Текст книги "Военкоры победы. Последние бои"

Борис Ласкин
Капитанская дочка

Когда капитан Зернов приехал в штаб полка, там всё уже знали. За час до его приезда радио передавало письма на фронт. Лейтенант Онищенко сидел у радиоприемника и слушал Москву. Неожиданно диктор произнес:

– Капитан Зернов! В нашей студии у микрофона находится мать вашей жены – Татьяна Ивановна Орлова.

Затем Онищенко услышал выступление Татьяны Ивановны. Взволнованным голосом Татьяна Ивановна сообщала дорогому зятю о том, что двадцать третьего марта у Любы – жены Зернова, родилась девочка.

Через несколько минут всему штабу стало известно о том, что капитан Зернов стал отцом семейства.

Зернов вошел в кабинет майора. Кроме начальника штаба, там находилось несколько офицеров.

Козырнув майору и товарищам, Зернов удивленно огляделся. Все смотрели на капитана и загадочно улыбались.

– Что это у вас лица какие странные? – спросил Зернов. – А? Что-нибудь случилось?

– Завтра вы вылетаете в командировку в Москву, – сказал майор, – Это вам известно?

– Да, я уже получил приказание.

– Вот и соедините кстати полезное с приятным, – сказал майор.

– Товарищи, не томите! В чем дело?

– Лейтенант Онищенко, доложите капитану обстановку.

Онищенко встал и, подмигнув товарищам, спокойно сказал:

– Согласно передаче московского радио вас, товарищ капитан, наградили…

– Чем? – удивился Зернов.

– Дочкой. По сообщению из авторитетных источников в лице нашей уважаемой тещи, у вашей супруги родилась девочка…

– Что? – Зернов стремительно подошел к Онищенко и схватил его за плечи. – Что ты сказал?

– Спокойно! – сказал Онищенко. – Спокойно!

– Поздравляю вас, папаша! – торжественно сказал майор и троекратно, со щеки на щеку расцеловал потрясенного Зернова.

– Как назвать дочку думаете? – спросил майор.

– А?.. Не знаю… Слушай, Онищенко, друг… Какие подробности?.. Что она там еще говорила?..

– Выступление вашей тещи, товарищ капитан, носило краткий характер. Состояние здоровья супруги и дочери отличное…

– Дочери… – улыбаясь, повторил Зернов, – моей дочери…

– Вам не приходилось замечать, товарищ майор, какой рассеянный вид имеют молодые отцы? – сказал один из офицеров, инженер-капитан Левин. – Я вас прошу, товарищи посмотрите на это лицо!.. Полное отсутствие мыслей. Открытый рот. Блуждающие глаза!.. Очнитесь, Зернов!..

– Да… – Зернов вздохнул. – Да. Вот это да, товарищи, а?..

– Яркая речь, – заметил Онищенко, – просто заслушаешься!

– Будете в Москве, передайте привет и мои поздравления жене, – сказал майор, – ну и дочку поцелуйте, конечно!..

– Спасибо! – улыбнулся Зернов. – Передам привет, поцелую, всё сделаю!..

Самолет приземлился в Москве на центральном аэродроме. Зернов позвонил домой. Обрадованная Татьяна Ивановна сообщила ему о том, что Люба с дочкой еще в родильном доме, и капитан прямо с аэродрома поехал по указанному Татьяной Ивановной адресу.

В Москве была весна. Весело светило солнце. Вдоль тротуаров бежали ручьи. Капитан Зернов сидел в троллейбусе. Рядом с ним с ребенком на руках сидела молодая женщина.

– Мальчик? – спросил капитан.

– Девочка, – ответила женщина, – дочка.

– И у меня, между прочим, дочка, – сообщил капитан.

– Большая?

– Да. Порядочная. Дней пять.

– Поздравляю вас, – улыбнулась женщина.

– Спасибо!

На Арбатской площади девушка продавала ветки мимозы.

– Прошу вас, – сказал капитан.

– Сколько вам?

– Как сколько? – удивился Зернов. – Всё!..

Во дворе родильного дома стояло несколько мужчин.

– Скажите, пожалуйста, – спросил Зернов, – как пройти в родильный дом?

– Как пройти, – усмехнулся мужчина, – мы сами думаем, как пройти!..

– Почему?

– А потому, товарищ капитан, что нашего брата – отца туда не пускают.

– Как же так?.. Я же с фронта…

– Всё равно. Там, знаете, в первом этаже бабка сидит. Такая, знаете, непроходимая бабка. Уникум просто, честное слово. Я ее уговаривал, два билета в оперетту принес, – отказалась, шоколадом кормил, никакого впечатления. «Вы, – говорит, – мою бдительность не усыпляйте, гражданин. Всё равно туда ходу нет!»

– Что же делать? – спросил Зернов. – Мне надо на Любу посмотреть и на девочку…

– У вас тоже девочка? Сколько весит?

– Не знаю.

– Моя семь фунтов и три четверти. Как считаете, ничего?..

– Ничего, – рассеянно ответил Зернов, – приличный вес.

Зернов направился к под'езду. Навстречу со ступенек спускался лейтенант с двумя рядами ленточек и золотой звездой на груди. Лейтенант остановился и, взяв Зернова за рукав, сказал:

– Можете представить, товарищ капитан, я пять рек форсировал, а эту вот старушку – ну, никак!.. Не пускает и всё! «Вы, – говорит, – инфекцию принесете!» Я говорю – какая у меня инфекция? У меня одни цветы!..

Зернов вошел в под'езд. В залитом солнцем вестибюле сидел старик-швейцар и читал «Вечернюю Москву». Капитан с надеждой взглянул на старика и сказал бодрым голосом:

– Приветствую вас, папаша!

– Здравствуйте, – степенно ответил старик, – с чем вас позволите поздравить?

– С дочкой. Вот хочу пройти, повидать.

– Не пройдете. Хорошая дочка?

– Не знаю. Хочу лично, так сказать…

– Лично нельзя.

– Слушайте, папаша. Вы поймите, я на фронте, в Германии…

– Это, значит, прямо из логова зверя?

– Совершенно верно, из логова… Как бы мне, папаша, наверх, а?

– Наверх нельзя. Ну, как он, немец-то, чует, что ему гибель пришла?

– Чует. Мне всего минут на десять…

– Хоть на пять, всё равно нельзя.

– Знаете, что, папаша. – Зернов достал из кармана зажигалку, – очень вы на меня приятное, знаете ли, впечатление производите. Позвольте вам подарить эту зажигалочку…

– Покорно благодарю. Это что ж, выходит, трофей?

– Да. Так как же быть, папаша?

Старик прикурил от зажигалки, посмотрел на озабоченное лицо капитана и сделал ему знак пальцем. Зернов склонился к старику.

– Слышь-ка, ты вот что сделай. Там на первой площадке столик стоит, а за столиком бабка – Прасковья Михайловна.

– Это дело безнадежное, – сказал Зернов, – мне про нее говорили…

– Ты меня слушай. К этой бабке секрет имеется, один военный вот вроде вас, он почти что прошел…

– Какой секрет?

– У Прасковьи Михайловны – внук сержант Алешка Граков то же самое в Германии воюет. Вот, значит, ты поздоровайся и скажи, что вроде привет привез от Алешки. А там, слово за слово, может и уговоришь…

– Алешка Граков? Ладно, попробую… Спасибо, папаша…

Зернов поднялся на площадку. За столиком в безукоризненно белом халате сидела старушка с непроницаемым лицом.

– Здравствуйте, Прасковья Михайловна, – приветливо сказал Зернов.

– Здравствуйте, товарищ офицер… А вы откуда же это мое имя, отчество знаете? Не иначе вам швейцар наш, Прохор, нашептал…

– Нет. Почему?.. Я это, как говорится, сам, одним словом, знаю или, как говорится, догадываюсь…

– Фамилия-то ваша как?

– Зернов.

Прасковья Михайловна заглянула в книгу.

– Зернова Любовь Александровна. Дочка. Вес восемь с половиной. Хорошая дочка. Поздравляю. Записку передавать будете?

– Нет. Зачем? Дочка-то, он же еще читать не умеет. Я хотел, так сказать, лично поговорить, – осторожно пошутил Зернов…

– Туда ходу нет, товарищ офицер. Всего хорошего. Готовьте коляску, всякое приданое. Ждите жену с дочкой дома…

– Да, я понимаю, – сказал Зернов.

И, решив начать генеральное наступление, приступил к подготовке.

– Вы знаете, Прасковья Михайловна, когда редко видишься с человеком, всегда стремишься с ним повидаться… У вас, наверно, никого на фронте нет?..

– Как же нет? Алешка-внук. В Германии…

– Да что вы? – неестественно удивился Зернов. – Тоже в Германии? Алешка? Это какой же, интересно, Алешка?.. Уж не Граков ли?

– Граков, – подозрительно щурясь, сказала Прасковья Михайловна, – а вы, что, встречали его?

– Как же! – не глядя на собеседницу, сказал Зернов, – частенько, знаете… Очень такой парень, я бы сказал, хороший…

– В каком же он теперь звании? – полюбопытствовала Прасковья Михайловна.

– В каком звании? – переспросил Зернов. – Лейтенант, – уверенно сказал он, – да, да, лейтенант, точно помню…

– Ну, а в войсках-то он в каких служит?

Зернов почувствовал, что его предприятию угрожает крах. Этой подробности Прохор ему не сообщил.

– В каких войсках? – он хитро подмигнул и улыбнулся: – Будто вы сами не знаете… Пишет, ведь, небось!..

– Вот что, милый человек, – ласково сказала Прасковья Михайловна, – много к нам военных ходит. И каждый человек желает к своей жене и к дитю прорваться и каждый человек мне про моего Алешку рассказывает. Один говорит, будто Алешка в авиации подполковника имеет. Другой уверяет, что с Алешкой в танке всю войну проехал. Один рассказывал, что он Алешку в городе Будапеште оставил на должности коменданта, другой до того договорился, что будто Алешка мой в генералы вышел, восемь наград имеет… И чего вы все такую хитрость применяете? Ведь я вас всех буквально насквозь вижу, какие вы все отцы хитрые!..

– Да, бабушка, я попался. Не умею врать!.. – вздохнул Зернов.

Прасковья Михайловна неожиданно достала из ящика стола халат и тихо сказала:

– Про моего Алешку это вы, видать, всё придумали, а что вы с фронта, да еще из самой Германии, это, вроде, правда…

– Истинная правда! Даю вам честное слово! – горячо сказал Зернов.

– Наденьте халат, и я вам на минуточку ее покажу сквозь стекло. Только на одну минуточку.

Капитан снял фуражку и быстро надел халат.

Они поднялись по лестнице и подошли к первой двери. Прасковья Михайловна взяла у капитана букет мимозы и вошла в палату. Возвратившись, она приоткрыла дверь, и капитан увидел Любу. Она лежала на кровати, и рядом с ней лежало что-то маленькое и розовое.

– Люба! Дочка! – тихо сказал капитан.

Люба повернула к нему голову, улыбаясь счастливой, чуточку усталой улыбкой.

Капитан неотрывно смотрел на жену.

Прасковья Михайловна тихонько взяла его за плечо.

– Всё, – сказала она, – прощайтесь!

Капитан помахал Любе рукой и, указав на дочку, послал ей воздушный поцелуй.

Люба ответила ему улыбкой.

Капитан спустился по лестнице, снял халат и долго тряс руку Прасковье Михайловне.

– Спасибо, Прасковья Михайловна, – сказал капитан, – большое спасибо.

– На здоровье, – сказала Прасковья Михайловна, – Алешке моему кланяйтесь.

– Обязательно! – рассмеялся Зернов.

Он вышел. Дойдя до самых ворот, он вдруг заметил, что он без фуражки. Он оставил ее, по-видимому, там, у Прасковьи Михайловны. Зернов вернулся и, пройдя мимо швейцара, поднялся на площадку.

Перед столиком Прасковьи Михайловны стоял молодой лейтенант-моряк.

– Вы знаете, – вдохновенно говорил моряк. – Вашего Алешку весь наш корабль любит, вся команда…

Капитан взял фуражку и, улыбаясь, пошел к выходу. Он распахнул дверь на улицу.

Ласково светило солнце, журчали ручьи. В Москве была весна.

Мартын Мержанов
На улицах Кистижня

Кистжинь разрушен и пуст. Жители города сбежали за Одер, гарнизон его либо уничтожен, либо пленен.

Этот древний город, стоящий на пути к Берлину, немцы превратили в мощную крепость. Сопротивление гитлеровцев в Кистжине (Кюстрине) было отчаянным. На всех улицах, площадях, на берегах рек построены баррикады. Мы видели баррикады из шпал, из рельсов, из стальных труб, из битого кирпича и просто из деревьев, набросанных поперек улиц. Каждый дом был превращен в маленькую крепость, путь к которой преграждался траншеей, колючей проволокой, огнем из окна.

В домах можно видеть следы упорных боев: убитого немца, валяющегося на полу среди домашних вещей, автомат на широкой кровати, гильзы на зеркальном столике. Когда бой заканчивался в комнатах, – гранаты летели в подвалы, откуда продолжали отстреливаться эсэсовцы. В одном здании на Штеттинштрассе немцы сидели в подземелье до тех пор, пока их не выкурили оттуда гранатами. Они выскакивали на улицу с поднятыми руками и кричали: «Капут, капут».

Мы зашли в один подвал. Там валялись ручной пулемет, автомат, много лент с патронами. В углу стояла кровать с грязным матрацем и разорванной подушкой; пух летал по мрачному цементному подземелью. На полу – об'едки, сорванный с рукава эсэсовский значок, битое стекло, сломанный стул и бутыль спирта.

Мы ходили по улицам города, по площадям, по большому вокзальному району и всюду видели одну и ту же картину. Горящие и тлеющие дома, на стенах которых аккуратно прибиты металлические пластинки с надписью: «Застраховано от огня». Баррикады, груды кирпича, мебель посреди улицы, разбитые афишные тумбы с крикливыми воззваниями нацистов, исковерканные велосипеды, оборванные провода, бензиновые колонки, брызги стекла, пух, мусор. В стенах многих домов зияет до 15–20 пробоин. Это следы делового «разговора» нашей артиллерии с упорствующим врагом.

На станционных путях стоят сотни вагонов с различными грузами. За вокзалом – близ лесочка – сотни пушек, выкрашенных в кремовый цвет. Эти пушки не успели уйти за Одер. В тупиках станции – вагоны, набитые домашними вещами. Жителям города пришлось бросить узлы, чемоданы, ящики и переправляться через бурный Одер на рыбачьей лодчонке, а то и просто вплавь.

С двух сторон железнодорожной насыпи, примыкающей к мосту, устроены блиндажи, откуда эсэсовцы защищали подступы к крепости и вокзалу. Над некоторыми дзотами – белые флаги. Весь этот район завоеван штурмовой группой старшего лейтенанта Воднева. Здесь дрались его автоматчики, саперы, огнеметчики. Здесь били немцев пулями, минами, снарядами и прикладами, давили их танками и самоходными орудиями.

У целлюлозного завода, за который шла ожесточенная борьба, валяются несколько сот трупов гитлеровцев. Тут враг не сдавался, и его уничтожили. Много трупов у фортов, у водокачки, у стрельбища. Все эти места немцы защищали с ожесточением смертников.

Центром сражения был военный городок, расположенный в северной части города. Умелый маневр, задуманный генерал-майором Дорофеевым и точно исполненный полковником Любко и подполковниками Чайка и Козловым, привел к тому, что все немцы, оборонявшиеся в этой части города, сбились в военном городке. Здесь они были окружены и атакованы. Целый день шел бой и, наконец, гитлеровцы выбросили белый флаг и прекратили борьбу.

В боях за Кистжинь наши войска взяли в плен больше трех тысяч солдат и офицеров противника. В их числе комендант Кистжиня – полковник Крюгер.

В штабе Героя Советского Союза генерала Дорофеева мы наблюдали заключительный эпизод героической борьбы за Кюстрин. Офицер Свиридов передал генералу ключи от главного северного форта: один ключ – большой, красноватый, с кольцом, другой – серый, поменьше. Генерал посмотрел на ключи и рассказал нам, как год назад, 13 марта 1944 года, его соединение выбило немцев из родного Херсона.

– Сейчас там празднуют годовщину освобождения, – задумчиво сказал генерал.

От Днепра до Одера, от Херсона до Кюстрина, прикрывающего подступы к Берлину, – таков путь этого доблестного соединения Красной Армии.

Борис Горбатов, Оскар Курганов
Путь к Берлину

Ну вот! Вот, наконец, она, долгожданная берлинская дорога. На фронтовом перекрестке висит плакат: ладный, весёлый красноармеец переобул сапоги и хлопает рукой по голенищу – «До Берлина дойдём!».

Дойдем. Теперь немного осталось.

В сущности, где бы и когда бы ни дрался наш воин в эти годы, он всегда дрался на берлинском направлении. Через Можайск, Сталинград, Ростов лежала наша дорога на Берлин. Но тогда до Берлина были тысячи километров, сейчас остались десятки. Но как сейчас, так и тогда мы твёрдо, очень твёрдо знали: мы до Берлина дойдём.

Мы не дойти не можем. Уж слишком велик наш счёт крови – мы обязаны предъявить его немцу в его берлоге. Нас привело сюда, к Одеру, не только наше грозное оружие, нас привёл сюда и наш грозный гнев.

Велика и страшна наша дорога до Берлина, горе немцу, сделавшему эту дорогу страшной! Мы шли сюда по растерзанным полям Белоруссии, по замордованной украинской земле, мы видели камни Смоленска и взорванные заводы Юга, и шурфы Донбасса, забитые трупами наших людей. Бойцы говорили тогда: мы за всё расплатимся в Берлине.

До Берлина тогда было полторы тысячи километров.

В Бресте бывалый солдат, сталинградец, кавалер не столь многих орденов, сколь многих славных солдатских медалей, сказал нам:

– Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелее итти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжёт.

Мы пошли освобождать чужую землю – Польшу – и увидели Майданек. И оказалось тогда: для русского сердца и чужое горе своё. Как своя, жжёт душу чужая горькая слеза. Как свои, эти осиротелые дети, как своя, эта поруганная земля, и обида, нанесённая немцем поляку, вопиет о возмездии, как и своя. Так на наши плечи упало и чужое горе – горе замордованной Польши. Так к нашему бесконечному счету прибавился счёт освобождаемых нами народов. Мы вышли на Вислу.

До Берлина теперь было пятьсот пятьдесят километров.

За Вислой горела Варшава. Много недель мы видели пламя над нею, чёрный дым, как траурный флаг, горестно трепетал в небе. Переплывая хмурую вздувшуюся реку, к нам добирались люди из Варшавы. Они приносили страшные вести. И все-таки, когда мы в Варшаву вошли, мы содрогнулись.

Здесь немцы не только разрушили все памятники, взорвали все костёлы, сожгли заводы, музеи, дома – они снесли даже целые улицы, разворотили магистрали, и мы с трудом пробирались через эти горы битой мебели, мусора и щебня, сквозь этот хаос обгорелого кирпича и взорванного бетона, сквозь каменные джунгли Варшавы.

Наше наступление было стремительным. Мы входили в разрушенные и в целые города. До Берлина оставалось четыреста пятьдесят, потом четыреста, наконец, триста пятьдесят километров.

Но, раньше чем вступить на немецкую землю, мы должны были еще пройти через «новый немецкий рейх».

Весь мир, как известно, хотели проглотить немцы, весь мир об'явить своей собственностью. Но захваченные ими земли они проглатывали по-разному. Чехию они об'явили протекторатом, а Восточную Польшу – генерал-губернаторством. С западными районами Польши – Лодзью и Познанью – они поступили проще всего просто присоединили их к собственной Германии, к рейху…

В этом новом немецком рейхе немцы согнали польских крестьян с земли – землю взяли себе. Они отобрали у поляков все фабрики, все магазины, дома, имущество даже мебель – присвоили себе. Они закрыли все польские университеты, гимназии, школы – превратили их в школы для своих волчат. Они переименовали польские улицы, содрали польские вывески, запретили польскую речь. Они загнали всех евреев в гетто, как скот в загон, каждый день «душегубки» увозили тысячу людских голов на бойню. Мы видели в Лодзи эти кварталы гетто, сплошь опутанные колючей проволокой. Дома за колючкой, тротуары за колючкой, жизнь и смерть за колючкой и деревянные мосты над перекрёстками, по которым только и разрешалось евреям переходить с улицы на улицу. Ходить по улицам воспрещалось. Выходить за проволоку воспрещалось. «Ферботен! Воспрещается!» – грозили огромные черные буквы на всех углах. Ферботен! Воспрещается! – висело над городами и селами. Ферботен! Воспрещается! – было законом жизни.

Всё воспрещалось не немцам: жить в хороших квартирах, владеть землей и имуществом, торговать, учиться, занимать мало-мальски высокие должности в банках, фирмах, учреждениях города, заниматься наукой, искусством, литературой, молиться в костёлах и церквах, даже свободно дышать. Им разрешалось только работать на немцев – им даже воспрещалось не работать на немцев, и ученых посылали копать канавы, а учительницу брали себе в служанки.

Да, это был рейх для немцев и ад для всех остальных. И чтобы все не немцы не вздумали в гордыне своей, что и они дети рейха, их всех переметили особыми значками. Всех – поляков, чехов, русских, евреев. Клеймо раба. А сами немцы, чтобы не спутали их с рабами и не обидели на улице, надели на свои пиджачки и блузки значок немца – знак господина.

Никогда эти мелкие чиновники, золотушные коммивояжеры и захудалые лавочники, никогда в своей грабительской Германии не жили так роскошно, широко и жирно, как здесь, в «новом рейхе». Как тощие, голодные клопы, приползли они сюда со своими выводками, влезли в лучшие дома, сели на щедрую землю, обобрали и обглодали всех и вся и разжирели. Думали – так будет всегда, вечно. Они устроились здесь домовито в чужих домах. На присвоенных фабриках приколотили медные немецкие вывески. На наворованных вещах сделали наклейки: принадлежит немцу такому-то. И под порогами своих спален приколотили серебряную подкову – талисман счастья.

Не помогла серебряная подкова! Даже бросив всё награбленное, не успели удрать из Лодзи, городов и сёл Познани десятки тысяч цивильных немцев. Вот они здесь, перед лицом своих жертв. Они содрали сейчас с себя немецкие значки – знаки господ.

Мы видели многих из них: судейского чиновника Эдмунда Курца, банковского воротилу Ганса Штутгальтера, какого-то железнодорожного инспектора в Гнезно, нацистских деятелей. Мы видели их в разных местах при разных обстоятельствах, но всюду они одни и те же: трусливые, подлые, жалкие, раздавленные. И все они в один голос вопят:

– Это не мы.

– Это Гитлер, Гиммлер, гестапо, армия.

Не вы? Но вот они тут же, ваши жертвы. Вот они, свидетели и обвинители. Спросите русских девушек-полонянок с завода Фокке-Вульф под Познанью. Они расскажут, что делали с ними цивильные немцы в инженерских фуражках. Спросите польских мальчиков из Кутно. Они расскажут, как их товарища за то, что он дал сдачу ударившему его немецкому щенку, повесили вот эти «мирные» цивильные немцы. Спросите немногих уцелевших в лодзинском гетто евреев, спросите польских крестьян, согнанных с земли, спросите первого встречного на дороге, – какие драмы, какие человеческие трагедии откроются перед вами. Это их рук дело – этих цивильных немцев. О, эти «мирные» немцы ничуть не добрей, не великодушней, не жалостливей, чем их военные собратья. Как же их жалеть? Вот они стоят сейчас перед нами, дрожащие, испуганные, пойманные. Какой мерой отмерить им за всё содеянное? Каким судом судить?

Может быть, впервые за всю войну увидел наш воин перед собою немца в пиджаке, немку в шляпке.

Что ж, убивать их, как они наших убивали? Дать волю справедливому гневу, отвести душу, рассчитаться, наконец, один на один?

– Нет, – сказал нам боец и покачал головою. – Пущай их наш суд судит. А мне, солдату, безоружных убивать несподручно.

Да, велико ты сердце советского человека, тебе никогда не зарасти звериною шерстью. Мы не будем убивать безоружных. Мы не немцы, не звери. Мы будем их судить судом строгим и справедливым. От этого суда никто не уйдёт.

Но горе тем немцам, кто с оружием в руках выходит против нас. Горе тем, кто еще сопротивляется, кто припас для нас гранату в засаде, кто хочет встретить нас ножом из-за угла. Горе сопротивляющимся! Мы на немецкой земле. До Берлина – сто десять километров.

Они не ожидали, что возмездие мчится с такой стремительностью. Их убеждали, что им ничто не угрожает. Им казалось, что их оберегает так называемая «немецкая организованность». Разве можно пройти от Вислы до Ландсберга – четыреста километров – за две недели? Но наши войска превзошли немцев и в этом. Наше великое наступление, весь путь войск маршала Жукова хотелось бы с полным основанием назвать чудом организации. Немцы утверждают, что это движется разбушевавшаяся стихия. Но эта «стихия» подготовлялась упорным и дерзким умом наших полководцев. Они властвуют над нею. Они ведут её по городам и сёлам Германии. Они направляют её через все преграды, и нет уже сил, которые могут её сдержать.

Мы были на переправах, на дорогах, питающих фронт, в войсках. Всюду царил порядок, и великий воинский организм действовал с изумительной чёткостью. По дорогам двигались тысячи грузовиков, шли обозы и тылы, гигантская железная армада несла на своих плечах бремя наступления. И всюду ощущалось, что какая-то невидимая и властная рука направляет этот поток по изведанному и точному пути.

Это даётся только величайшей организацией.

Мы встретили танкистов генерала Катукова. Они проделали этот большой и трудный путь. Но они ни в чём не нуждались. Ни в патронах, ни в снарядах, ни в горючем, ни тем более – питании. У них был вид людей, находящихся на исходных позициях. Хоть они ночами не спали, с боями прошли к немецкой земле, порой дни и ночи проводили в танке. Старший лейтенант Сергей Воробьёв нам сказал:

– Только бы не устали танки, а мы-то не устанем!

Но для того, чтобы воины ни в чём не нуждались в таком гигантском наступление, нужно всё предусмотреть и продумать. Всё предвидеть и подготовить. И это даётся только величайшей организацией.

Немцам это представляется стихией, но они ещё не познали всю её силу. Немцы, с молоком матери впитывающие убеждение, что у них самая организованная военная мощь в мире, те самые немцы теперь пытаются противопоставить нашей организации отряды фольксштурма. Торговцы из Ландсберга, льнопромышленники из Швибуса, коммивояжеры и эсэсовские заправилы из Цюллихау, скупщики краденого из Франкфурта-на-Одере, уже бежавшие к Берлину и, очевидно, ещё дальше, уже знают, чем это кончается. Они бегут, но куда? Наша армия идёт и идёт. Полная гнева и силы, она уже дерется на Одере. Наши воины несут с собой и славу тех, кто пал в битвах с врагом. За ними следуют все, кто отдал свою жизнь во имя дня победы. Они несут с собой предсмертные стоны замученных, сожжённых; повешенных немцами советских людей Они не забывают и «зоны пустыни». В боях у Шнайдемюля, у Одера они прислушиваются к стонам советских детей, истерзанных немцами в Бабьем яру, в Керчи, в Минске. Миллионы людей, безвинно замученных немцами, напоминают теперь о себе. Их муки и кровь, их пепел и слёзы стучат в сердца наших воинов. И они идут. Не зная усталости и страха. Идут с жестокими боями.

До Берлина – пятьдесят пять километров.