Текст книги "Иван Пырьев. Жизнь и фильмы народного режиссера"

Но Пырьев посягнул и победил. Конечно же споры последовали и тут. Конечно же вся многосложность романа не вмещена. Конечно же есть слабые сцены, сюжетные скачки, длинноты. Но человеческие образы, на мой взгляд, угаданы верно. Их узнаешь, и с их внешним видом, поведением, сущностью соглашаешься. И Федор-М. Прудкин, и Митя-М. Ульянов, и Иван-К. Лавров, и Алеша-А. Мягков, и Грушенька-Л. Пырьева, и Смердяков-В. Никулин несут в себе ту неповторимость, ту мучительную страстность, которая и привлекла к ним Пырьева.

С Мариной Ладыниной, Михаилом Роммом и Николаем Черкасовым

Иван Александрович Пырьев умер во сне, вернувшись со съемок. Три сцены последней (третьей) части «Братьев Карамазовых» закончили по его планам сотрудники и друзья. Смерть на ходу, в разгар работы, словно на поле боя, – в характере Пырьева. Он и был воином, ратоборцем советского искусства.

Сложный, щедрый, талантливый, еще не во всем разгаданный, еще полностью неоцененный характер большого русского художника встает со страниц этой книги.

Ростислав Юренев

Кинофильм моей жизни

Иван Пырьев

Сибирский корень

Я родился в Сибири, на большой судоходной реке Оби, в селе Камень. Родители мои – коренные сибирские «чалдоны» – крестьянствовали. Кроме работы на полях, отец и мать грузили хлебом огромные баржи.

На высоком берегу Оби, где раскинулось наше село, как многоэтажные дома, стояли гигантские деревянные амбары – элеваторы купцов Второвых, Винокуровых и других. В каждом дворе такого элеватора летом сушилась, проветривалась пшеница. Тысячи пудов ее горами лежали на гладкой, выметенной земле. Сотни женщин деревянными лопатами ворошили, подбрасывали пшеницу вверх. Одной из этих женщин была моя мать.

По узким деревянным лестницам трех и четырехэтажных амбаров с мешками пшеницы на плечах нескончаемой вереницей шли грузчики. Одним из этих грузчиков был мой отец.

В селе он славился как гармонист. В 1904 году, в один из праздников, во время большого гулянья, между грузчиками возникла драка. В этой драке отца убили.

Мать после его смерти оставила меня на воспитание деду – Осипу Ивановичу Комогорову, а сама уехала на заработки по городам Сибири. С четырех лет до одиннадцати я жил в большой старообрядческой семье деда, а с восьми уже помогал по хозяйству: ездил верхом, гонял лошадей на водопой, пас телят и свиней, работал верховым на сенокосах, жатвах и пахоте.

С весны до осени я вместе с дедом – высоким чернобородым стариком, который в 68 лет обладал редким здоровьем, большой силой и крепкими белыми зубами, – почти безвыездно жил «на пашне», на заимке, как у нас говорили. Дед любил меня и всюду таскал за собой. Мы часто ездили с ним на рыбалку, варили из стерляди и ершей уху, пели у костра старинные сибирские песни. Дед рассказывал мне про старые времена, когда еще не было железной дороги, когда от Барнаула до Иркутска и обратно приходилось зимой ходить с обозами, – обозы везли из Китая чай, шелк. На двухмесячную дорогу дед брал два мешка мороженых пельменей и мешок калачей.

Калачи прямо из печи горячими выносили на мороз, чем надолго сохраняли их свежесть. На постоялом дворе дед клал в кипяток две-три пригоршни пельменей, оттаивал на печи калач – и обед или ужин был готов.

Рассказывал дед и про «лихих людей», что встречались в то время на дорогах, про ссыльных, которых гнали этапом на Сахалин или в Якутск, про удачливых золотоискателей.

Больше всего на свете дед любил париться в бане. Парился он по-сибирски, до изнеможения, и, распаренный докрасна, выбегал из бани, падал в сугроб, долго ворочался в снегу, а затем опять врывался в баню, выплескивал на раскаленные камни шайку воды, хватал березовый веник, взбирался на самый верх полка и, ожесточенно нахлестывая себя веником, кричал мне: «Лезь сюды, Ванька, парься, закаляйся, сирота! Жизнь у тебя будет трудная…»

Зимой, на крещенье, когда на Оби святили воду, дед первым лез в прорубь купаться в «святой» воде, а на масляной, когда «чалдоны» бились с «хохлами-переселенцами» на кулачки, он с двумя своими сыновьями принимала этом самое деятельное участие.

На масляной в нашем селе, что называется, дым стоял коромыслом. Катанье на тройках с бубенцами. Карусели. Блины. Бега, где крестьяне испытывали на резвость своих лошадей, а мы, мальчики, на лихих неоседланных конях мчались, обжигая морозом щеки, по широкой снежной дороге на реке Оби… Целую неделю в селе звучали песни и пьяные разухабистые выкрики. А в последний день масляной, в так называемый «прощеный день», все родственники из ближайших сел съезжались к нам в дом и, становясь на колени, просили друг у друга прощения: «Прости ты меня, Христа ради», – крестясь и кланяясь, говорили одни. «И ты меня прости, Христа ради», – говорили другие… Потом чинно целовались. Шли в церковь, долго молились, а после обедни начиналось заключительное гулянье, которое, как правило кончалось ссорой, дракой, когда вздымались колья, выворачивались оглобли, звучала ругань, наспех запрягались кони, и родственники, угрожая друг другу, разъезжались врагами до следующего «прощеного дня».

Наступал великий пост. Долгое говенье. Рыбные, грибные и овощные обеды…

Семья у деда была большая: двое взрослых, еще не женатых сыновей, три дочери (из них две замужние, в том числе моя мать, у деда не жили), моя бабушка, ее сестра – старушка монашка, какой-то дряхлый старичок – дальний родственник бабушки, я и мой двоюродный брат, старше меня года на два – тоже Ванька, которого, как и меня, мать оставила деду, а сама уехала «на заработки» по сибирским городам.

В этой большой исконно сибирской семье я работал и учился до 11 лет. Летом по понедельникам мы все, кроме бабушки и ее сестры монашки, чуть свет уезжали на пашню, за 30–40 километров от села, и работали там до субботы.

На пашне мы жили в небольшой землянке. Спали как придется, ели из общего котла. Работу начинали с восходом солнца и заканчивали на закате. Меня и моего братишку дед будил, едва начинался рассвет. В нашу с ним обязанность входило найти и пригнать на стан пущенных на траву лошадей Босые и заспанные, по грудь мокрые от только что выпавшей росы, мы почему-то всегда находили спутанных коней где-нибудь спрятавшихся от нас в березняке или овраге, снимали с их ног волосяные путы, надевали на двух самых быстрых недоуздки и с трудом взобравшись на лошадей, покрикивая, как взрослые, гнали весь небольшой косяк к водопою, а оттуда – прямо на стан. Трудиться до третьего пота.

Земли у деда было много, на одну душу в то время отводили по 10–12 десятин пахотной и по 5–6 десятин покоса. Чтобы управиться с таким количеством земли, почти каждый двор в селе имел свою сноповязалку, одну-две косилки, пару конных граблей и несколько двухлемешных, стальных плугов. Соху я увидел много позднее. В двухлемешный плуг впрягалась пара или даже тройка лошадей. На переднем, ведущем коне сидел я, а сзади за плугом шагал дед. Пахали мы по 10–12 часов в день, прокладывая на огромном степном пространстве борозду за бороздой. Зной, пыль, духота и томительное однообразие клонили ко сну. Я часто засыпал в седле, конь сворачивал в сторону. Просыпался я, сбитый с коня длинным дедовым бичом, уже на мягкой, вспаханной земле.

Каждую субботу под вечер мы все, кроме деда и дряхлого убогого старичка, который был у нас за кашевара, возвращались в село, мылись в бане, отдыхали.

В воскресенье я и Ванька-старший получали от бабушки по гривеннику и шли в приезжавший к нам на село «иллюзион». Это и было мое первое знакомство с кинематографом. В пожарном сарае на тусклом сером экранчике я увидел французского комика Прэнса, Глупышкина (так окрестили в России итальянскую комедию о Дурне), «Гибель Помпеи», какие-то итальянские боевики со львами и гладиаторами.

Потом мы бежали на пристань, глядели с любопытством на большие пассажирские пароходы, что останавливались у нашего села, ели мороженое, шли домой, забирали удочки, переметы, спускались через скотные дворы к реке, где на самом берегу стояла наша баня, отвязывали дедову лодку и, забрав с собой соседских ребят, ехали на острова ловить рыбу и купаться. А наутро, набрав харчей на целую неделю, мы опять уезжали на пашню. Так протекало мое детство летом.

Зимой я ходил в церковно-приходскую школу, ездил с дядей Васей на луга за сеном, помогал кормить скот, катался на самодельных деревянных коньках и пел в церковном хоре.

Когда я окончил три класса, мать увезла меня в небольшой городок Мариинск, где она жила с мелким торговцем фруктами – татарином Ишмухаметом Амировым.

Жизнь у отчима была тяжелее, чем у деда. Я хотел продолжать учиться в городской школе, но мне не позволили.

Я ездил с отчимом по сибирским селам, торговал на базаре яблоками, бегал за водкой, кипятком, кормил и поил пару лошадей, запрягал их, был кучером, конюхом, «мальчиком на побегушках» и «мальчиком для битья».

Амиров отличался крутым нравом, любил часто и без меры выпивать, а в пьяном виде зверел и начинал избивать мать и меня. Однажды, когда мне было уже двенадцать лет, я не выдержал очередного избиения, схватил топорик для рубки мяса, бросился с ним на отчима и гнал его по улице городка до полицейского участка, куда он скрылся, спасаясь от преследования.

После такого происшествия, свидетелем которого был весь город, жить у отчима мне стало невозможно, и я вынужден был пойти «в люди»…

За три рубля в месяц, пару сапог на год и харчи ездил с татарами, торговавшими мануфактурой, по сибирским ярмаркам.

Затем убежал в город Томск. Работал поваренком в ресторане при гостинице. Выносил помои, чистил картошку, нарезал специальным ножом два ведра моркови. Служил я и мальчиком в колбасной лавке. Здесь же спал под визг и беготню крыс.

Торговал в поездах папиросами, а в начале германской войны, кроме папирос, стал продавать газеты и военные «телеграммы». «Телеграммы» я прежде всего прочитывал сам.

Однажды, желая быстрее их распродать, я, бегая по городу, выкрикивал сочиненную мной острую «сенсацию»: «Последние известия! Вильгельм зарезался! Франц-Иосиф утопился! Султан повесился!..» Проходивший мимо пристав грозно окликнул меня, выдрал за уши и угрожающе дал понять, что я кричу нечто опасное…

Первая империалистическая

Начитавшись газет и «телеграмм» о героических делах русских солдат в Карпатах, в Восточной Пруссии, о лихом донском казаке Кузьме Крючкове, который на одну пику наколол пять немцев, и о других подобных «героях», мне тоже захотелось стать одним из них. Зимой, в конце 1915 года, нагруженный своим «товаром» – газетами и папиросами, – я сел в один из воинских эшелонов и поехал на фронт. Солдатам я раздал бесплатно все папиросы и, очевидно, за такой «щедрый» размах им понравился. Парень я был веселый, смышленый, неплохо пел, плясал, и они, мне думается, полюбили меня – достали мне шинель, дали шапку, надели погоны. Доехал я с ними до Калуги, где, как и они, проходил учебу и жил в казарме военного городка. Однажды по полку вышел приказ: «Всех добровольцев, не достигших 17-летнего возраста, вернуть домой». И вот, накануне отправки нашей роты на фронт, о котором я так мечтал, меня, заявившего, что не имею ни матери, ни отца, отчислили от полка и определили учеником в частную слесарную мастерскую. Хозяин мастерской поставил меня к тискам, дал напильник, и я в течение дня должен был очищать напильником какие-то небольшие стальные детали. Спал я тут же, в мастерской, на полу, вместе с еще одним пареньком-учеником. На прокорм хозяин выдавал нам в день по пятаку. Проработав в мастерской около недели, я не выдержал и бежал обратно в полк, в свою роту.

Мои друзья-солдаты приняли меня хорошо, но в это время в полку уже была телеграмма матери и отчима, которые по моим неосторожным письмам узнали адрес и просили командование полка отправить меня домой.

Так, вместо фронта и героических дел… я очутился в обыкновенной каталажке полицейского участка, ожидая набора партии для очередного этапа в Сибирь. Не желая возвращаться к отчиму и зная, что через день-два маршевая рота моих друзей-солдат отправится на фронт, я, отпросившись во двор в уборную, обманул сопровождавшего меня городового, выломал стенку сортира, перелез через забор и бежал… Два дня, голодный, я скитался по городу, боясь, что меня поймают. На третий, узнав, что рота моя уже грузится в вагоны, я прибежал на станцию. Солдаты скрыли меня от офицеров, и я доехал до Молодечно, где весь наш батальон высадился из вагонов и походным порядком двинулся на передовые позиции.

На первом же ночном привале меня заметил командир батальона. Командиру роты и взводному был за меня большой нагоняй, а мне, вместе с парой хороших подзатыльников, было сказано, что если я снова пристану к роте, то меня арестуют и посадят в тюрьму.

Батальон ушел, а я ночью остался один в огромном, темном чужом лесу, со слезами на глазах и горячим, упорным желанием обязательно стать героем…

Кое-как переночевав, я наутро бодро двинулся в сторону громыхающего орудиями фронта. По дороге я пристал к одному из проходивших артиллерийских дивизионов. Здесь офицеры оказались добрее ко мне, и с этим дивизионом я прибыл в 32-й Сибирский стрелковый полк. Заметив меня в рядах солдат, адъютант полка подозвал к себе и направил в музыкальную команду, то есть в полковой оркестр.

Капельмейстер оркестра, добрый старичок в чине штабс-капитана, принял меня хорошо и дал инструмент – корнет-а-пистон, на котором я должен был учиться. Оркестр часто играл на офицерских вечерах, собраниях, я раскладывал по пюпитрам ноты, а по ночам переписывал их. Учение мое шло хорошо. Я уже стал на корнете выдувать мелодию «Боже, царя храни», как однажды здоровый усатый музыкант, играющий на басу-геликоне, заметил мне: «Зря ты, Ванюшка, так надуваешься, у тебя грыжа будет…» Испугавшись этой тайной болезни, я тут же пошел к фельдфебелю, отдал корнет и категорически заявил, что учиться играть на корнете не буду. Фельдфебель на меня рассердился, накричал, дал по морде и доложил адъютанту. По его приказу я был отчислен из оркестра, отправлен под конвоем на станцию и привезен в Минск.

В Минске я попал в так называемый «приют для добровольцев». Он помещался в небольшом двухэтажном здании, где со всего западного фронта были собраны мальчики-добровольцы, не достигшие 17-ти лет. Здесь были семинаристы, гимназисты, реалисты и просто беспризорные, изъятые из разных полков и дивизий. Это были отчаянные ребята. Целыми днями в приюте не прекращались драки. Обслуживающий персонал был терроризирован.

В первую же ночь мне, спящему, «мальчики» приклеили к пятке слюной бумагу и подожгли ее… Проснулся я от отчаянной боли и дружного хохота всей палаты.

Через два-три дня я уже слыл у «мальчиков» в доску своим. Подговорив нескольких самых отчаянных, я организовал побег. Бежали мы ночью, через окно, захватив из кухни большой запас хлеба и сахара.

И вот я снова по лесам и дорогам Белоруссии пробираюсь к фронту, в знакомый и уже родной мне 32-й Сибирский стрелковый полк…

Явился я к изумленному адъютанту полка и лихо отрапортовал, что «вернулся для продолжения службы». За настойчивость и упорство он принял меня обратно в полк и направил уже не в музыкальную команду, а в команду конных разведчиков, так как ему было известно мое умение ездить верхом.

Начальником команды конных разведчиков был молодой, лет двадцати двух, подпоручик Устинов. Он взял меня к себе в ординарцы, и я должен был всегда неотлучно находиться при нем. В дождливую погоду Устинов никогда не спускался в «ходы сообщения», где по колено, а то и выше, была грязь и вода. Задрав фуражку набекрень, помахивая стеком, он шел поверху, не обращая никакого внимания на свист неприятельских пуль, и если я не шел за ним следом, а, испуганно пригибаясь, спускался вниз, он сердито кричал:

– Куда?! Трусишка, мать твою так. Марш за мной!

Должен сказать, что трусишкой я не был и сумел это доказать в столкновении с немецким передовым «секретом», который в одну из дождливых ночей мы почти полностью захватили в плен. В этом коротком ночном бою двое наших были убиты, я же получил ранение в ногу.

В лазарете я пролежал месяца два и в числе других разведчиков был награжден Георгиевским крестом 4-й степени. Здесь я подружился с одним парнем, тоже добровольцем, года на два старше меня, Колей Вадимовым, и когда выздоровел, поехал вместе с ним в его 9-й Сибирский стрелковый полк. Полк этот в то время стоял на позициях где-то около Митавы, в районе Тирульских болот.

Шел уже 1917 год. Только что свершилась Февральская революция. На фронте начались митинги, кое-где происходили братания, но еще продолжалась перестрелка, «поиски разведчиков» и мелкие стычки с немцами. В начале апреля немцы вдруг начали большое наступление. Перед наступлением впервые, насколько я знаю, был применен массированный налет авиации. С моря (вернее, с залива) наши позиции около Митавы бомбили немецкие гидросамолеты, а с суши, на бреющем, обстреливали из пулеметов десятки немецких истребителей «таубе». Ко всему этому наши тылы, дороги, мосты еще обстреливала крупнокалиберная артиллерия. В результате, фронт был прорван, началось паническое отступление. И я вместе с моим товарищем очутился в Риге. Здесь мы сели на крышу поезда и, голодные, полураздетые, почему-то в лаптях на босых ногах, очутились в Петрограде.

Три дня бродили мы по большому, красивому, но чужому для нас городу, ночуя на Варшавском вокзале и питаясь чем придется. На четвертый, как «боевые ребята», мы завербовались в «батальон смерти», где нас сразу хорошо одели, накормили и вместе с другими «смертниками» водворили в Дерябинские казармы на Васильевском острове.

В конце июля нашему батальону было дано название Ревельского десантного, и после осмотра его «самим» Керенским он был направлен в город Ревель, а оттуда через некоторое время на острова Эзель, Даго, Моон.

На Эзеле, самом большом из них, немцы, несмотря на сопротивление русского флота, высадили крупный десант и с боями продвигались к Моону и Даго. В этих боях нашему батальону пришлось принять самое активное участие.

Чтобы сдержать наступательный порыв противника, группе человек в пятнадцать из батальона, в котором были и мы с Колей Вадимовым, дано было задание взорвать ночью в нескольких местах трехверстную дамбу, соединяющую остров Моон с Эзелем. Мы произвели два больших взрыва, но немецкие миноносцы, стоявшие в проливе, поймали нас своими прожекторами и начали обстрел. В результате некоторые были убиты, а я тяжело ранен в спину (на два миллиметра от позвоночника) и в лопатку.

Около суток пролежал я в поле, то теряя сознание, то снова приходя в себя. Словно в тумане, видел бой немецкого флота с нашим крейсером «Слава». На моих глазах крейсер «Слава», подорванный вражескими снарядами, взорвался, переломился и пошел ко дну.

Вечером товарищи меня разыскали и еле живого дотащили до расположения батальона.

Взрыв дамбы на какое-то время задержал наступление немцев и дал возможность в относительном порядке произвести эвакуацию острова. Наш батальон, вернее, его остатки, уходил последним. Отстреливаясь, «смертники» отступали к берегу залива, где погрузились в большой рыбацкий баркас. Раненых, в том числе и меня, уложили не то в кубрик, не то в трюм, куда сваливается улов рыбы. На этом баркасе мы с трудом переплыли залив и недалеко от Гапсаля пристали к берегу. Из Гапсаля нас переправили в Ревель, где нам, как «героям – защитникам» островов, устроили торжественную встречу с музыкой.

В эстонском лазарете г. Ревеля мне была вручена вторая награда – Георгиевский крест 3-и степени, и я, как один из «героев», был в первую очередь эвакуирован в Москву.

В Москве я лежал и лечился в Воскресенском лазарете, на Мясницкой (теперь Кировской) улице. Октябрьскую революцию и бои с юнкерами за телеграф я наблюдал из окна лазарета. В лазарет наш, между прочим, привозили много раненых юнкеров и когда его заняли красноармейцы, то, увидев у меня Георгиевские кресты, приняли за юнкера и хотели было выбросить из лазарета, но врачи и медицинские сестры отстояли меня.

Захватив телеграф и почтамт, красногвардейцы вышли на Театральную площадь и подошли к Кремлю. Стрельба из винтовок, пулеметов и редкие орудийные выстрелы меня будоражили. Накинув шинель, с рукой на перевязи, я, крадучись, выбрался из лазарета. Прижимаясь к стенам и прячась в подворотнях, дошел до Малого театра. Как сейчас помню совершенно пустую Театральную площадь, быстро проходящий отряд вооруженных штатских людей, две трехдюймовые пушки, направленные в сторону «Метрополя», и выходящих из «Метрополя» с поднятыми руками юнкеров.

В мае 1918 года, еще не совсем оправившись от ран, я выписался из лазарета и поехал домой, в Сибирь. Доехать удалось только до Екатеринбурга (Свердловска). По всей сибирский железнодорожной магистрали шли бои с белочехами. Стали формироваться красногвардейские отряды.

Захваченный всеобщим настроением, несмотря на еще не зажившую рану, Я тоже вступил в один из отрядов. Это был отряд анархистов-максималистов. Анархисты мне нравились не за идеи, которых я не знал, а за то, что на каждом из них было навешано много разного оружия. Помимо кавалерийских карабинов, у всех у них были маузеры или кольты.

Наш отряд с небольшими боями отступал по Горно-Благодатской железнодорожной ветке к Перми. Вскоре я заболел тифом и был эвакуирован из Перми в Вятку.

Оправившись от болезни, я вступил в ряды Красной Армии и в партию. Сначала был рядовым красноармейцем, а потом – политруком.

Дошел до Омска, откуда был отправлен в Екатеринбург и зачислен на краткосрочные курсы агитаторов. После окончания курсов меня назначили агитатором в политотдел 4-й железнодорожной бригады. Я усиленно занимался в вечернем Народном университете, принимал участие в драмкружках железнодорожного клуба, затем стал учиться в театральной студии Облпрофсовета, которой руководил в то время Лев Литвинов, впоследствии крупный режиссер белорусских театров. В этой студии я встретился и подружился с Гришей Александровым.

Студия наша часто выезжала с ученическими спектаклями и концертами по деревням и заводам Урала. Я стал одним из организаторов уральского Облпролеткульта и, даже когда учился в Москве, не прерывал связь с уральским Пролеткультом, приезжая туда на каникулы для постановки спектаклей и массовых действ на озере Шарташ.

В Екатеринбурге я месяца три подряд под фамилией Алтайский играл небольшие роли в профессиональной драматической труппе Вольмарда.