Текст книги "«Я отведу тебя в музей». История создания Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина"

Шевырёв уехал в чужие края ещё задолго до прекращения журнала, я предался русской истории и лекциям; и хорошо мы сделали, собственно для себя, а ещё бы лучше, если бы и не начинали «Московского вестника», а потом не возобновляли его под именем «Москвитянина». Впрочем, все действия имеют свою необходимость; нам казалось, что мы должны были, в общих видах пользы для русской словесности, издавать эти журналы, и мы старались исполнить эту обязанность по крайнему своему разумению.

Кроме «Московского вестника», Шевырёв поместил несколько стихотворений своих в альманахах Раича и барона Дельвига.

Илл.10. Николай Погодин

Княгиня Зинаида Александровна Волконская, примечательная и образованнейшая русская женщина нового времени, предложила Шевырёву в начале 1829 года принять на себя приготовления её сына, князя Александра, к университетскому экзамену. Мы все обрадовались этому счастливому случаю и убедили Шевырёва оставить архивную службу и принять предложение княгини. Жизнь в Италии, в таком доме, который был средоточием всего лучшего и блистательного по части науки и искусства, казалась нам счастием для Шевырёва, который там мог кончить с пользой своё собственное образование. И мы не ошиблись. Три с лишком года, проведённые им в Италии, образовали в нём истинного учёного. Кроме Рима, он провёл достаточное время в Неаполе и его окрестностях и имел случай изучить всё примечательное в других классических городах Италии, как-то: во Флоренции, Болоньи, Венеции, Милане, Генуе, Парме и Перуджии. В Риме он возобновил свои занятия классическою филологией и изучал писателей Греции и Рима. К этому присоединил историю Рима и его древностей, руководствуясь сочинениями Нибби, Нардини, Нибура и Бунзена; изучал историю древнего и нового искусства, постоянна посещая Ватикан, храм св. Петра, Капитолий и частные галереи Рима; здесь прочёл Винкельмана с комментариями; Лессингова «Лаокоона» и увидел, как бесплодны одни эстетические умозрения отвлечённых теоретиков Германии. В Риме же изучил итальянский язык, и при руководстве опытного учителя Соци, читал с комментариями Данта, Петрарку, Боккаччио, Ариоста, Тасса, соединяя с историей итальянской литературы историю Италии средних веков. Здесь же он занимался английским языком и словесностью, преимущественно чтением Шекспира, под руководством весьма опытного англичанина, Гамока, который особенно хорошо объяснял творения великого поэта; выучился также испанскому языку у испанского каноника, Франческо Марина, издавшего весьма хорошую испанскую грамматику, и с ним читал Сервантеса и Кальдерона. Живучи в доме княгини З. А. Волконской, Шевырёв имел богатые средства к усовершенствованию вкуса в искусствах образа и звука. Музыкальные вечера княгини и участие в них всех славных артистов, посещавших Рим, давали ему средство познакомиться ближе со всем тем, что славного произвела музыка Италии прежнего и нового времени. Беседа самой княгини, знаменитых друзей её: Торвальдсена, Камуччини, Гораса Вернета и славных художников русских: Бруни, Брюллова и других, составляла живую эстетическую школу для Шевырёва. Отличная русская библиотека княгини предлагала возможность ему продолжать занятия русской словесностию и историей.

Во время пребывания своего в Италии и в Риме Шевырёв замышлял планы исторических драм и написал два действия трагедии «Ромул». Отдельные статьи его о путевых впечатлениях в Италии и других странах, равно стихотворения, были печатаны в «Галатее» Раича, в «Московском вестнике», в «Северных цветах» и «Литературной газете» Дельвига, в «Деннице» Максимовича и наконец в «Телескопе», где Помещены были: «План учреждения скульптурной исторической галереи для Московского университета», одобренный Торвальдсеном, и рассуждение: «О возможности ввести итальянскую октаву в русское стихосложение», с образчиком перевода VII-й песни «Освобождённого Иерусалима», который вызвал много насмешек многими своими странностями и неудачами. Политические события Франции 1830 года не позволили Шевырёву побывать в Париже. Зиму с 1831 года он провёл в Женеве. По пути, в Милане, он имел случай познакомиться с славным итальянским поэтом Манзони, а в Женеве с Росси и Декандолем. В Женеве он занимался историей Италии и Франции и посещал лекции профессоров академии, из коих Росси имел на него влияние способом изложения. Вот как он учился, занимался, работал. По-итальянски Шевырёв говорил, как итальянец.

Сосредоточенные кабинетные занятия двух с половиной лет весьма благотворно отвлекали Шевырёва от современной литературной деятельности и послужили ему приготовлением к другому поприщу.

Между тем в Московском университете скончался Мерзляков. Я принялся уговаривать Шевырёва, чтобы он поступил в университет. Привожу здесь первый его ответ:

«1830 г., сентября 21-го… Жаль, жаль Мерзлякова. Я уж знал об этом. Ещё грустнее были твои подробности. Да, в нём был огонь священный; перед смертью он должен был всплакнуть. Иначе не бывает. В таких людях душа праздно не расстаётся с телом. С нетерпением жду стихов его и твоей речи. Ты как скромно написал о ней! Мне вдвое приятнее было ещё слышать о торжестве твоём из Мюнхена, от Рожалина, которому описал это Алексей Андреич Елагин. Честь и слава тебе! Награди тебя Бог всяким добром по желанию! Ты достоин этого. Ты уж действуешь, а мы только готовимся… Предложение твоё мне лестно, но я ещё молод и прежде двух лет не возмогу возложить на себя такого святого долга. Требования увеличились с веком. Я был увлечён службой в разные стороны. Мне надо сосредоточиться, пропасть перечесть. Короче, вот был мой план доселе: теперь я весь предан Италии, искусству, истории её и его древним, частию и „Ромулу“. Будущий год хотел я посвятить на слушание лекций в каком-нибудь университете, и заключить три года путешествия – в Россию, и целый год ничем не заниматься как русским (включив сюда и славянское со всеми наречиями и историю), а там изыти на поприще. Особенно же мои мысли сосредоточивались у театра, сцены и школы театральной. Отселе хотел я выйти вместе с „Ромулом“. И так не прежде двух лет, ибо чувствую, что мне ещё много и много спеть. Сколько хочется прочесть книг, непременно здесь на месте. О, дела, дела! Что касается до соперников, то со всеми пойду в конкурсе, кроме Давыдова… Он мой наставник, и ему я многим обязан. Следовательно, с ним я спорить не стану: это всякий имел бы право назвать хвастовством непростительным. В адъюнкты к нему – с охотою. Пусть дадут мне пока маленькую часть, – одну эстетику (но для этого надобно музей, а то к чему слепых учить краскам?). Но все не прежде двух лет. До тех пор ни шагу».

Холера прервала на несколько времени наши совещания о кафедре. По миновании опасности он писал ко мне от 23-го ноября:

«Теперь о важном деле: ответ на твоё дружеское предложение. Я было не писал об нём, потому что не до этого было, а только о холере думал, да об вас. Теперь Рожалин пишет, что Авдотья Петровна уж хлопотала у Жуковского, и что путь открыт. Прежде всего, поцелуй ручки несравненной нашей Авдотьи Петровны: буду сам писать к ней. Господи, пошли ей счастия столько же, сколько добра она! Теперь давай рассуждать. Итак, два пути передо мною: сцена и кафедра. Готовиться надо на оба, потому что у нас – запасайся двумя тетивами. Склонность моя внутренняя влечёт меня к первой, с которой соединяю я и кафедру в школе театральной для актеров (теоретическую и практическую) „Ромул“ к марту готов, и привезётся в Россию с тем, чтобы ставить на сцену. В нём будет весь Рим древний от Ромула до шита Сабинского и стен Этрусских. Кроме того, у меня в голове: Колади Риэнци, Конклав Сикста V, Камилл, вся римская история. Глинский, Крез, 12-й год, смерть Микеланджело и освещение Петра на сцене и проч. Князь будет со мною заведовать водевилем и комедией. У нас даже готовится молодой Локуэс, с большим вкусом и воспитанный среди эстетичности предметов. В Петербурге есть кому нас покровительствовать. По-видимому, теперь обращено внимание на усовершенствование театров. А драматика вовсе нет… Я из детства имел эту способность: „Валленштейнов лагерь“ и другие переводы из Шиллера убедили меня в этом. „Ромул“ будет решительно пробным камнем. Итак, видишь, что я лезу на сцену: это моя главная мысль, покуда я не убедился в невозможности исполнить оную. Далее: кафедра. Да, я не забываю о другой тетиве: к счастью же, они обе близки друг к другу. Но скажи: какое право имею я теперь на эту кафедру? Несколько отдельных критических пьес, и то ещё как написанных, дают ли мне его? Кафедра словесности не требует ли подвига в теории оной? все эти вопросы я сам задаю себе честно, а не от других слышу, ибо другим я более в состоянии на них отвечать, нежели себе самому. Но если сцена не удастся, конечно, мне останется одна кафедра профессорская: чтобы заслужить её, я должен написать непременно книгу дельную, и вот будет моё право и ответ на мои себе вопросы. В этой книге я сосредоточу свои знания; дополнив прорехи, пройду все словесности в историческом порядке, положу основание своим мнениям, выражуся – и тогда с Богом на кафедру. Ты теперь поймёшь, почему я кончаю к марту „Ромула“ и тотчас принимаюсь за своё рассуждение, как сказал я выше. Вот план моих действий, и чтоб убедиться в естественности оного, взгляни на себя; твоё „Происхождение Руси“ не было ли для тебя таким же центром утверждения сил твоих? „Dixi“ – и так будет: сцена, а коль не сцена – кафедра. И „Ромул“, и рассуждение – оба будут готовы».

Сближение моё с министром Уваровым принесло в этом случае пользу, и Сергей Семенович изъявил вскоре своё согласие на принятие Шевырёва адъюнктом по кафедре русской словесности, которая была поручена пред тем Давыдову.

Шевырёв возвратился в отечество и вступил в университет. Ему назначено было советом написать рассуждение об одном из предметов своих занятий. Шевырёв избрал Данта, заперся в своей комнате (он жил тогда под Новинским, у товарища Мельгунова), месяцев шесть не выходил никуда ногой со двора, перечитал все источники, уже ему знакомые, и написал классическое рассуждение о Данте, какому не было подобного в русской литературе. Оно напечатано в «Учёных записках» Московского университета. Этого мало: совет задал ему тему для пробной лекции, которую он должен был прочесть в заседании через пять дней. Тогда было не так легко получать звание преподавателя университета, как теперь. Лекция получила полное одобрение и была напечатана также в «Учёных записках».

Напряжённые труды в продолжение полугода отозвались на здоровье труженика, и он пролежал в постели месяца три, пока мог начать лекции.

«Не мог забыть он того впечатления, которое произвёл в нём университет при первом в него вступлении. Взгляд на самое это здание, которое ещё в отроческие лета его внушало ему уважение; вид цветущего, оживлённого юношества, стремившегося в аудитории; какое-то неясное предчувствие и надежда связать свою участь с судьбой этого великого образовательного учреждения в России: всё это вместе наполняло душу его трепетом какого-то сладкого, неизъяснимого восторга».

Так писал Шевырёв в своей автобиографии. Первая лекция его, 15-го января 1834 года, имела предметом характеристику образования и поэзии главнейших новых народов западной Европы. Успех был полный. Студенты приняли его с восторгом – это был курс, богатый талантами, какие случаются нечасто: Станкевич, Строев, Красов (Сергей), К. Аксаков, Бодянский, Турунов, Топорнин. В аудитории являлись беспрестанно новые слушатели из всех сословий, что придавало духу и силы молодому профессору. Он работал неутомимо. В первом году он прочёл историю поэзии санскритской, еврейской и греческой; в следующем году историю поэзии римской и средневековой до Данта. Лекции печатались в «Учёных записках» в «Журнале Министерства народного просвещения» и «Московских ведомостях».

Но в старших курсах последовало на другой же год охлаждение. Напыщенный иногда тон Шевырёва, который принадлежал к числу его недостатков, подал первый повод к перемене мнения. Самый голос его, в котором было что-то искусственное, особенно в начале чтения, пока он, так сказать, не разговорится, начал не нравиться. Наконец, вступление его в аристократический круг (вследствие женитьбы в 1834 году) и невольное подчинение некоторым его условиям, возбуждали неудовольствие. Но это были только предлоги. Политическое направление, которое тогда начало обнаруживаться в московских кружках, сделалось главною причиною перемены в расположении молодёжи к Шевырёву. Он думал только о науке и искусстве, а для передовой молодёжи важнее всего была политика, – и так произошло разделение лагерей. Мы занимались политическими вопросами, но совершенно в другом роде. Взаимного объяснения не было, да и быть не могло: мы составляли старший профессорский кружок, а те – младший студенческий. Мы обращались преимущественно к прошедшему, а противники наши к будущему.

В 1835 году Шевырёв принял деятельное участие в издании Андросовым «Московского наблюдателя», где он сильно вооружился против Сенковского и нажил себе нового врага. В 1836 году Шевырёв начал читать историю русского языка по памятникам, а в следующем – историю русской словесности, также по памятникам. Таким образом постепенно распространялся его курс. И тогда же, по новому уставу, он должен был написать ещё рассуждение для получения степени доктора. Это была целая книга, под заглавием: «Теория поэзии в историческом её развитии у древних и новых народов». Другую книгу издал он в том же году: первый том «Истории поэзии».

С первых лет своего профессорства он устроил преподавание первому курсу студентов, ему порученных в связи с практическими их занятиями, приведя последние в систематический порядок. Всякий студент был обязан представить ему в известные сроки сочинение и перевод, которые он внимательно прочитывал от первой строки до последней, отмечал ошибки и неправильности и разбирал с глазу на глаз, или в классе. Таких упражнений поступало к нему в год сот по пяти и более. Кабинет его всегда был открыт для студентов. Он помогал им советами, снабжал книгами, делал пособия денежные и спас некоторых от тяжкой участи своим горячим заступлением. Много встретил он неблагодарных, как это обыкновенно бывает со времени девяти прокаженных мужей, о которых спросил Спаситель: «Не десять ли очистишася, а девять где?» Зато другие помнили его добро и чрез долгое время по выходе из университета выражали свою благодарность. Многие из наших теперешних писателей обязаны ему своими успехами; назову для примера из разных поколений: Буслаева, Самарина, Берга, Фета, Бартенева, Бессонова, Тихонравова… Тогда же устроена была Шевыревым студенческая библиотека из ежегодных пожертвований студентов.

Беспрерывные труды в продолжение пяти лет подействовали на его здоровье. Он должен был взять отпуск на два года и отправился в любезную свою Италию с семейством. В Риме был тогда Наследник, нынешний государь. Шевырёв с другими русскими, нарядившись в русские платья, поехали по Корсо, распевая русские песни, и, поравнявшись с великим князем, подали ему блюдо горячих блинов. Веселая беззаботность римлян во время карнавала нравилась Шевырёву: он сам веселится от души, смотря на их веселье. В Риме был тогда и Гоголь. В день его рождения, 27-го декабря 1838 года, празднуя его со многими русскими на вилле княгини Волконской, Шевырёв прочёл ему следующие стихи, при поднесении от друзей нарисованной сценической маски:

 
Что ж дремлешь ты? Смотри, перед тобой
Лежит и ждёт сценическая маска.
Её покинул славный твой собрат,
Ещё теперь игривым, вольным смехом
Волнующий Италию: возьми
Её – вглядись в шутливую улыбку
И в честный вид – её носил Гольдони.
Она идёт к тебе: её лица
Подвижными и беглыми чертами
Он смело выражал черты народа
Смешные, всюду подбирая их:
На улицах, на площадях, в кафе.
Где нараспашку виден итальянец,
Где мысль его свободна и резва, —
И через чистый смех в сердца граждан
Вливалось истины добро святое!
Ты на Руси уж начал тот же подвиг!
Скажи, поэт, когда, устав от дум
И полн заветных впечатлений Рима,
Ты вечером, в часы сочувствий тёмных,
Идёшь домой, – не слышится ль тебе,
Не отдаётся ли в душе твоей
Далёкий, резвый, сильный, добрый хохот
С брегов Невы, с брегов Москвы родимой?
То хохот твой – веселья чудный пир.
Которым ты Россию угощаешь.
Добро великое посеяв в ней.
Сам удалясь от названных гостей.
Что ж задремал? Смотри, перед тобой
Лежит и ждёт сценическая маска…
Надень её – и долго не снимай.
И новый пир, пир Талии, задай,
Чтобы на нём весь мир захохотал,
Чтобы порок от маски задрожал…
Но для друзей сними её подчас,
И без неё ты будешь мил для нас.
 

‹Около 27 декабря 1838. Рим›

В Риме я нашёл Шевырёва в 1839 году за книгами, рисунками и тетрадями, и провёл целый месяц вместе с ним. Гоголем и Ивановым. Они познакомили меня с Римом и ею окрестностями. Из Рима отправились мы с Шевыревым в Неаполь. Точность его, доведённая до крайности, была очень тяжела. Приехав в Неаполь, он хотел непременно прежде всего визировать паспорта у консулов тех владений, куда мы предполагали заглянуть с парохода по пути в Марсель, то есть, римского, флорентийского, сардинского и французского, потом навести справки о пароходах и взять места, прежде нежели приступить к осмотрам. На это потребовалось около двух дней, в продолжение которых мы должны были сидеть, сложа руки, а всех дней было только пять или шесть. Мученье мне было с ними: Гоголь всегда опаздывал и не хотел соблюдать никаких формальностей, Шевырёв хотел являться всегда чуть не накануне срока и сочинял формальности. Как я ни упрашивал его, ничто не помогало, и я должен был уступить, скрепя сердце, потому что Шевырёв поехал в Неаполь для меня: я не хотел брать на себя ответственности пред ним в случае какой-нибудь неудачи или даже вреда от моего распоряжения. Только с третьего дня мы начали осмотры, и надо сознаться, что Шевырёв вознаградил упущенное время: Museo Borbonico, Помпея, Везувий, Геркуланум, Портичи, о которых он перечитал, кажется, всё напечатанное, были показаны до подробностей. Везде он был как дома.

В Чивиту-Веккию, на возвратном пути нашем из Неаполя, выезжал к нам навстречу Гоголь, проститься с семейством Шевырёва. Мы заезжали в Ливорно и Пизу, Геную и Марсель и оттуда пустились в Париж, где пробыли месяц. Разумеется, ни одной минуты не было потеряно: библиотеки, лекции, учёные, театры. При нас, 12-го мая, случилась, как будто для образчика нам, маленькая революция, вследствие которой переменно было министерство. Мы были в театре Большой Оперы и в антракте узнали, что строятся баррикады и слышатся кругом выстрелы. Бегом пустились мы домой и услышали, что в нашем соседстве убит под окошком кто-то, а другой в ближней улице. На другой день Шевырёв спешил всё-таки в Сорбонну через ряды войска, через толпы народа, мимо баррикад, слушать предназначенные лекции. Такова была его точность. Напрасно старался я удержать его, говоря, что теперь улицы читают самые поучительные лекции; нет, во что бы то ни стало, он не хотел пропустить лекций и кое-как добрался до Сорбонны, где не застал никого. Как же я смеялся над его трудным и бесплодным походом!

В Париже он познакомился в Вильменем, Бальзаком и другими знаменитостями. Знакомство с Бальзаком описано в особой статье.

Из Парижа мы съездили вместе в Лондон, где я уже взял его в свои руки. Я спросил его, что он хочет видеть, и потом условился с вожатым. Шевырёв был у меня на буксире. К счастью, в Лондоне случился князь Дм. Вл. Голицын, который облегчил нам доступ в нижний партамент и проч.

Шевырёв отправился оттуда в Мюнхен, где ему было поручено от университета отобрать из купленной библиотеки барона Моля книги, которые могли быть полезны для университета. Там, в деревушке Дахау, в двух часах езды от Мюнхена, находилась библиотека Моля в совершеннейшем беспорядке после его кончины и разных операций. Надо было разобрать её, пересмотреть все книги и выбрать нужные. С свойственною ему настойчивостью или усидчивостью принялся Шевырёв за работу, и четыре месяца один-одинехонек провёл он в этой пустыне, работая с 8-го часа утра до захождения солнца, и спеша кончить к осени. По мере того как выбирались книги, составлялся им каталог: копия с него на тонкой почтовой бумаге отправлялась еженедельно к помощнику попечителя в Москву для сообщения библиотекарю, который мог по этому каталогу означать те книги, каких мы не имели. Окончив дело учёное, надобно было судебным порядком устроить ещё дело тяжебное с наследником барона Моля, который находился тогда в Вене. Не развязав этого дела в суде, университету можно было потерять право на свою претензию. За всеми этими проволочками Шевырёв мог только в первых месяцах 1840 года получить книги, в числе 5 000 томов с лишком, уложить их при себе и отправить в Москву. Попечитель граф С.Г. Строганов видел его за этою египетскою работой. Я приезжал к нему в Мюнхен, но не имел времени заглянуть в Дахау, что его огорчило. Зато в 1842 году, приехав опять в Мюнхен, я нарочно ездил в Дахау, чтобы заплатить свой долг, отыскал дворника и вечером обошёл все залы, где валялись ещё остатки библиотеки, оказавшиеся ненужными. В Мюнхене Шевырёв познакомился со многими примечательными учёными, и в особенности с Баадером, который напечатал у себя письмо Шевырёва о русской церкви, с лестным отзывом. Вот как Шевырёв сам описывает это знакомство:

«Франц фон-Баадер, известный христианский философ Германии, уважаемый Шиллером и Гегелем, занимает первое место в числе тех учёных знакомств, какие Шевырёв имел счастие сделать во второе пребывание своё за границею. Ежедневные беседы Баадера с ним в течение зимних месяцев принадлежат к тем плодотворным занятиям, которые оставляют следы на целую жизнь».

Беседы Баадера описаны Шевырёвым в статье, напечатанной в «Москвитянине» 1841 года.

Точно так и в других городах Шевырёв сделал много примечательных знакомств. В Риме полиглот Меццофанти, у которого в первый раз мы были с ним вместе, Нибби, историк Рима, Марки, нумизмат: в Париже: Бальзак, Альфред де-Виньи, Барбье; в Берлине: Фарнгаген фон-Энзе, профессор Ганс, филолог Бек; в Мюнхене: Шеллинг. Тирш, Марциус, живописец Каульбах; в Страсбурге: профессор философии Ботен и профессор педагогики Фриц; в Геттингене: Отфридж Миллер; в Гейдельберге: Крейцер и Шлоссер; в Праге: Шафарик. Юнгман, Ганка, Палацкий и Челяковский.

Возвратясь с укреплёнными силами, Шевырёв принялся за работу в университете. Кроме того, с 1841 года мы начали издавать «Москвитянин». Как в основании «Московского вестника» принимал непосредственное участие Пушкин, так «Москвитянин» обязан почти своим существованием Жуковскому. На обеде у князя Дмитрия Владимирович Голицына решено было издание. Просвещённый московский градоначальник взялся ходатайствовать об этом деле вместе с Жуковским, потому что разрешение издавать журнал сопряжено было тогда с великими затруднениями. В издании «Москвитянина» Шевырёв заведывал критическою частию и разбирал все примечательные произведения текущей литературы. В «Москвитянине» началась и продолжалась с ожесточением война с «Отечественными записками» и Белинским, точно как прежде в «Московском вестнике» с «Телеграфом» и Полевым, а в «Московском наблюдателе» с «Библиотекою для чтения» и Сенковским. Эта война была ещё ожесточеннее. Мы не могли простить Белинскому дерзких и невежественных выходок против славян, против древней русской истории, против русских писателей прошедшего столетия, против начал русской жизни. Ненависть Белинского и товарищей против нас была передана им в наследство его преемникам и наследникам, которые, не зная ничего из писанного Шевырёвым, продолжали ругать его (как и меня) только вследствие тех начал, которых он был последователем, проповедником и защитником, а их лжепророки противниками. Трудами Шевырёва по части истории древней словесности воспользовались многие из новых деятелей, но в угоду этому расположению, объявшему и заглушившему все прочие, они умалчивали о своём источнике и под шумок обкрадывали его.

В 1844 году Шевырёв прочёл публичный курс, составленный из 33 лекций, об истории русской словесности, преимущественно древней.

Избранное московское общество неутомимо собиралось его слушать, учёные и неучёные. Двор университета бывал заставлен каретами. Лекции производили большое впечатление. Шевырёв возбудил внимание и участие к трудам таких древних деятелей, которые были почти неизвестны высшей публике, к трудам Кирилла и Мефодия, Нестора, Феодосия, Кирилла Туровского. Он умел выбрать, разумеется, любопытные черты. Курс Грановского, имевший свои достоинства и свою партию, нисколько не помешал его успехам, несмотря на старания противников. Слушатели дали Шевырёву торжественный обед в зале художественного класса. В речах оценены его заслуги. В 1846 году Шевырёв прочёл другой курс об истории всеобщей поэзии. Не обошлось и без неприятностей. Так, был на него донос за прочтение одного места из письма Карамзина к Дмитриеву о Петербурге, вследствие которого министр Уваров, всегда уважавший и ценивший Шевырёва, советовал ему через графа Протасова быть осторожнее.

В 1847 году на вакации Шевырёв посетил Кирилло-Белозерский монастырь, осматривал тамошнюю библиотеку и нашёл в ней несколько драгоценных неизвестных дотоле памятников. Из них, так называемый, Паисиевский сборник сделался предметом многосторонних учёных исследований и подал повод к важным заключениям. (Описание этой поездки, с приложением 25-ти литографированных рисунков, вышло в начале 1850 года.)

В 1847 году, по отбытии Давыдова в Петербург, Шевырёв остался старшим профессором русской словесности и определён деканом историко-филологического факультета. Отсюда начинаются его неприятности по службе и между товарищами. Начальство – это была не его сфера. Его сфера были кабинет, аудитория, письменный стол, лекции, исследования, сочинения. С возбуждёнными всегда нервами вследствие усиленных и разнообразных занятий, он делался, может быть, иногда неприятным или даже тяжёлым, вследствие своей взыскательности, требовательности, запальчивости и невоздержанности на язык.

Молодёжь, вместо снисхождения и пощады, отвечала ему своею требовательностью и взыскательностью. Столкновения делались чаще и чаще. Начальство принимало его сторону, чем ещё больше раздражались противники и навёрстывали свои неудачи, постоянно дразня его, как бы по рецепту. Беспрерывные досады действовали отрицательно на характер, а между тем занятия увеличивались. Лекции, статьи, чтение студенческих упражнений, чтение магистерских диссертаций, деканские хлопоты, наконец новый предмет, взятый им также совершенно некстати, педагогия, содержали дух его в беспрерывном напряжении. Противники не выбрали Шевырёва деканом в 1851, кажется, году, а выбрали Грановского. Министр не утвердил выбора, и попечитель по своим причинам просил Шевырёва принять опять эту тяжкую обязанность. Шевырёв имел неосторожность согласиться к совершенному неудовольствию почти всего факультета.

Смею сказать, что я предвидел нехорошие следствия и всеми силами старался отговорить Шевырёва от деканства, забрал справки во время своего путешествия в 1852 году, чего будет стоить жить Шевырёву с семейством в Гейдельберге, и писал ему оттуда, зовя в отпуск на год или на два. Надо отдать честь Грановскому, что он не принимал, кажется, действительного участия в факультетском походе на Шевырёва, а разве страдательное, по слабости своего характера.

Между тем приближалось время университетского столетнего юбилея. Надо было торжествовать его достойно великого учреждения, и все заботы были возложены попечителем на Шевырёва. Шевырёв один вынес юбилей на своих плечах, работая, как вол, в продолжение трёх лет. Он написал историю университета и несколько биографий профессоров, издал биографический словарь, драгоценнейшее пособие, речь для торжественного акта, стихи. При таких трудах лекции между тем и деканские занятия продолжались; разумеется, к нему иногда приступа не было. Довольно, если для примера скажу, что он написал мне такое бранное письмо за то, что я не доставил ему корректуры в назначенный час, что я и не опомнился. Он попрекнул меня получаемою пенсией от университета, для которого теперь будто бы я не хотел потрудиться. Если он так говорил со мною, зная лучше всех, в какой степени я был всегда предан университету и исправен в исполнении всяких обязанностей, можно судить, что должны были выслушивать другие за свою неисправность. Тогда же осенью открылся у него сильнейший ревматизм: он долго не владел ни руками, ни ногами, но возбужденная деятельность не прерывалась.

Юбилей был отпразднован блистательно. Шевырёва носили все, кажется, на руках, и голова у него, может быть, несколько закружилась при напряжении нервов. Шевырёв ездил в Петербург в депутации университета для принесения благодарности государю императору. Успехи его возбуждали зависть…

Следующее лето провёл он в своей подмосковной деревне, незадолго перед тем купленной, и как будто поправился в своём здоровье. Пребывание его в деревне имело доброе влияние на крестьян. Он приучал их ходить чаще в церковь, оказывать уважение к духовенству, лечил, покоил, приглашал к себе обедать священника и его жену; устраивал праздники, обращал внимание на детей. Крестьяне приходили к нему за советами, жили на его харчах, и слава о ласковом барине разошлась далеко.

Между тем противоречия продолжались ещё с большею силою. Тогда случилась несчастная встреча… Горестно вспоминать о ней. Шевырёв поплатился за свою слишком горячую любовь к отечеству… Некому было за него заступиться: не было в живых ни Уварова, ни Протасова, ни князя Д. В. Голицына. Ссора Шевырёва была представлена не так, как бы следовало. Шевырёву назначено было жить в Ярославле. Я утешал его, стараясь сколько-нибудь рассеять его, что он будет иметь случай написать в pendant [продолжение (фр.)] к «Слову Даниила Заточника» «Слово Стефана Заточника». Какова была мысль подниматься с семейством на житье в Ярославль, – чрез год после университетского юбилея с высоты своей славы! Он получил вскоре разрешение остаться в Москве вследствие болезни; но удар был нанесён прямо в сердце, и уже тогда должно было бояться за жизнь его. Шевырёв, утешаемый друзьями, однако же перемогался и принялся за продолжение своего курса. По целым дням сидел он в библиотеках, Синодальной и Волоколамской, работая над рукописями. Он издал 3-ю часть своей «Истории русской словесности» в 1858 году, а потом в 1860 и 4-ю: предисловие он заключил следующими словами, к которым подал повод, возникший тогда вопрос об устройстве железных дорог: