Текст книги "Традиции & Авангард. №1 (20) 2024 г."

Работала Нинка Полосина вахтёром на мясокомбинате. Работа знатная была. Оклад в советское время – 70 рублей в месяц, но на самом деле могла она зарплату вообще не получать, в свою вахтёрскую смену на проходных мясокомбината по 100–120 рублей в сутки имела. И рассказывала она об этом так:

– Идут утром работницы-курвы через проходную, задницы нет, живота нет, причёски нет. А после смены возвращаются: под платками шиньоны из сосисок, животы колбасой обвязаны, на задницах мясо прикручено. Остановлю, они мне втихаря деньги в карман суют. Так за смену больше месячной зарплаты домой приносила!

Богато зажила Нинка, мебелью импортной квартиру обставила, ковры купила, хрусталь, сыну – мотоцикл «Ява» и модный японский радиокомбайн. А потом и вовсе диковину по советским временам – видеомагнитофон с цветным телевизором в комиссионном магазине приобрела. Одна беда: узнал Нинкин муж, что жёнка его за такую красивую жизнь с начальником охраны спит. Заявление в милицию написал, подал на развод и в Москву таксистом работать уехал.

Строго боролись в советские времена с гнусными расхитителями социалистической собственности. Следователь Нинку сажать не стал, но, чтобы от него откупиться и уголовную статью на тормозах спустить, пришлось ей всё имущество распродать, да ещё и все накопленные деньги в милицию отнести.

Так и осталась она в пустой квартире, без мужа, без работы и ещё с несовершеннолетним, но уже практически взрослым сыном, который оканчивал среднюю школу и которого нужно было в институт пристраивать.

А тут двоюродная сестра, заведующей рабочим общежитием была, заходит к Нинке в гости и за бутылочкой говорит:

– Жить тебе, Нина, не на что, так я тебе в общежитии мужичка присмотрела, пусть он придурковатый, но тихий, сварщиком на заводе работает, три сотни получает!

– Да пусть придурковатый, мне хоть зубы на полку клади, а сына выучить надо, приводи.

И началась новая семейная жизнь. Зайдут подруги в гости, сядут за стол, а муж в сторонке на диване в трусах сидит, кулачком щеку подпирает, пустыми глазами на гостей смотрит и слушает. А Нинка только пальцем у виска крутит и приговаривает: дескать, вы не обращайте внимания на моего муженька-придурка.

Встретила она знакомых на трамвайной остановке, разговорились. Минута не прошла, а вокруг остановки шум, толпа у трамвая собралась. А Нинка уже беду чует:

– Это с моим муженьком что-то случилось.

Раздвигает она толпу – и верно. Муж её чуть под трамвай не попал, хорошо, что вагоновожатая успела защитную сетку вовремя выбросить. Лежит её муж в сетке, а вагоновожатая – бледная и за сердце хватается.

– Да успокойся ты, – утешает её Нинка, – это мой муж.

И продолжает:

– А ты чего в трамвайной сетке разлёгся? Вылезай, придурок!

Была ещё такая история. Пошла она с мужем в магазин. Пока по магазину ходила, муж на улице курил. Выходит – мужа нет, заходит за угол, а его ребята в кусты ведут и шляпу уже с головы сбили. Закричала Нина:

– Вы куда, ребята, моего придурка повели? У него денег всё равно нет, они все у меня. Отпустите, а то всем навешаю.

А Нинка баба видная была, холёная, рослая. Убежали ребята, а она мужу пеняет:

– Ты зачем с ними пошёл?

– Нина, ты же знаешь, что я очень доверчивый человек. Не ругай меня, а то мамке на тебя пожалуюсь.

Однако жили они и не тужили. Работал муж сварщиком и был на хорошем счету. Приходит раз с работы весёлый и сообщает жене:

– Нина, меня от завода в Японию работать посылают на год.

– Да кто такого придурка в Японию пошлёт?

Ходила она на завод, начальство отговаривала. А на заводе только удивились: дескать, вашей семье большая удача выпала, и не думайте отказываться.

Уехала Нинка с мужем в Японию, да вместо года они там семь лет прожили. Муж её так в работе японцам понравился: тихий, исполнительный и поклоны бить по-японски научился. Вот и подумай: любит чудаков Япония!

Виталий Молчанов

Виталий Молчанов

Виталий Митрофанович – поэт, председатель Оренбургского регионального отделения Союза российских писателей, директор областного Дома литераторов им С. Т. Аксакова, член творческого совета Ассоциации союзов писателей и издателей России, организатор всероссийских семинаров-совещаний молодых писателей «Мы выросли в России» и международных фестивалей содружества национальных литератур «Красная гора». Лауреат многочисленных международных и всероссийских литературных премий. Автор восьми сборников стихотворений.

 
Может, плакать не стоит, бедняжка?
Это просто разбитая чашка.
Очень древний и хрупкий фаянс.
Подберём с пола всё, до осколка.
Их должно быть пятнадцать – вот столько
Попытаемся склеить сейчас.
 
 
Самый крепкий, всех лучше и краше,
С ручкой тонкой, ажурной, блестящей,
За основу с тобою возьмём,
Смажем клеем надежд и сомнений.
Не мешали чтоб прошлого тени,
Факел дружбы затеплим огнём.
 
 
Мы к большому приладим другие —
Разноцветные, словно живые.
Как неровны, остры их края…
Прижимай-ка покрепче друг к другу
С жарким югом столичную вьюгу,
Пусть страна возродится моя.
 
 
Здесь дожди поливают рябины,
Там туманы скрывают руины
Бывших наших окраин родных.
Мельче мелкого каждый осколок.
Почему мне он близок и дорог,
Будто брошенный рай для двоих?
 
 
Пальцы режут в зазубринах грани,
Нет, не время для нежных касаний.
Жми сильней, не давая протечь,
Кровью пачкая, бок отщепенца…
О прибалтах не ёкает сердце,
Из него б Украину извлечь.
 
 
Ты не помнишь, конечно, бедняжка,
Наш Союз – это чаша, не чашка,
До краёв наполнялась добром
Славных дел и была монолитна.
Нам, пожившим в то время, обидно,
Что разбили её под столом.
 
 
С той поры, о потере жалея,
Я осколки в единое клею
Без особой надежды, прости,
Раздираемый ядом сомнений.
Только верю: поможет нам гений
Чашку целую вновь обрести.
 

 
Привычно за ушко заправив истории локон,
Эпоха вздыхает – мурашки озноба по коже:
Стеклянный наш мир обязательно будет раскокан,
И горю такому никто никогда не поможет.
 
 
Арктический лёд проливает слезинки участья,
Экватор сжимает кольцо, как удавку на шее,
А люди друг друга тиранят в погоне за счастьем,
И эти тиранства становятся только страшнее.
 
 
Известные истины чёрным на белом выводим,
Возможно, и белым на чёрном – крошащимся мелом,
Что Родина стоит любви, ибо тот благороден,
Кто землю родную прикроет израненным телом.
 
 
Плюётся война смертной кровью, и хроники кадры
О подвигах ратных с экранов потоками льются…
Ни зла, ни обиды, ни чести, ни капли азарта —
Лишь чай на диване с вареньем вишнёвым на блюдце.
 
 
Лишь плач по мобиле встающих не в позу, а в позку:
«Пусть гибнут другие, чего им терять, неимущим?!»
Эпохе несчастной седин добавляя в причёску,
Летит беспилотник – ворона с ракетным подбрюшьем.
 
 
Буравя стремительным телом морские пучины,
Всплывают касатками годные к бою подлодки.
А в тёпленьких ваннах скучают большие мужчины
И плещут пивас бесконечный в горящие глотки…
 
 
Но память разбудит геройское прошлое током,
Победное знамя поднимет рабочий парнишка.
Стеклянный наш мир обязательно будет раскокан,
Эпохе к лицу снова станет солдатская стрижка.
 

 
За небом и за облачной рекой,
В озоновой прозрачной стратосфере,
Живут лишь те, чей вековой покой
Дарован щедрым Господом по вере.
Легко их тело, неусыпен зрак,
Беззвучен шаг – они давно не с нами
В саду, где иллюзорен каждый злак
И эфемерны дерева́ с плодами.
Ласкают уши трели ярких птиц
И шёпот волн, и мерный гул молитвы.
Под шорохи евангельских страниц
Слетаются к ним души после битвы,
Измученные болью от свинца,
Оглохшие, поникшие от взрывов.
Отбросив плоть, взлетают без конца,
Чтоб к деревам прижаться сиротливо,
Чтоб обрести заслуженный покой
В озоновой прозрачной стратосфере.
И крестит их Господь своей рукой,
Благословляя каждого по вере.
Вплетаются в молитву голоса
За отчий край погибших в поле ратном.
Не гул, не шёпот – в небесах гроза,
И дождь – как плач людской о невозвратном.
Безвластно время, не итожит час —
И днём, и ночью, при рассвете тусклом
Звучат псалмы, спасая грешных нас,
Из уст ушедших на любимом русском.
 

Павел Крусанов

Павел Крусанов

Павел Васильевич родился 14 августа 1961 года в Ленинграде.

В первой половине 8о-х – активный участник музыкального андеграунда, член Ленинградского рок-клуба. Автор девяти романов и нескольких сборников малой прозы. Отдельные произведения переведены на сербский, словацкий, болгарский, немецкий, итальянский, английский и китайский языки.

Лауреат премии журналов «Октябрь» (1999) и «Дружба народов» (2019). Четырежды финалист премии «Национальный бестселлер» (2003, 2006, 2010 и 2014). Финалист премии «Большая книга» (2010). Лауреат премий «Созидающий мир» (2020) и «Гипертекст» (2022).

Живёт в Санкт-Петербурге.

Что говорить, до того застолья с Емелей Красоткиным в «Блиндаже» я жил довольно просто – с огоньком, но, скажем так, линейно. Красоткин через идею тайного добра внёс в мою жизнь большую загогулину.

Первый шаг оказался неожиданным. Спустя некоторое время после той знаменательной беседы Емеля рассказал, что был недавно на встрече одноклассников и с той поры всё время думает об одной девице – о Кате Кузовковой с задней парты. В хорошем то есть направлении – как, думает, ей помочь. Врачи нашли у неё предрасположенность к сахарному диабету, и эта самая предрасположенность печально нарастает. А ей всего-то двадцать с небольшим! Она тоже сейчас в СПб – работает и учится на заочном в университете Герцена. Девчонка славная: добрая душа, затейница, веселушка, в хоре школьном пела звонко… И скромная, не навязывает окружающим своего существования. Беда только – в ней центнер веса. Надо непременно избыток тела… того… Иначе диабет её сожрёт. А ей никак… не хватает волевого усилия – только булочку сладкую или батончик карамельный с орехами увидит, теряет над собой всякий контроль. А булочки и батончики эти – в каждой витрине. И вообще повсюду.

– Придётся посодействовать, – сказал он.

– Как тут посодействуешь? – я удивился.

– Очень просто. – Красоткин с прищуром улыбнулся, будто кот на пригреве. – Любовь чудеса чудесит.

– Ха-ха! – я хохотнул. – А кто счастливчик? Что-то равновеликое? Какой у голубчика удельный вес?

Емеля посмотрел с укором.

– Да ты уже одурел совсем… от буйного счастья продолжения рода! – (У меня по той поре сразу две лирические истории сложились. Ребром стояла проблема выбора. Я с Емельяном поделился.) – В тебя она должна влюбиться! Понял? В тебя, голубчика…

– В меня? – опешил я.

Сначала подумал: шутит. Однако Красоткин не шутил. Тогда я возразил: мол, я с бестиями этими только по зову сердца. Что я, жиголо по вызову? Девушка во мне должна зажечь чувства. А ты говоришь: там центнер… Никогда! Пышки не зажигают моих чувств.

– Нет, – сказал Емеля, – ты не жиголо. Ты Парис, соблазнитель чужих жён.

– Так она ещё и замужем!..

Я был смущён. Так смущён, что даже не обиделся.

* * *

Катя Кузовкова была не замужем – я Красоткина неверно понял. Он имел в виду, что я не жиголо, а бескорыстный обольститель (это потом уже обольщённые девы станут чужими жёнами, о чём, естественно, ни я, ни кто другой, за исключением Емели, не думал), но высказал эту в целом правильную мысль неоднозначно.

Однако верно ведь, всё так и есть – бескорыстный обольститель. В том смысле, что не приемлю корысть вещественную, не жду в награду ни денег, ни чего-то в товарном виде. Награда здесь другая… такая, что в ожидании её мышиной дрожью бьёт колени. Вот говорят о том, кто сильно нервничает в ожидании чего-то: дрожит, как девица в опочивальне. А что, только девиц то самое… то самое предчувствие манит, томит и в трепет обращает? Не только, нет. Трепещет каждый… если, конечно, не большой руки прохвост.

Это потом, уже пообтеревшись, понимаешь, что всё происходящее между тобой (каким-то тобой абстрактным) и ней (абстрактной тоже) в постели даёт сиюминутную отраду – здесь и сейчас, и никогда ничего не обещает в будущем: ни любви, ни мудрости, ни героической смерти. И даже не переносит тебя на острова блаженных, а даёт лишь смутное представление об их существовании. Такая торопливая экскурсия в авто без остановок. Экскурсия, которая тебя никуда не привозит, но, сделав круг, возвращает обратно, туда, где до того и куковал. Какая всё же злая ирония таится в уместном к этому случаю глаголе «познать».

План у Емели был следующий… Собственно, никакой даже не план, а так, соображение. Типа она грустит в зябком одиночестве, в тихой печали от неполноты жизни, обусловленной её избыточной телесной полнотой, а тут – я в балетных туфлях… Словом, я должен был явиться перед очи Екатерины неотразимым образом. Так нарисоваться, чтобы не стереть. Чтобы она беззаветно мной прельстилась. Беззаветно и – что делать, раз пышки мне не по сердцу – безответно. А дальше эта безответная любовь сама её пожаром иссушит.

Мне не понравилась идея. Я представлял себе совиную тропу иначе. Совсем не так. Но Емельян уговорил.

– А что, если от безответной любви, – последний раз возроптал я, – она впадёт в хандру и чёрную тоску? Впадёт и на сладкие булочки набросится? Её ведь только шире разнесёт.

– Нет, – возразил Красоткин, – этого мы не допустим. Если дела пойдут не так, будем корректировать усилия.

Ночью мне приснилась незнакомая, очень толстая девушка. Дрожащие ляжки, бугристые от целлюлита, будто слепленные из комковатой манной каши, чудовищный живот, складчатые валики на боках, белая тяжёлая грудь, влажные, постоянно потеющие ладони, заплывшие глаза-щёлки и этот запах – запах жиром сочащегося тела… И всё это любит, и всё это меня жаждет! Какое тут сладострастие?! Бежать, бежать!.. Во сне я испытал неимоверный ужас. Малодушно? Быть может. Но я не контролировал себя. Мне даже захотелось перестать дышать.

Утром я решил: нет, нас ждёт поражение – такие толстые любить не могут. Это невозможно. У них должна срабатывать природная защита от любви: техника безопасности – щёлк! – и перегорает предохранитель, тот, что оберегает психику от перегрева, не даёт ей пойти в разнос. В них, в непомерно толстых, любовь должна задохнуться, придавленная гнётом сала. А если нет, если она всё-таки не задохнулась, оказалась выносливой, двужильной, то им же, жирным, хуже – никто их не полюбит. Ну, разве что такой же жирный – от безысходности. А это надо? Любовь – предмет эфемерный, нежный, большой вес её расплющит разом. Как задом на соломенную шляпку сесть.

Так я подумал. И ошибся.

* * *

– Да, вот такая, не Дюймовочка, – сказала Катя Кузовкова в ответ на мой нескромный взгляд.

Однако по порядку.

Она работала продавцом в зоомагазине. Осведомлённый Красоткиным, я в зоомагазин зашёл. Её увидел за прилавком, верх которого частично был заставлен клетками с пернатыми и грызунами, а застеклённый низ – разнообразными домишками и когтедралками для гастрономических ценителей тех, кто сверху попискивал и свистел. Катя стояла на фоне пакетов с кошачьими портретами – выставка сухих пайков, впрочем, неспособных смирить природные инстинкты мурлык, изображённых на них. Пахло зоопарком. Можно было предположить, но почему-то удивился.

Что сказать? Дела оказались не так уж плохи, по крайней мере, в отношении того, что возвышалось над прилавком: ни рыхлости, ни складчатых зобов, ни отвислых валиков там, где бывает талия, ни заплывших век… Невольно в мыслях её раздел. Такой тугой пузырик получился. И взгляд весёлый. Даже мила. Нет, не героиня моего романа, разумеется, – тела всё же слишком много, – но и не ночной кошмар.

Следя за моими оптическими изысканиями, она сказала:

– Да, вот такая, не Дюймовочка. Чего-то хотите или дождь переждать зашли?

Снаружи небо и вправду с самого утра то кропило, то поливало город октябрьским дождём. И я действительно был без зонта – волосы слегка намокли, и куртка потемнела на плечах и на груди.

– Пережду, – ухватился за предлог. – Позволите? Грянул потоп, – кивнул на окно, в раме которого плыла сквозь небесные воды улица Декабристов, – а я сегодня без ковчега…

Пузырик улыбнулся.

– Пожалуйста. Человек – не рыба. – Катя, в свою очередь, кивнула на аквариумы с пёстрой мелочью, стоящие на стеллажах вдоль стены: компрессоры качали в воду кислород, водоросли колыхались, рыбки шныряли или важно помахивали вуалевыми хвостами. – Он – почти что сахар.

Посетителей в магазине не было, только я и она. Что ж, нрав у пузырика оказался живой, общительный, она не прочь поболтать с незнакомым человеком – надо было закреплять успех. Однако усилий не потребовалось.

– А вы не замечали, сахарный человек, что в центре города дождь не такой, как на окраинах? – Вопрос застал меня врасплох. – Я, знаете, не люблю дождь. Он мокрый и почти всегда холодный. Но здесь, в центре, дождь другой. Не то что на Гражданке, в Купчине или в тридевятом Кудрове. Здесь дождь… добрее, что ли. Не бьёт в лицо, не оскорбляет, не грубит. Он такой… мягкий, будто разговаривает.

Вот оно, подумал, невозможное сочетание крупной формы и нежного, хрупкого содержания. Вот такая она, Россия… противоречивая.

– Не замечал, – признался. – Но теперь придётся приглядеться…

Тут, как и было задумано, в магазин, тряся сложенным зонтом, зашёл Красоткин. На встрече одноклассников он пообещал Кате сванской соли. Уж где он её брал, в какой такой Сванетии – бог весть.

Сначала он меня как будто не увидел. С приветливой улыбкой, овеянный свежим запахом небесных вод, Емеля устремился к Кате. Передал пёструю соль в баночке из-под горчицы. Сморозил какую-то шутку (я не расслышал – Катя рассмеялась). Вспомнил про им двоим известную Бобылкину… Мне оставалось ждать, постукивая пальцем по стеклу аквариума: целил лупоглазому риукину[6]6
  Селекционная порода золотой рыбки.


[Закрыть] в лоб.

– Саша? – обернувшись, Красоткин словно бы нежданно опознал во мне меня. – Вот те раз! Ты как здесь? Завёл домашнюю скотину?

– Скажешь тоже… – Я пожал Емеле руку. – В доме довольно одного кота, – сострил, имея в виду себя. – Мать нож от мясорубки наточить просила…

– Катя, – он к Кате обратился, – ты тут и за точильщика?

– В Дом быта шёл, – пояснил я (по соседству, на углу Декабристов и Лермонтовского, в ту пору действительно находился Дом быта, набитый кучей полезных услуг). – Там точат. Но ливануло – не дошёл. Вот, – кивнул в сторону прилавка, – девушка переждать любезно разрешила.

Катя-Пузырик с интересом на нас смотрела.

– Катюша, это Саша, – представил меня Емельян. – Мы вместе с ним грызём гранит на историческом. А это, Саша, одноклассница моя, Катюша. Вот вам и город Петербург – не разминуться!

– Очень приятно, – сообщил, хотя ещё не разобрал, приятно мне или тоска щемит от роли, отведённой здесь для меня.

– И мне, – сказал Пузырик. – И мне приятно. – И сразу – по-приятельски на «ты»: – Ты, значит, мамины котлеты любишь?

Вот оса! Тут, помнится, твёрдо решил: я иссушу тебя, я сожгу твой жир, я вызову на тебя огонь!

* * *

Дело было сделано – Красоткин познакомил нас. Спешить, однако же, не стоило, в тот день знакомством только и ограничилось.

Когда я говорил (точнее, говорил Емеля), что совиная тропа требует от ступившего на неё определённых правил поведения, что я (он) имел в виду? А вот что. Мир тайного добра, чурающийся не только какого-либо достоверного присутствия и оглашения, но даже малейшего намёка на своё существование, в противовес распущенности мира повседневной суеты требует от своих подданных стойкости (не разболтать), нравственной собранности и, так сказать, инстинкта самоуважения, не нуждающегося в стороннем одобрении. Короче, читай «Генеалогию морали» – этика господ. По мнению Красоткина, мне этим следовало заняться (не читать – читал уже, – а нравственно собраться и от ярма чужого мнения освободиться).

И действовать теперь тоже следовало строго определённым образом, по законам совиной тропы. Как действовать? Шаг за шагом, целеустремлённо. Помогать тем, кто взывает о помощи, но особенно тем, кто помощи не просит, однако в ней нуждается. Если это мелочь, вроде милостыни, сделай так, чтобы твоё подаяние не указывало на тебя, – оставайся в глазах окружающих непричастным: пусть получивший милостыню благодарит Всевышнего, а не тебя. От мелкой чепухи он не вознесётся в небеса гордыни: дескать, я избранный и обо мне Господь печётся персонально. То же и во всём: выполняя чью-то посильную просьбу, сумей убедить того, кому помогаешь, что сам ты не имеешь к делу никакого отношения, – укажи в качестве адресата счастливое стечение обстоятельств. И тогда, обещал Емельян, когда подвиг тайного благодеяния кристаллизуется в тебе своим путём, ты обретёшь особого рода чувство, описать состав которого вряд ли возможно, потому что испытать его смертным доводится редко.

Про загадочное это чувство, думаю, хитрил Красоткин. А может быть, и нет. Тогда ещё я этого наверняка не знал. Зло, а тем более тайное зло, должно иметь мотив, тогда оно обоснованно и, стало быть, понятно. Живая природа (про мёртвую мне неизвестно) устроена по принципу сбережения энергии, хозяйской экономии затрат – это универсальный закон жизни, которому следует и микроб, и устрица, и кашалот. Избыток энергии допускается лишь при решении задачи сохранения себя как вида – здесь все средства хороши, поэтому всё живое расточительно в любви. Значит, зло тоже будет экономить на затратах, не станет изводить силы впустую. Но… взять Толкина: в его вселенной отсутствует политэкономия зла – мотивация гоблинов и орков на производство ненависти загадочна и потому недостоверна. А ведь должны быть механизмы поощрения чёрта за то, что он вовремя подкидывает дровишки под котёл с кипящим маслом. Иначе он начнёт филонить. То же и с добром. Оно бывает материально бескорыстным, но должно иметь мотив. Чувство, которое редко доводится смертным испытывать, – вот мотив Емели. Ему интересно было знать, что творится в сердце ангела.

А мне? И мне. Мне тоже было интересно. Хотя тогда, в начале нашего пути, я, скорее, не столько самостоятельно ощущал это желание внутри себя, сколько просто подпадал под обаяние его, Красоткина, речей. Но постепенно желание узнать, чем живо сердце ангела, укоренилось и во мне.

И как, скажите, не подпасть под обаяние, когда он так ловко распутывал самые заковыристые узлы, что спорить с ним и сомневаться в его выводах хотелось уже хотя бы ради того, чтобы услышать его просветляющие разъяснения.

Немного отступил – возвращаюсь к делу.

В тот раз знакомством всё и ограничилось. Но через день, пока нелёжкая девичья память ещё свежа, мы снова повстречались с Катей Кузовковой. И снова будто невзначай. Я шёл от Лермонтовского по Декабристов к Театральной, она – от Театральной к зоомагазину. Открывать торговлю. Столкнулись нос к носу на мосту через Крюков канал. У меня была легенда: навещаю мать, которая живёт неподалёку, в «Доме-сказке». Хотя на самом деле я жил с родителями на улице Жуковского.

Да, вот ещё. Тут надо бы сказать… есть у меня такое наблюдение. Когда вы с девушкой вдвоём, выделываться, строить из себя того, кем не был и не будешь, не стоит – только портить дело. Будь собой, таким, каков ты есть, без лицедейства. И говори, что думаешь. Будешь собой – тебя или примут, или нет. Ты никого не сможешь разочаровать, поскольку никем другим не представлялся. А вот очаровать… искренностью слов очаровать очень даже возможно. Фальшь же всегда не к месту, если не с полной дурой имеешь дело. Даже хорошо сыгранная (если возможно фальшь хорошо сыграть), она даст душок и всё равно откроется. А простодушие с наивностью – простятся.

Тут такое дело: говоря с человеком начистоту, от сердца, ты как бы открываешь дверку в заветное, туда, куда обычно не пускают. Где Али-Бабы пещера, полная доверчивых и ранимых чувств. Или просто детский секретик, который девочки мастерили раньше в земле под стёклышком. Помнится, было такое в дворовом детстве… И получается, что у вас сложилась общая на двоих и со стороны никому не видная тайна. Небольшая, но – повторяю – общая. Это сближает. Вот это тебе доверили, а стало быть, могут, возможно, доверить много чего ещё… Такая перспектива притягивает, манит. Вот так же Катя поступила, высказав мне свои наблюдения о свойствах дождя. И я почувствовал, что меня пустили в заповедный край, о существовании которого другие, с ней незнакомые, ведать ничего не ведают. Они не ведают, а я… а я допущен. Короче, мир своего простодушия перед кем-то отворив, ты допускаешь собеседника к себе, в свой скрытый погребок, по сути – в самого себя. С учётом рокового различия полов это чревато многими последствиями.

Пожалуй, добавлю кое-что. Знаете, как манком-свистулькой подманивают птицу: утку или рябчика? Некоторые слова действуют на людей похожим образом. Особенно на женских. На женских людей. Но и на нас, зубров, действуют, конечно, тоже. «Люблю тебя», или «без тебя мне свет немил», или «все мысли – только о тебе» – это тяжёлая артиллерия. Иной раз срабатывает как наживка в капкане – р-раз, и вы оба в клетке.

Но если действовать умело – вещь надёжная. Опасно, спору нет. Тем более что, как поведал нам Данте, за лживые любовные клятвы сидеть грешнику вечно в вонючей жиже выгребной ямы, то и дело ныряя туда с головой, – как рот их, плутов любви, при жизни был полон сладкой лжи, так после полон смрадного дерьма. Такая участь постигла Таис Афинскую в восьмом круге ада, но чем мы будем лучше, последовав её примеру?

Есть манки с другим, более изящным, свистом: «не думал, что смогу ещё чему-то удивиться» или «я много в жизни повидал, но ты такая…». Глупости, конечно, однако же работает. А есть совсем простые заклинания: «глупышка», или «свет мой ясный», или «голубка», или «госпожа хозяйка», или вот это – «цветочек аленький». Вроде бы чепуха, пустяк, а сердце тает…

Некоторые скажут: чушь собачья, давно уже словам нет веры. Скажут и обманут. Сами как миленькие поведутся на эту дудочку. Подумать если: чтобы судить о замыслах, поступках, побудительных мотивах, требуется их взвесить, оценить. А все оценки состоят из слов. Из слов – и только.

– Саша, здравствуй! – Катя, увидев меня на мосту, улыбнулась во всю свою щекастую мордашку. – Помнишь, с Емелей в зоомагазине?.. Нож от мясорубки наточил?

– Помню, конечно. – Я тоже улыбнулся. – Спасла сахарного человека от потопа… Такое забывать нельзя. Память – главное, что у нас есть.

– Главное? – Она была настроена на лёгкий тон, на шутку и не ждала серьёзных поучений.

– После совести, разумеется. А если нет совести… А у кого она сегодня есть?

И я её в свой погребок впустил.

– По правде говоря, – сказал с задушевным видом, как повидавший виды многомудрый пень, – память – единственное, что для человека важно. Просто туда не надо брать… хлам и мерзость. Понимаешь? Пусть она будет доброй, чистой, светлой… Только такая память вечная. Потому что память – это, Катя, и есть… другого слова не найти – любовь. В широком то есть смысле: мать, Родина, друзья… Ну и любимый человек, конечно. Я храню там только тёплое – то, что греет, как собачий свитер, как солнышко весеннее, как слово ласковое… Только это. И в памяти моей тепло. Разве не в этом счастье?

Кажется, я испугал её. Во всяком случае, она насторожилась. И впрямь, не настолько ещё мы были близки, чтобы открывать друг другу исповедальные глубины. Да и само соображение было сомнительного свойства. Случаются такие мысли, громоздкие и тесные, вроде того, как жить не по лжи, где взять деньги, бывает ли любовь чистой, – стоит заговорить об этом, и создаётся впечатление, будто загоняешь фуру в переулок, где потом мучительно пытаешься вырулить и развернуться.

– Впрочем, – я обратил исповедь в шутку, – с вечной памятью – это я погорячился. С годами к нам приходит не только опыт, но и герр Альцгеймер.

– Стало быть, я тёплая? – задумчиво спросила Катя, на лице её отражалось любое движение чувств: удивительно, при её полноте в своём жировом скафандре она была словно бы прозрачной.

– Тёплая, – кивнул.

– Как собачий свитер?

– Как слово ласковое.

На тугих её щеках полыхнул румянец.

– Ты была права – дождь на окраинах действительно другой, – снимая напряжение, напомнил ей о прошлом разговоре. – Вчера ездил на Гражданку в гости – так там дождина мне хамил, задирался, в драку лез. Еле отбился.

Смеху Кати был звонкий и заразительный.

– И нож наточил, – соврал. – Куда же мы без маминых котлет?..

По Крюкову каналу плыла пёстрая палая листва. Рядом громоздилась певучая Мариинка, напротив которой, через тёмную воду, в ту пору ещё не сложили кубик Второй сцены взамен ампирных колонн и башни сталинской «Пятилеточки»… Пару минут всего и поболтали, а, попрощавшись, разошлись приятелями. Легенда про мать из «Дома-сказки» осталась невостребованной.

И хорошо: поменьше б в жизни нам вранья.

* * *

В следующий раз мы повстречались спустя дня три-четыре. Катя в уличном ларьке у «Чернышевской» покупала «сникерс», а я… как водится, делал вид, что случайно здесь. То есть нет, не случайно. Оказалось (какая неожиданность!), мы оба идём в гости к Емельяну, который недавно переехал в новую нору – съёмную комнату в коммуналке на Радищева. По этому поводу затеяна пестринка – что-то вроде новоселья.

Подивившись вслух высокой концентрации счастливых случаев, ставших причиной наших частых встреч, я принятым порядком поинтересовался:

– Как поживаешь?

– Честно, но бедно, – ответила с достоинством. – Кручусь, как штопор. Так людоед один сказал. А как твои дела?

– Блестят. Не стоит ли поостеречься? – кивнул я на ореховый батончик. – Чтобы принцессой быть, девушкам мало одной внутренней красоты. А ты, Катюша, если… – замешкавшись, я классика призвал на помощь, – тебя сузить, чудо как мила.

На лице её отразилось такое искреннее страдание, что я на миг усомнился в правоте нашего с Красоткиным дела. Думал, сейчас пошлёт меня, куда и следует. Что мне до её романа с булочками и шоколадными батончиками? Я кто ей? Кум, сват, брат? Никто и звать никак. Но не послала. Напротив, одолев внутри себя несчастье, смутилась, и снова на щеках полыхнул румянец.

– Прости, – сказал. – Сую вечно нос куда не надо. Когда-нибудь прищемят.

– Пустяки. – Катя положила «сникерс» в карман широкого плаща. – Уже привыкла. Если и скажут комплимент, то лишь на вырост… То есть наоборот – сперва должна отсечь от этой глыбы всё лишнее, – она провела руками вдоль пышных боков, – чтобы соответствовать любезности.

– А дело в чём? – я проявил осторожный интерес. – Неправильный обмен веществ?

– Правильный обмен, такой, как надо. Меня родители к врачам водили. – Катя боязливо улыбнулась, словно опасаясь спугнуть воспоминание. – Я ведь не всегда была такой… Когда-то и талия своё место знала, и ножки как точёные… – («И талия» так произнесла, будто помянула страну-сапожок – отметил про себя.) – В шестом классе влюбилась по уши. До чёртиков. Самозабвенно. Как может только невинная девочка влюбиться. И он… Гуляли вместе. Дразнилки сыпались со всех сторон: «тили-тили-тесто»… Когда он меня бросил, всё как отшибло. Будто о веретено укололась, сделалась совсем другой. Словно подменили. Распухла, все девчоночьи мечты – коту под хвост. С тех пор – такая. – Она посмотрела мне в глаза с внезапным вызовом. – Но как же дальше-то? Ведь я хочу любить!