Текст книги "Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1950–2000-х годов"

Открытые лекции по русской литературе 1950–2000-х годов («Филологическая школа», «Группа Черткова», «Лианозовская школа»)
(сост. Г. Манаев, Д. Файзов, Ю. Цветков; отв. ред. Н. Николаева)

© Авторы, 2021

© Г. Манаев, Д. Файзов, Ю. Цветков, составление, 2021

© Н. Звягинцев, обложка, 2021

© Культурная инициатива, 2021

© Издательство «Литературный музей», 2021

* * *

Разметка неисследованных пространств

Проект «Система координат», стартовавший в феврале 2008 года, был задуман нами как цикл лекций по истории современной литературы.

 
а в наши дни поэзия вообще
шагает семимильными шагами
 
 
впрочем
она это делала всегда
 

Иван Ахметьев

Эти строки были не случайно выбраны эпиграфом ко всему проекту. Пока филологи и литературоведы осмысляют и теоретизируют историю литературы, её живые участники – и невольные объекты изучения филологов – способны поделиться неоценимыми воспоминаниями, личными впечатлениями и оценками, а зачастую и неопубликованными или забытыми строками из истории русской литературы.

Так цикл лекций превратился в проект, в котором совсем недавняя история русской литературы получила возможность быть осмысленной, обросла воспоминаниями, дискуссиями и была открыта для новых слушателей. Одной из целей этого цикла и было дать возможность студентам-филологам познакомиться со знаковыми фигурами русской литературы второй половины XX века.

Вечера «Системы координат» подчиняются условной структуре, различающей «лекционную» и «иллюстративную» части. В первой части у микрофона – «лекторы», которыми могут быть поэты, прозаики, критики, родственники, друзья, коллеги поэтов. Во второй части звучат художественные произведения тех, о ком идёт речь в лекции, – зачастую из уст самих же «лекторов». Разумеется, разные вечера цикла не всегда подчинялись этой структуре, были и вечера, полностью вышедшие из этого формата, – но, как любой живой проект, «Система координат» уже сама стала частью того универсума, который была призвана описывать.

Из более чем тридцати вечеров, состоявшихся в рамках проекта, создатели цикла хотели бы отметить следующие. Первую лекцию цикла «Стратегия “нового эпоса”» (13 февраля 2008 года) читал Фёдор Сваровский, среди иллюстрировавших были Линор Горалик, Игорь Жуков, Андрей Родионов. Лекцию «История группы “Московское время”» (4 марта 2008 года) читал Бахыт Кенжеев при активном дискуссионном и иллюстративном участии Сергея Гандлевского, Татьяны Полетаевой и Владимира Сергиенко. Лекция «История Союза молодых литераторов “Вавилон”» (21 мая 2008 года) была прочитана Дмитрием Кузьминым, иллюстрировали её Данила Давыдов, Вадим Калинин и Станислав Львовский. Лекцию «Московский концептуализм» (8 октября 2008 года) прочла Оксана Саркисян при участии Льва Рубинштейна, который проиллюстрировал лекцию своим выступлением. Лекцию о клубе «Поэзия» (22 октября 2008 года) читали Юрий Арабов, Евгений Бунимович и Марк Шатуновский, которые проиллюстрировали её своими выступлениями, также участвовали Юлий Гуголев, Игорь Жуков, Юлия Скородумова. Марк Шатуновский прочёл лекцию «Где зарыта метареалистическая собака» (31 января 2010 года), проиллюстрированную метареалистами Юрием Арабовым, Владимиром Аристовым, Александром Ерёменко, Иваном Ждановым. Лекцию «Студия как жанр. “Луч” 1968–2010» (24 февраля 2010 года) прочёл Игорь Волгин, иллюстрировали Евгений Бунимович, Дмитрий Быков, Наталья Ванханен, Мария Ватутина, Владимир Вишневский, Ян Шенкман. Лекцию Бориса Дубина «Независимые книжные магазины Москвы 1990–2000-х» (23 мая 2010 года) своими воспоминаниями дополнили Александр Иванов, Борис Куприянов, Николай Охотин, Юрий Цветков. Лекцию «Двадцать лет без манифестов» о поэтической группе «Алконостъ» (30 января 2011 года) читала Ольга Нечаева, своими выступлениями иллюстрировали Данила Давыдов, Всеволод Константинов, Григорий Кружков, Евгений Лесин, Александр Переверзин, Михаил Свищёв, Андрей Чемоданов. Выступление поэтической группы «Альманах» (16 марта 2015 года) предварил своей лекцией Лев Рубинштейн, выступали Михаил Айзенберг, Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Виктор Коваль, Андрей Липский и сам Лев Рубинштейн. Вечер, посвящённый студии Кирилла Ковальджи (12 апреля 2017 года), вёл Евгений Бунимович, иллюстрировали Юрий Арабов, Владимир Аристов, Ефим Бершин, Юлий Гуголев, Александр Левин, Света Литвак, Татьяна Нешумова, Сергей Строкань, Владимир Тучков. Лекцию Сергея Чупринина «Независимые российские литературные премии» (29 августа 2017 года) дополнили и прокомментировали Андрей Василевский, Дмитрий Дмитриев, Наталья Иванова, Данил Файзов. Лекцию о Товариществе мастеров искусств «Осумасшедшевшие безумцы» читала Гузель Немирова, звучали записи выступлений Мирослава Немирова, лекцию иллюстрировали своими выступлениями Дмитрий Данилов, Всеволод Емелин, Александр Курбатов, Георгий Манаев, Андрей Родионов.

Вашему вниманию предлагаются три лекции: посвящённые «Филологической школе», «Группе Черткова», «Лианозовской школе».

Георгий Манаев, Данил Файзов, Юрий Цветков

«Филологическая школа»

19 марта 2012 года

Место проведения: РГГУ,

Профессорская аудитория

Лектор: Виктор Куллэ

Участвуют: Михаил Ерёмин, Михаил

Айзенберг, Иван Ахметьев

Юрий Цветков: Цикл вечеров «Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1950–2000-х годов» был предложен Георгием Манаевым и организован проектом «Культурная инициатива». Практическая цель его состоит в том, чтобы восполнить существующий в современной филологической науке пробел: отсутствие в учебниках и вузовских программах тем, освещающих актуальные вопросы современной русской литературы и её недавнюю историю. Думаю, что именно в этой аудитории, где собрались преподаватели и студенты, многим близко/созвучно это утверждение, многие переживают за эту ситуацию. Отмечу, за прошедшие годы ситуация с изучением новейшей русской литературы в вузах начала меняться к лучшему, но всё ещё требует дополнительных усилий по введению в академический оборот множества явлений, уже вошедших в историю литературы и требующих обсуждения.

Другой важной целью проекта была демонстрация максимально широкого спектра взглядов на новейшую русскую литературу. Поэтому в качестве лекторов в этом курсе выступают литераторы и критики, придерживающиеся разных эстетических позиций. Лекции предназначены не только для теоретиков и практиков литературного процесса – поэтов, писателей, литературных критиков, историков литературы, литературоведов, филологов-исследователей, студентов-гуманитариев, – но и просто для любителей литературы.

Некоторые лекции освещают общие, масштабные явления, другие касаются более частных вопросов.

Сегодняшняя лекция посвящена «Филологической школе», и мы хотим поблагодарить РГГУ (Институт высших гуманитарных исследований, Центр новейшей русской литературы) и лично Дмитрия Бака и Елену Шумилову за поддержку и помощь в организации этой встречи.

У лекции есть свой устоявшийся формат: двадцать-тридцать минут читает лектор, потом двадцать-тридцать минут его тезисы иллюстрируют авторы, затем идёт дискуссия. Сегодня, как я понимаю, всё будет не совсем так.

Сначала мы посмотрим двадцатипятиминутный фильм «Культурный слой», который был снят для Пятого канала петербургского телевидения Львом Лурье об истории «Филологической школы» сразу после смерти Владимира Уфлянда и посвящён его памяти. После этого лекцию прочитает Виктор Куллэ, затем выступит участник «Филологической школы» поэт Михаил Ерёмин, далее передадим слово исследователям того периода Михаилу Айзенбергу и Ивану Ахметьеву.

Расшифровка отрывков аудиоряда фильма «Культурный слой»

Лев Лурье: В 1952 году многие преподаватели и студенты ходили в Ленинградский государственный университет имени Жданова как на казнь. Только что был арестован ректор, прошли чистки космополитов, низкопоклонников, генетиков, состоялось «ленинградское дело», шли массовые аресты. Бдительность была на невероятной высоте – все боялись говорить громко. 1 декабря – день, который отмечался в Советском Союзе как день бдительности, потому что 1 декабря 1934 года злодейская пуля убила Сергея Мироновича Кирова. Но в этот день в 1952 году на филологическом факультете ЛГУ происходит нечто сверхъестественное, неслыханное, невозможное.

Владимир Уфлянд: Зимой 1952 года я шёл по замёрзшему Ленинграду и увидел на стене газету «Комсомольская правда» с потрясающим заголовком – «Трое с гусиными перьями». Все остальные заголовки были в духе: «Закончим университет в четыре года, а не в пять, как велел товарищ Сталин». Пишут о том, что три студента филологического факультета Ленинградского университета пришли на лекцию по истории русской литературы в сапогах, в рубахах, выпущенных наружу, подпоясанных какими-то верёвками, вытащили гусиные перья и стали гусиными перьями записывать лекцию. В перерыве они вытащили деревянные миски. Накрошили в них хлеба, луку, залили квасом, стали деревянными ложками хлебать и распевать «Лучинушку». Преподавательница упала в обморок, а какой-то студент крикнул: «Это же троцкистско-зиновьевская провокация!»

Голос за кадром: Устроителями этого невероятного шоу были студенты-второкурсники Михаил Красильников, Юрий Михайлов и Эдуард Кондратов. Их поведение казалось столь невероятным, что возмутителей спокойствия даже не посадили. Ограничились тем, что Красильникова и Михайлова отчислили из университета. Через два года им позволили восстановиться.

Лев Лурье: Когда в декабре 1952 года Красильникова и Михайлова выгоняли с филфака, это было довольно страшное, замороженное место. Вернулись они в 1954 году, уже умер Сталин, впереди был XX съезд КПСС, и филфак превратился в одно из самых модных, весёлых и либеральных мест Ленинграда.

Алексей Самойлов: Мы тогда не понимали, что люди, с которыми мы учились, – это наша гордость. Тогда казалось, что все талантливы.

Михаил Ерёмин: Энергия. Желание свободы. Эпатаж. Время социального протеста. Я прекрасно понимаю, что в ту пору любой эстетический протест был социальным.

Владимир Маркович: Дело в том, что их поведение было формой творчества, а творчество было формой свободного поведения. Это традиция достаточно давняя. Она родилась в эпоху романтизма, существовала во время Серебряного века.

Голос за кадром: Михаил Красильников – самый бесшабашный и креативный в студенческом кружке филологов. Человек-праздник.

Лев Лосев: Красильников был очень загадочен. Он обладал почти животным действительно магнетизмом. Он необыкновенно притягивал к себе всех окружающих, в том числе и нас, мальчишек. Девушки в него влюблялись без памяти.

Голос за кадром: Вокруг Красильникова сложился круг приятелей и единомышленников, в числе которых были Владимир Уфлянд, Алексей Лифшиц (позднее он возьмёт фамилию Лосев), Леонид Виноградов, Михаил Ерёмин, Сергей Кулле, а также Александр Кондратов, называвший себя Сэм Кондрат. К этой компании принадлежал и Владимир Герасимов, который старался познакомить своих товарищей с живописью XX столетия, хранившейся в запасниках Эрмитажа и Русского музея. Их другом стал знаменитый ныне парижский живописец Олег Целков, изгнанный в 1955 году из ленинградской Академии художеств, поскольку своими работами он оказывал «тлетворное влияние» на приехавших в Советский Союз китайских студентов. Сокурсником наших героев оказался и будущий чемпион мира по шахматам Борис Спасский. Однако ближайших друзей Красильникова объединяло своё особенное увлечение.

Лев Лосев: Меня и моих друзей в то время больше всего интересовала поэзия.

Владимир Уфлянд: Один наш знакомый, Витя, Виктор Альфредович Куллэ, назвал нашу компанию «Филологической школой»[1]1
  Ранее термин «Филологическая школа» встречается у Константина Кузьминского: Кузьминский К. К., Ковалёв Г. Л. Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны: В 5 т. (The Blue lagoon antology of modern russian poetry by K. Kuzminsky & G. Kovalev. Oriental Research Partners. Newtonville, Mass., [1980–1986]). – Здесь и далее примеч. сост.


[Закрыть], потому что мы действительно встретились все на филологическом факультете Ленинградского университета.

Владимир Герасимов: Наша компания во главе с Красильниковым и Михайловым не очень любила посещать занятия в университете. Нам был гораздо ближе филфаковский коридор, мы обычно проводили часы лекций там, в этом коридоре.

Владимир Маркович: Гораздо легче и вернее назвать их просто компанией. Компания весёлых молодых людей, весёлых и свободных. Ребята, которые писали стихи и вели себя примерно так же, как писали стихи.

Лев Лурье: Все поэты «Филологической школы» жили в старом центре, в районе бывшей Литейной части, в коммунальных квартирах. Трое из них учились вот в этой 189-й школе. Владимир Уфлянд обитал на улице Пестеля, а Виноградов – на улице Рылеева. Здесь, в доме Мурузи, жил Иосиф Бродский. Это центр тогдашнего поэтического Ленинграда. Здесь поэты «Филологической школы» особенно часто читали свои стихи.

Владимир Уфлянд: Я счастлив, что жил в те времена, что видел несомненно великих людей. Иосифу я всегда говорил: «Здорово, гений!» Он, не смущаясь, говорил: «Здорово, гений!»

Голос за кадром: Во второй половине пятидесятых в Ленинграде на острие культурных интересов – поэзия. Знакомство со стихами, изъятыми из обращения в сталинские годы, – невероятное потрясение.

Лев Лосев: Это период, когда открывалось очень много старого. Было ощущение, что закончилось тридцатилетнее зияние русской культуры, как будто бы между 1925 годом и 1954 годом ничего не было.

Лев Лурье: Главное, что нужно городу для того, чтобы быть культурной столицей, – это хорошие библиотеки. В Ленинграде они были всегда. Как бы ни обстояли дела в ЛГУ, фундаментальная библиотека имени Горького содержала всё, что нужно молодому человеку для того, чтобы осведомиться о любом предмете, который его интересует. Участников «Филологической школы» интересовала прежде всего поэзия, и здесь, в отличие от магазинов, можно было найти и Хлебникова, и Кручёных, и даже совсем забытых и полузапрещённых обэриутов: Хармса, Олейникова, Введенского. Они и стали настоящими учителями поэтов «Филологической школы».

Владимир Герасимов: В этой университетской библиотеке были футуристические литографированные издания. Я помню, там раскопали оперу Хлебникова и Кручёных «Победа над солнцем». Мы даже пели песенки на слова Кручёных.

Лев Лурье: Если исполнить дурацкое приказание с необычайной идиотической тщательностью, то это приказание становится смешным. На этом построены многие русские народные сказки про солдата и генерала или, например, роман Ярослава Гашека о Швейке. Поэты «Филологической школы» так и поступали. Они изображали не просто советских людей, а сверхсоветских людей, которые выполняют любое приказание начальства с невероятным тщанием.

Владимир Маркович: Это были люди, которые действительно противостояли официальной культуре, очень мощно противостояли и создавали культуру противоположную. Эта культура каким-то парадоксальным образом была связана с культурой классической.

Голос за кадром: Советская молодёжь должна заниматься физкультурой и спортом – закаляться, как сталь. Молодые филологи доводят эту эстетику до идиотической законченности.

Владимир Уфлянд: 24 апреля 1956 года мы с нашим замечательным другом Мишей Красильниковым открывали на Неве перед филологическим факультетом купальный сезон. Плыли по Неве льдины, с Ладожского озера, и мы между льдин ныряли. Кто-то стоял наготове с «маленькой» водки, чтобы нас быстро согреть, если останемся живы.

Михаил Ерёмин: Я нёс им вещи по Дворцовому мосту, чтобы они могли на том берегу реки одеться. Замечательные были времена! Остановивший меня милиционер понял, в чём дело, и беспрепятственно пропустил меня к месту выхода моих друзей на берег.

Голос за кадром: Валерий Чкалов пролетел под Кировским мостом. Поэты «Филологической школы» использовали мост как вышку для прыжков в воду.

Владимир Уфлянд: Мы шли втроём: я, Лёня Виноградов и наша любимая девушка, Наташа Лебзак. И Лёня Виноградов говорит: «Слушай, Наташа, я сейчас для тебя в качестве подарка спрыгну с Кировского моста». Я говорю: «Лёня, подожди меня». При этом у меня из кармана пиджака уплыли паспорт и аттестат зрелости.

Алексей Самойлов: Наташа вышла замуж за Лёню Виноградова, он первый прыгнул в весеннюю Неву.

Голос за кадром: Всем на удивление поэты выпивали фантастическое количество стаканов киселя в университетской столовой, могли прилечь среди прохожих на заснеженную мостовую Невского проспекта, чтобы получше рассмотреть звёзды на небе. Выходя из дипломной мастерской учившегося тогда в Ленинграде Ильи Глазунова, выкрасили канты своих ботинок белой краской, чтобы походить на модников-стиляг.

Владимир Герасимов: Мы компанией откуда-то возвращались ночью, и нас остановил разведённый мост на Неве. Мы стали ждать, а чтобы не терять времени зря, мы начали импровизировать, писать стихи. Каждый подавал по строчке. Первым начал Красильников. Получилась такая поэмка, я помню оттуда первые несколько строк:

 
Природы вид являл собой
довольно странную картину:
шахтёр спускался в свой забой,
стоял на вахте часовой,
крестьянин мирно пас скотину.
 

Голос за кадром: Главным развлечением «Филологической школы» было участие в официальных советских праздничных демонстрациях.

Лев Лосев: У Уфлянда есть прелестное стихотворение[2]2
  В фильме стихотворение приводится в сокращённом и изменённом виде, здесь – полностью.


[Закрыть]:

Гражданину Уфлянду В. И. от поэта В. Уфлянда

 
Сиденье дома в дни торжеств
есть отвратительный, позорный жест,
отталкивающий от вас.
Ведь даже старики стоят в воротах.
Обозначающий отказ
от всякой принадлежности к народу.
Уткнувшемуся головой в диван,
поэтому необходимо вам
химеру отогнать толпы орущей.
И выбраться на тротуар. А лучше
включиться в праздничный парад.
И понести немного транспарант,
где перечислены ударные цеха.
Или портрет секретаря ЦК.
А после, взяв на плечи пионера,
кричать «ура!», вдыхая воздух нервно.
И возвратясь домой, ещё с порога
сказать: Я навсегда с таким народом!
 
 
Есть отвратительный, позорный жест:
сиденье дома в дни торжеств.
 

Для нас эти первомайские и ноябрьские манифестации были карнавалом.

Голос за кадром: На праздновании Первомая 1956 года молодые люди вдоволь повеселились и захотели повторить это развлечение на ноябрьских праздниках. Они не знали, что жизнь в стране уже переменилась. После подавления венгерского восстания легкомысленные шалости стали восприниматься как опасное государственное преступление.

Владимир Уфлянд: Миша Красильников 7 ноября 1956 года на демонстрации кричал: «Да здравствует кровавая клика Имре Надя!» Тогда только что ввели танки в Венгрию, и главный венгерский революционер был Имре Надь, которого потом сняли и заменили Яношем Кадаром. Все кричали: «Ура!» Тут к Мише подошли трое в сером, пригласили его в машину.

Лев Лосев: Он говорил, что ничего не помнит, и я ему охотно верю, потому что он был весьма пьян к Дворцовой площади. Но ясно, что его импульсы и мотивы были не политические, а эстетические. Там он просто совершал хэппенинг.

Лев Лурье: Весной 1957 года здесь, на Дворцовой площади, немногочисленные гуляющие наблюдали странное зрелище. Молодой человек стоит в кольце крепких правоохранительных господ, по-видимому, офицеров или солдат Комитета государственной безопасности. Он по сигналу говорит: «Попупапопупапопупапопупа». Один из правоохранителей отходит и мерит что-то с помощью электрического приборчика. Потом говорит: «Пожалуйста, ещё раз, погромче». Тот говорит: «Ляляляляляляляляляляляля». – «Очень хорошо». Дело в том, что нельзя было кричать то, что кричал Красильников на демонстрации: «Утопим Насера в Суэцком канале». Но нужно было установить, была ли это антисоветская агитация, то есть слышно ли это было на трибуне. Оказалось – слышно. Результат – четыре года мордовских лагерей. Вот это и был последний хэппенинг «Филологической школы».

Голос за кадром: Хэппенинги остались в пятидесятых вместе с беззаботной молодостью. Стихи опубликовать не удалось. После окончания университета Михайлов и Кулле работали в многотиражке «Кадры приборостроению», Лосев – в детском журнале «Костёр», Уфлянд и Ерёмин писали для театра. Кондратов опубликовал серию научно-популярных работ. Славы при жизни дождался только Бродский, но он эмигрировал, а они – остались.

Илья Кукулин: Я помню, что, когда в Петербурге проходила конференция к пятидесятилетию «Филологической школы», сначала делались чинные доклады, а потом стали вскакивать пожилые сотрудники филфака Петербургского университета и взахлёб, молодея на глазах, рассказывать о том, какие эскапады проходили в молодости вокруг них. Мы понимали, что при всей бедности тогдашней жизни вокруг них била ключом человеческая энергия. Возникало чувство острой зависти.

Голос за кадром: В течение десятилетий поэзия «Филологической школы» существовала только в узком круге её поклонников, перепечатывавших любимые строки и делившихся ими с друзьями. Поэтические сборники вышли только в 1990-е, когда их авторам было уже за пятьдесят. Но стихи десятилетиями помнили наизусть. Когда Уфлянд, являвшийся помимо всего прочего замечательным графиком, открывал выставку своих рисунков, многие из пришедших с увлечением читали на память его стихи.

Владимир Маркович: Мне хотелось бы прочесть маленькое стихотворение Михаила Ерёмина:

 
Беглец есть храм, подобный храмам,
Таким как осень, храм Спасителя
И повесть про девицу Машу.
Бежать вражды и лжи, бежать России,
Бежать грехов гордыни и суда,
Чтоб наизнанку, словно рукавицу,
Темницу вывернув, припасть к стопам Того,
Чей храм сердца людей.
 

Это о бегстве. Тема сразу же выдвигается на первый план и сразу же взлетает очень высоко. Бегство присоединяется к другим высшим ценностям – природа, религия, искусство. Мы понимаем, что бегство равно творчеству, а беглец – это поэт. Это стихотворение о поэзии, поэзия – это освобождение. Здесь отталкивание идёт не только от официальной культуры, но и от того, что ей противостоит. Другой человек может предложить другую интерпретацию, для этого найдутся основания. Это проявление той самой свободы, которую принесла в русскую поэзию «Филологическая школа». Они были первыми.

Голос за кадром: В далёком 1984 году, когда никто ещё и не помышлял о возможном признании, ушёл из жизни Сергей Кулле. На его смерть Владимир Уфлянд написал прощальные стихи.

Алексей Самойлов (читает стихотворение Владимира Уфлянда на смерть Сергея Кулле):

* * *

 
Певец коньков и лыж. Поэт саней.
Он не дождался тех прекрасных дней,
Когда лыжню проложат на реке.
Ушёл от нас Серёжа налегке.
Оставив тело на земле.
Навстречу снегу и зиме.
Конец страданьям и тревогам.
Он мчится по Небу на лыжах. С Богом.
 

Голос за кадром: Вслед за Кулле ушли Михайлов, Кондратов, Красильников, Виноградов. Уже во время работы над этой программой скончался Владимир Уфлянд. На наших глазах «Филологическая школа» становится историей, но, к счастью, это ещё не совсем так.

Лев Лурье: Прошло более пятидесяти лет с того момента, как группа молодых людей, студентов филологического факультета, начала каким-то невероятным образом шутить и писать ни на что не похожие стихи. Сейчас многих уже нет в живых. В Америке в Дартмуте[3]3
  Имеется в виду Дартмутский колледж штата Нью-Хэмпшир.


[Закрыть] остался Алексей Лосев, а здесь, на Фонтанке, Михаил Ерёмин и Владимир Герасимов.

Конец фильма

Михаил Ерёмин: Я неоднократно говорил о том, что «Филологическая школа» – понятие не академическое: это содружество людей, объединённых общим мировосприятием, взглядами, вкусами, художественными пристрастиями. В Ленинграде было много литературных объединений, устроенных несколько иначе. Мне думается, если выбрать какие-то строки из поэтов пушкинской поры, из участников групп Серебряного века или ленинградских объединений 1950-х годов, – из них можно собрать прелестные стихи. Что касается поэтов «Филологической школы», по-моему, самый умелый версификатор не смог бы собрать из наших строчек ничего путного. Мы совершенно разные. Именно поэтому, может быть, между нами не было никакого соперничества, каждый творчески соревновался с самим собой. Это главное, что я хотел сказать; а сейчас будут стихи. Я намеревался читать о моём родном городе, что, пожалуй, и сделаю.

* * *

Зрю кумиры изваянны…

Г. Р. Державин

Едва ль не самый достославный

Подобен медной орхидее

С чешуйчатым воздушным корнем,

Изгибистым и ядовитым.

Как между префиксом и суффиксом

Змея меж петров и Петром. Вечнозелёный —

Не хлорофилл, а Cu₂(ОН)₂СО₃ —

Вознёсся лавровый привой[4]4
  Стихотворения Михаила Ерёмина приводятся с авторской пунктуацией.


[Закрыть].

* * *

Пути (Происхождение забыто —

Аллея или просека впадает в пруд

С озёрной живностью и флорою. На венах

Корней запёкшаяся голубая кровь.

В чертополохе белый камень зябко

Плечом поводит). Лиственная молвь

Подобна «не» в местоимениях

«Некто» и «нежность».

* * *

Не пренебречь ли амфорою с мумией вина

И обрести покой, подобный

Серебряному кубку с кипятком

На подоконнике

Распахнутого в середине

Зимы окна, амбивалентностью проёма

Прельстясь? – Ни кладезя уютом,

Ни улицы не мерить решетом.

* * *

Взглянуть вдоль зданий в улучённый час,

Когда от штукатурки, облицовки, кладки стен

Отслаивается полупрозрачный цвет,

И заполняется зазор мерцающим раствором.

Протоки дельты, маревым фасадам параллельные,

Битком набиты: портики, пилястры, маскароны,

Консоли, сандрики, аканты… – Λίθοςχυτη? Вольный камень?

А в городских кадаврах танцы danse macabre.

* * *

Не зажигать свечи, дабы не вызвать

Суицидальный ген ночного мотылька,

Но наслаждаться ожиданием,

Отворотясь от приоткрытого – на слух – окна.

В процессе сумерек предметы увеличиваются

До полного исчезновения. Последним —

Яровчатый напольный резонатор Доанкерных шагов.

* * *

Беседка (Белизна пилястр и охра

Простенков), зыблемая аритмией

Светотеней (Херемы и фонемы

Порывистых ветвей провозвещают взрыв

Синь-пороха небес),

Окажется, возможно, тем проектом

Неведомого зодчего,

Так некогда и не осуществлённым.

Это посвящено было Владимиру Герасимову, которого вы видели.

* * *

Рассказывают, что в развалинах

Дворцов и замков нечто или некто

Не существует, не живёт, но есть,

Мол, если нет, то соблаговолите

Дать объяснение тем голосам,

Которыми в урочные часы

Исходят

Фрагменты стен и сводов.

* * *

Не наломать букета городской сирени,

Не отряхнув – не оправданье дерзости —

Налёта копоти и пыли

С куста, тем ненадолго облегчая жизнь

Растения – дыхание и фотосинтез.

А что до красоты, перемещённой в чьё-то

Жилище,

То увядать ей, обращённой в украшение.

* * *

…узор чугунный…

А. Пушкин

Не зримо ли, что закоксованные вильчатые

Побеги сигиллярий, перистые вайи, членистые

Мутовчатые стебли каламитов

Не улетучились и, тленья убежав, искусно запечатлены

В причудливых переплетениях и прихотливых

Волютах, и замысловатых завитках сквозистых

Оград вокруг садов, цветущих

В придворной неге.

* * *

Есть некие строения, в которых

Две памяти, живущего и жившего —

Нивелируют и пробуждают образ,

Столь памятливый, что легко проходит сквозь дверной,

Давно заложенный проём. Не потому ли

Реинкарнация предполагает амнезию,

Дабы не билась плоть о стену, памятуя,

Что оная не предначертана проектом?

* * *

Не кормятся ли дрожжи от щедрот

Опары? Не жирует ли головчатая цвель,

Пушисто расползаясь

По сдобной выпечке?

Не спорынья ли изъедает золото

Преджатвенных колосьев,

Не на корню ли осквернённых златом

Товарной биржи?

Это стихотворение посвящено – здесь коротко – «Лене», а на самом деле… Как ваше отчество? Елене Петровне [Шумиловой].

* * *

Увидеть Lilium из трибы Lilieae

Как лилию в нетканом, из нерукотворных

Досоломоновых сокровищниц, наряде

И обрестись (Сколь дерзостно, столь мнимо.)

В единстве сущего

Промеж толиких и толик,

Иллюзий и веществ, событий и галактик – в том,

Что есть не-эта-лилия.

* * *

Неведомым ведомый гений

По видимому одному ему (До поворота?)

Пути, возможно, замечает

То падающий лист, что сброшен

Ещё дрожащей ветвью,

С которой взмыла птица, вспугнутая (Кем?),

То стебель без духмяного навершья,

То на обочине (С чьего чела?) венок.

* * *

Приглядное созданье с терракотовою спинкой

И каолиновым брюшком

Искусно, через ломкую соломинку,

Смакуя послевкусье, лакомится

Сгущённым солнцем, скопленным

По струйке злаком, или, воля ваша,

Прожорливая рыжая полёвка

Терзает, то сторожко замирая, плоть растения.

* * *

Прину́дить придорожный куст укутаться

Взамен листвы в зелёную с осенним

Оттенком шаль (Преображение подобно

Перемещению из воздуха в эфир.) и побудить

Не шелестеть, а пронимать проникновенным шёпотом,

Нарушив безмятежное произрастание,

Назвать отцветшим или Плодоносящим.

* * *

Не преломлённый вихрем ствол, а резонатор

Эолова расщепья —

Охватными порывами и дуновениями

Перебираемые иверные струны

Звучат (Не воплощенье замысла и не импровизация.)

Не для того, кому случилось

Услышать,

Не для кого.

* * *

Что побудило живописца поместить

Среди прекрасных некрасивую

(Надломлен стебель, однобок бутон,

Привянувшие лепестки.),

Которая со всеми вкупе,

Покуда свежи были розы, источала —

Клей осетровый, мёд,

Льняное масло – аромат?

* * *

На утренней поверхности возникнув,

К полудню тени убывают под пяты?

Подножья, цоколи их вертикалей (Именные

Столпы – Троянов, скажем, и Александрийский

И безымянные столбы.) затем вытягиваются и пропадают.

Вестимо, нарушаем, как и многое под солнцем,

И сей уклад – на то вторичный свет Луны и рукотворный.

* * *

Не то ваятель Лаграветтской правенеры

(Преображенье божества в богиню.)

Задолго до паросских плеч и бёдер,

Пленённый прелестями соплеменниц,

Не разгадал, что не была бы,

Когда б не выдворенье из Эдема,

Столь дивна женщина любовью

Её, тем более её.

* * *

И корневища расползлись,

И разлетелись семена по миру, где стихии

Враждебны, травоядные прожорливы,

Коварны полусущества – моза́ики, хлоро́зы, галлы,

Неугомонны люди – то влюблённому

Приспичит вырастить махровый

Шиповник, то подвижник изготовит

Соеакриду.

* * *

Что прорезь в рыбьей ко́сти, что стали́стое ушко, —

Златая нить стяжательства прочна́ и бесконечна,

Дабы с того не впасть в уныние,

Заняться, что ли, вычислением,

Продолжив подзабытый диспут,

Сколь много может уместиться, при погрешности

Плюс минус о́собь, нанодромадеров

На острие иглы?

* * *

Ни клы́канья, раската, трели, свиста,

Почина, дроби и отто́лчки (В сумерках —

С апреля по июнь.),

Ни валика, штифтов, пружины

(Завод – до двадцати пяти колен.),

Ни струн, ни оперённых

Пластин – пост-истов пир:

И подают рагу из соловьиных язычков.

Последнее стихотворение 2012 года, на этом закончу.

Виктор Куллэ: С «Филологической школой» без приключений не обходится. И то, что было поведано в фильме, который мы посмотрели, – как раз об этих приключениях, это имеет отношение к воздуху, к стилю жизни. А вот вопрос связи этого стиля с литературой мне кажется интересным.

Прежде всего – поправлю. Всё-таки не Сэм Кондрат, а Сэнди Конрад. Причём, насколько я знаю, Сэнди Конрад с восклицательным знаком. Лосев рассказывал, что сам по себе псевдоним был сформирован следующим образом: Кондратова, тогда ученика школы милиции, отправили красить что-то на крыше Главного штаба, там, как известно, колесница. А в Питере есть такой обычай, достаточно распространённый: бедному коню Медного всадника в ночь выпуска курсанты очень бурно пытаются разнообразными красками покрасить гениталии. Все об этом знают, менты стоят, ждут, когда же они, проклятые, появятся в очередной раз над культурой надругаться. А тут, на вершине арки Главного штаба, естественно, ментов нет – можно всё что угодно писать. И у него возникла идея написать по одной буковке на каждое… ну, в общем, двенадцать букв – по две буквы на каждую соответствующую часть конского организма. В результате возник псевдоним «Сэнди Конрад!». На самом деле это ничего не прибавляет к мифу о Кондратове, тут разговор надо начинать с иного.