стенгазеты дискуссия продолжается. Статья проф. Добрынина; доказывает с цитатами из Ленина и Горького, что я… эстет. Слуцкий подбавил масла в огонь своим новым стихом. И я дал еще одно. На семинаре вчера Сельвинский сказал, что его советы пошли мне на пользу, рекомендовал мне почистить подчеркнутые строчки и отдать в какой-либо журнал. На семинар при Гослитиздате мне пойти не удалось, так как мы пошли читать свои стихи на вечер Дома художественного воспитания. Наш критик прочел доклад о Маяковском, читали стихи Яшин, Луконин (с Финского фронта), Кронгауз, Израилев и я. Меня хотели пустить первым. Но Кронгауз сказал, что после моего голоса его голос покажется слаб. Я согласился выступить вторым (стихи о Маяковском).

Мы курили в президиуме на зависть десятиклассникам. Но чая нам не дали, и мы удовлетворились аплодисментами. О, пропущенные мною пирожные в Гослитиздате!

25 апреля 1940

В Москве сейчас очереди, в комнате утром темно от ног очереди. Думаю: так и моя мама где-то стоит.

31 октября 1940

Все мужчины института проходят сейчас военную подготовку. Я попал в кавалерийскую школу им. Буденного. Там мы гоняем по манежу: глубокие опилки, как в цирке, но взрытые, как пахота. У меня жеребец Гай, он шоколадный, и его хочется лизнуть. Это конь умный, и когда я дергаю не тот повод, он меня не слушает и делает все правильно и как надо. Командир сердитый и ругается так, что в манеже стекла лопаются. Кто отстает, он арапником по коню, и тот подпрыгивает аки тигр. Самое такое – учебная рысь (без стремян). Никто из нас уже не падает, и скоро мы получим значки ворошиловских всадников. Ноги я потер шерстяными брюками и забинтовал, так как попал сразу на 8-й урок: но все чудно.

В Москве раза два был снег. Появились эстонские папиросы – буржуйские, слабые. Как теперь в Харькове? Жеребец Гай кланяется. М.

3 декабря 1940

Сейчас 12 часов ночи, вернулся из гостей. Я пришел к Брик в 8. О. М. Брик потом ушел, и за столом остались Катанян и Лиля Юрьевна Брик… Я читал, и мне сказали, что в этом доме от стихов в любом количестве не устают и просили еще и еще, и я уже не знал, чего читать, и прочел кусочек последний из поэмы, что на вечере тридцатого. Читал я и Слуцкого, Львовского, Кауфмана, которые тоже понравились, и все говорили, что я читаю лучше, чем Асеев, и ему меня не учить, и что Маяковский меня бы не отпускал от себя… Больше всех стихов понравился мой «Разговор о поэзии с т. Сталиным».

31 декабря 1940

С Новым годом!

Здравствуйте, милые. Сейчас подготавливаю свои мозговые извилины к экзаменам… Мне пришла в ум мысля, что не худо, что нас не печатали. Оттого, что стихи по дюжине раз читаются всем друзьям и поэтам, слова понемногу заменяются, и получаются такие крепковатые и гениальноватые строчки, что их не оторвешь – как палец за палец от руки. Кроме – старые стихи переделываются и приписываются, и из каждого получается поэма-две. Потом из каждой поэмы получаются две поэмы, и так они множатся до без конца. Если учесть, что пишутся еще новые поэмы, то выйдет, что мы сразу наводним все пересыхающие журналы и потопим всех теперешних бездарностей.

14 января 1941

Вчера вечер прошел очень хорошо. В зале было 800 человек, некоторые даже стояли в проходах. А театры сейчас пустуют. Наша «могучая кучка» (по выражению Сельвинского) заняла второе отделение. За кулисами мы пили чай с какими-то коржами, и при двух прожекторах нас сняли. Я в группе стоял меж Кирсановым и Асеевым. Мы имели успех больше, чем ожидали. Кирсанов и Асеев прочли по одному стихотворению. Я – лучше, чем всегда, – прочел поэму о России и на бис читал еще два стиха. Но уже устал и читал плохо…

…Кирсанов сообщил, что во 2-м номере будут мои стихи. Редактор еще спорит против некоторых моих новаторств, но сдается. В № 3 будет подборка из нас и статья! Я вам очень благодарен, что вы отрываете от себя мне монету, но будет время, когда мне легче будет жить на белом свете, и мы все будем вспоминать!

9 марта 1941

Поздравляю маму с жаворонками. У меня новостей лишь две штуки: я попал в бригаду на ламповый завод для писания стихов-лозунгов и работы в многотиражке. У Брик познакомился с художником Тышлером, видел его рисунки. Сейчас конкурс на памятник Маяковскому. Я читал стих про это.

14 апреля 1941. День гибели Маяковского

Здравствуйте, родители! Вчера с Аграновичем и Львовским читали стихи в одной из казарм одной из частей Красной армии. С воспоминаниями о поэте выступила сестра, Людмила Владимировна Маяковская. Курить в президиуме там нельзя, и мы выходили за кулисы. Политрук нас поблагодарил за руку, и мы под аплодисменты уехали на полковой машине. Людмила Владимировна ругала проекты памятников брату. Так я и познакомился с ней…

31 мая 1941

…Как на осаду, запасаюсь табаком на грозовую бурю экзаменов. Папа, прочти «50 лет в строю» Игнатьева – это о твоей молодости мемуары. В институте встретился с Кирсановым. На такси повез меня к себе, купил вина и мороженого. Заставил второй раз пообедать, но потом танцевали, и утряслося!.. Я читал два стиха: «Катехизис романтики» и «Вещь о вещах». Семен Исаакович читанул свою старину…

Были с Глазковым в Переделкино на даче Пастернака и читали ему стихи о разных вещах, и был спор.

22 июля 1941

…Письма мне пишите на арбатский адрес, так как во время отпуска я захожу иногда туда, чтобы сменить белье и т. д. Этой ночью немцы опять не дали спать, несколько самолетов прорвались, но их отогнали, и в Москве опять все в порядке. Крепко вас целую. Любящий вас сын.

…Ни о каком таком поэтическом творчестве не может быть пока речи, ибо мы зверски устаем от ночных нарядов. Но я теперь втянулся и уже не устаю, и настроение бодрое.

Пилотку надо носить набекрень, звездочка над носом, и мне это нравится, так как придает бравый вид. Ну, пока. Миша.

7 октября 1941

Здравствуйте, милые! Сейчас студентов отозвали обратно в институт с тем, чтобы досрочно его закончить. Итак, я опять студент и сегодня уже был на лекциях вместе с товарищами. Как ваши дела? Я очень за вас беспокоюсь. Целую вас всех. К зиме, вернее, к концу зимы, я институт кончу. Михаил.

Стихотворения Михаила Кульчицкого

Прощание

Пропали сливы,

Перезрели звезды,

И врач прошамкал,

Что в больницу поздно.

Умрут ее залетные глаза,

До осени умрут! – так он сказал.

Мои глаза, как под гипнозом, никли

В его очков давно протертый никель.

А листьев не было на косяках ветвей,

И отлетели стаи журавлей.

Решетка никеля: очки, кровать —

И я не мог ее поцеловать.

Она поймет обман

По дрожи скул.

Зачем же ей

Еще мою тоску?

И я, стыдясь, – уже к другим влеком…

Тугим сукном обтянутые бедра,

На гнутом коромысле вровень ведра,

Смех вперемешку с финским говорком.

1938

Дорога

Так начинают

Юноши без роду.

Стыдясь немного

Драных брюк и пиджака,

Еще не чувствуя под сапогом дорогу.

Развалкой входят

В века!

Но если непонятен зов стихами

И пожелтеет в книгах

Их гроза,

Они уйдут,

Не сбросив с сердца камень,

А только чуть прищуривши глаза.

И вот тогда, в изнеможении

Когда от силы ты,

Когда держать ее в себе невмочь,

Крутясь ручьем,

Остановив мгновение.

Торжественно стихи приходят в ночь.

И разлететься сердцу,

Гул не выдержав,

И умершей звездой

Дрожать огнем,

И страшен мир – слепец.

Удары вытерший,

И страшен мир.

Как звездочеты днем.

Иди же, юноша.

Звени тревожной бронзой,

И не погибни кровью в подлеце.

Живи, как в первый день,

И знай, что будет солнце,

Но не растает Иней на лице.

1939

Хлебников в 1921 году (из цикла «Учителя»)

В глубине Украины,

На заброшенной станции,

Потерявшей название от немецкого снаряда,

Возле умершей матери – черной и длинной —

Окоченевала девочка

У колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;

Она ела веточки и цветы,

И в глазах ее, тоненьких и глупых,

Возник бродяга из темноты.

В золу от костра,

Розовую, даже голубую,

Где сдваивались красные червячки,

Из серой тюремной наволочки

Он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась

К овалу

Теплого света

И начала спать,

Человек ушел – привычно-устало,

А огонь стихи начинал листать.

Но он, просвистанный, словно пулями роща,

Белыми посаженный в сумасшедший дом,