Текст книги "Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век"

1711 г. 26 Мая… Мною собраны подробные сведения об устройстве и положении большой Московской патриаршей школы или гимназии. Школа эта находится возле одного монастыря, в который допускаются только православные монахи Польского происхождения. Архимандрит, или игумен этого монастыря, Феофилакт Лопатинский, состоит в то же время ректором школы. В его классе считается 17 учеников; он преподает им богословие. Получает он от Царя 300 руб. ежегодного жалованья. Субректор, professor philosophiae Іоаkim Bogomodlewskij, старшее после Лопатинского лицо, преподает философию 16 ученикам. Затем следуют: Professor rhetorices и преподаватель других менее важных предметов, Иоасаф Томилович, имеет 15 учеников; professor poeseos Гавриил Theodorowitz, имеет 10 учеников; professor sintaxeos Феодосий Turkiewitz, с 21-м учеником; magister gram-matices Инокентий Kulcyijckiy, с 20-ю учениками; magister infi-mae grammatices, anologiae et lingvae germanicae, Феофил Кролик, с 84-мя учениками professor Lijchudes, didascalus lingvae graecae, oriundus ex insula Cephalonia, с 8-ю учениками. Кроме того, при школе находится двое проповедников: Степан Прибылович и Barnabus Wolostowskij. Каждый из профессоров и преподавателей получает от Царя по 150 рублей в год. Жалованье аккуратно производится им из Печатного Приказа; ученики в двух высших классах theologiae et philosophiae studiosi, получают на содержание по 4 коп. в день, остальные по 3. Архимандрит Лопатинский говорит, что если б первые основатели школы живо приняли к сердцу ее процветание и развитие, то им не трудно было бы настоять на определении ученикам втрое большего содержания против нынешнего; чрез это наплыв учеников, без сомнения, значительно увеличился бы.

Кроме этой Патриаршей школы, Царь основал в Москве еще одно учебное заведение, в котором первоначально ректором был Германский уроженец Бидлов, а преподавателями десять чужеземцев: Немцев, Шведов, Французов и Итальянцев. Но профессора Патриаршей школы, из зависти, постоянно преследовали их, а Русские князья и бояре ненавидели их и, в конце концов, ректор и большая часть учителей сказанного заведения были отставлены от должностей. Теперь заведение это почти уничтожено; в нем осталось всего четыре наставника: преподаватели Немецкого, Латинского, Шведского и Итальянского языков. В Москве Царь учредил также школу математики, но и она пустует, вследствие ухода учителей.

Юст Юль

1.

(1721 г.). Прибыли в Санктпетербург 22-го числа. Расстояние от Риги 202 версты, от Дерпта до Нарвы 141, от Нарвы 165, всего 501 верста. Во весь вышеописанный вояж издержал я собственных 400 рублей, да государевых 600 рублей. Каждый из нас, по приезде в Петербург, пристали у наших родственников, а я у капитана гвардии Семена Марковича Спицына.

На завтра, собравшись вся наша компания ко мне на квартиру, пошли явиться генералу-адмиралу, а потом ко всем флагманам, находящимся в Петербурге, и ко всем присутствующим в адмиралтейской коллегии. Все нас приняли весьма ласково, особливо Григорий Петрович Чернышев, который о вояже и службе нашей вне государства подробно и милостиво расспрашивал и обнадежил нас своим предстательством у его величества, подав нам, как отец, совет, чтобы просили генерала-адмирала быть представлены к государю, и когда его величество из нас с кем говорить изволит, то чтобы мы по истине и без робости сказали, кто что знает, и сколько кто преуспел в науках. За таковую его милость мы все, как неимущие никакого покровительства, a по нашему отлучению от отечества не токмо от равных нам возненавидены, но и от свойственников наших при первом случае насмешкою и ругательством по европейскому обычаю, в нас примеченному, осмеянные, благодарили Григория Петровича со слезами. Флагман Змиев, человек в морской науке весьма искусный, любопытствовал у каждого из нас о нашем в навигации знании и, сколько приметить можно, Кайсарова и моими ответами был довольнее.

На завтра пошли мы в адмиралтейскую коллегию и ожидали прибытия генерал-адмирала, который приехав и нас увидя, сказал, что он об нас доложит, и когда приказано будет, чтобы явились в коллегию, а ныне-б шли по домам.

26-го числа была асамблея на почтовом дворе, на которой генерал-адмирал государю об нас докладывал, и от него получили повеление, чтоб нам быть представленным завтра в адмиралтейской коллегии, почему мы и получили от коллегии приказ явиться в 5 часов в коллегию. He знаю, как мои товарищи оное приняли, а я всю ночь не спал, готовился как на страшный суд.

И по сему приказу собрались мы в назначенное время в коллегию, а между тем присутствующие съезжались, из коих генерал-адмирал, идучи мимо, сказал нам: «Я вас теперь государю представлю». А через малое время потом приехал Григорий Петрович Чернышев и, остановясь с нами, говорил то же, что и в своем доме, и ласковым и милостивым сим разговором убавил нашего страха. Наконец, и его величество прибыть изволил, но не тем путем, которым мы его ожидали; потому мы и не имели счастья путь его видеть. В 7 часов впустили нас в присутственную палату. Мы его величеству поклонились в ноги, а прочим в пояс. Он, будучи или немощен, или не весел, чего я не знаю, изволил спросить нас только, имеем ли мы от командиров тамошних аттестаты, и все ль на галерах, или иные и на кораблях служили. Получив на сие ответ, оборотясь к генерал-адмиралу, изволил сказать следующее: «Я хочу их сам увидеть на практике, а ныне напишите их во флоте гардемаринами». He успел последней речи государь еще окончить, как великодушный покровитель всех бедных, Григорий Петрович, очень громко сказал его величеству: «Грех тебе, государь, будет: люди по воле твоей больше отлученные от своих родственников в чужих краях, и по бедности их сносили голод и холод и учились по возможности, желая угодить тебе и по достоинству своему и в чужом государстве были уже гардемаринами, а ныне, возвратясь по твоей же воле и надеясь за службу и науку получить награждение, отсылаются ни с чем и будут наравне с теми, которые ни нужды такой не видали, ни практики такой не имели». Его величество на сие изволил ему ответствовать: «Я их награжу; пусть только одну кампанию прослужат!» «Но легколь, государь, гардемаринами служить», сказал Григорий Петрович, «Таким, кои из них есть достойны управлять кораблем или галерою?» Государь спросил его: «Кто-ж бы такие были, кто б так достоин?» Он ни мало не мешкав: «Кайсаров и Неплюев». Сии слова наполнили меня благодарностью, радостью и страхом, и так меня замешало, что я уже после приметил, что государь, желая, чтоб нас двоих ему указали, и обоих изволил пристально осматривать и потом, помолчав немного, изволил приказать записать свой указ, чтоб в коллегии было в будущем месяце полное собрание, при котором нас всех как в навигации, так и в прочих науках и языках экзаменовать, при чем он и сам быть желает; a потом нас вон выслали…

30-го июня прислан к нам от коллегии приказ явиться 1-го июля на экзамен. Мы, собравшись у коллегии, дожидались повеления. В 8 часов государь приехал в одноколке и, мимо идучи, сказал нам: «Здорово, ребята». Потом, чрез некоторое время впустили нас в асамблею, и генерал-адмирал приказал Змиевичу напредь расспрашивать порознь, что кто знает о навигации. Потом, как дошла и моя очередь (а я был, по условию между нами, из последних), то государь изволил подойти ко мне и, не дав Змиевичу делать задачи, спросил: «Всему ли ты научился, для чего был послан?» На что я ответствовал: «Всемилостивейший государь, прилежал я по всей моей возможности, но не могу похвалиться, что всему научился, а более почитаю себя пред вами рабом недостойным и того ради прошу, как пред Богом, вашея ко мне щедроты». При сказывании сих слов я стал на колени, а государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а все от того: показать вам пример и хотя-б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: «Встань, братец, и дай ответ, о чем тебя спросят; но не робей; буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи». И оборотясь к Змиевичу, приказал расспросить меня; а как я давал ответы, то он изволил сказать Змиевичу: «Расспрашивай о высших знаниях». И по окончании у всех расспросов, тут же пожаловал меня в поручики в морские галерного флота и другого – Кайсарова, а и других также пожаловал, но ниже чинами. Чрез малое потом время указал государь определить меня, Неплюева, смотрителем и командиром над строющимися морскими судами, по каковому случаю видел я государя почти ежедневно, и всякий раз благоволил со мною разговаривать о всяких вещах и случаях. И от флагманов – Григория Петровича Чернышева, к которому я во всякое свободное время хаживал, и от Змиевича слыхал, что: «Государь де тобою, господин поручик, является доволен и изволит говорить, что в этом малом путь будет». Они же мне подавали советы, чтоб я прилежал к своему делу и был бы исправен: «To де его величество тебя не оставит; только будь проворен и говори правду и ничего не солги, хотя бы что и худо было; он де больше рассердится, буде что солжешь». Их слова и в правду явились. Однажды я пришел на работу, а государь уже прежде приехал. Я испужался презельно и хотел бежать домой больным сказаться, но, вспомянув тот отеческий моего благодетеля совет, бежать раздумал, а пошел к тому месту, где государь находился; он, увидев меня, сказал: «Я уже, мой друг, здесь!» Я ему отвечал: «Виноват, государь, вчера был в гостях и долго засиделся и оттого опоздал». Он, взяв меня за плечо, пожал, а я вздрогнулся, думал, что прогневался: «Спасибо, малый, что говоришь правду: Бог простит! Кто бабе не внук! А теперь поедем со мной на родины».

И. Неплюев

2.

Ивана Михайловича Головина государь весьма любил и жаловал и послал его в Венецию, чтоб он там научился кораблестроению и узнал конструкцию галер, равно и италианскому языку. Головин жил там четыре года. По возвращении оттуда, монарх, желая знать, чему он выучился, взял его с собой в адмиралтейство, повел на корабельное строение и в мастерские и, показывая, распрашивал обо всем; но ответы показали, что Головин ничего не знает. Наконец, Петр Великий спросил: «Выучился ли хотя по италиански?» Головин признался, что очень мало и сего. «Ну, так что-ж ты делал?» спросил его государь. «Всемилостивейший государь», отвечал ему Головин: «я курил табак, пил вино, веселился и учился играть на басу и редко выходил с двора». Как вспыльчив государь ни был, однако чистосердечным и откровенным признанием был так доволен, что леность его ознаменовал только титлом: «князь баса», и велел нарисовать его на картине с курительною трубкою, сидящего за столом, веселящегося и окруженного подле музыкальными инструментами, а математические и прочие инструменты брошенными вдали, в знак того, что науки ему не понравились, и что выучился он только играть на басу. Сию картину видел я сам у государя, и которою его величество любовался. При всем том Головин находился в службе при адмиралтействе в чине генерал-майора. Петр Великий любил его за прямодушие, за верность, и за природные таланты. В беседах, где бывал государь, бывал и Головин, то между ближними своими называл его в шутках ученым человеком и знатоком корабельного искусства или Басом.

А. Нартов

Всего труднее, казалось, было уничтожить мечту дворянства о преимуществах его рождения и тот предрассудок, что позорно находиться под начальством человека низшего происхождения. Он (Петр) выдумал для того следующий способ: составил отряд в 50 человек из молодых дворян, которые воспитывались, по старинному обычаю, вместе с ним и называл их потешными (Spielgesellen). Он велел их одеть и упражнять в военном деле по Европейскому образцу, и при том объявил, что сам он не имеет никакого преимущества пред другими, а, подобно своим товарищам с ружья, даже с барабана, и будет выслуживаться постепенно: для такой цели он в этом случае слагал самодержавную власть в руки Князя Ромодановского, который должен был повышать его в чины наравне с другими солдатами, по его заслугам и без малейшего потворства. Так, пока жив был вышеупомянутый Князь, именно до 1718 года, Петр разыгрывал такую комедию, что получил от него повышение в Генералы и Адмиралы, которые должности ему угодно было возложить на себя. Это объявление имело то действие, что дворяне из самых знатных фамилий, хотя и не покидая предрассудка о достоинстве своего происхождения, сохранив его даже до настоящего дня, однако ж оставались с ним на службе и стыдились заявлять такие притязания, которые могли показать, будто бы они думают быть лучше их Государя. Оттого то впоследствии никто больше и не отваживался говорить о преимуществах своего рождения, если дело шло о начальственных должностях; когда же кто-нибудь до такой степени забывался, старик Ромодановский, человек правдивый, но неумолимый, которого Царь Петр сделал верховным уголовным судьей, умел находить средства для наказания такого ослушания под другими предлогами.

После того, как эти затруднения уладились и дети знатнейших дворян привыкли служить простыми солдатами в полках, размножившихся из так называемых потешных, и в этом качестве давать себя наказывать, Петр I не считал уже больше за нужное ласкать свое дворянство: доведя его до того, что оно не могло пошевелиться, он отнял у всех дворян, от высшего до низшего, и самую малейшую тень их старых преимуществ и отменил старинный образец, по которому в законах и указах упоминалось о согласии Бояр и который его предки все же постоянно считали полезным сохранять, хотя и очень тоже урезали иные уже дворянские преимущества. Затем он не скрывал дальше своих мыслей о преобразованиях, обходился с иностранцами с особенной приязнью, без различия их звания и нрава, но зато не упускал и никакого случая к язвительной насмешке над своим народом, его нравами и обычаями; если же старые Бояре хотели отклонить его от того, он поступал с ними самым позорным и обидным образом, да и всегда его любимцы поднимали их на смех, как дураков.

И. Фоккеродт

1721 года, генваря в первых числах, был трактомент для всех бояр и для морских и гвардии офицеров, почему и я тут был. Мы, отобедав прежде, из-за столов встали, и я и со мною несколько человек вошли в ту камору, где государь сидел еще за столом; государь был очень весел и по малом времени изволил начать разговор; что ему потребен человек с италиянским языком – послать в Царьград резидентом. Александр Гаврилович отвечал, что он такого не знает, а Федор Матвеевич говорил, что он такого знает и очень достойного, но то беда, что очень беден. Государь отвечал, что бедность не беда. «Этому помочь можно скоро, но кто тот такой»? Федор Матвеевич сказал: «Вот он за тобою стоит». «Да их стоит за мною много», сказал государь. Федор Матвеевич отвечал: «Твой хваленый, что у галерного строения». Он оборотился и, глядев на меня, изволил сказать: «Это правда, Федор Матвеевич, что он добр, но мне хотелось его у себя иметь». Я поклонился государю; а он, подумав, изволил приказать, чтоб меня во оную посылку назначить; и при сем из-за стола встали, а меня адмирал поздравил резидентом и, взяв за руку, повел благодарить к государю. Я упал ему, государю, в ноги и, охватя оные, целовал и плакал. Он изволил сам меня поднять и, взяв за руку, говорил: «He кланяйся, братец! Я ваш от Бога приставник, и должность моя – смотреть того, чтобы недостойному не быть, a у достойного не отнять; буде хорош будешь, не менее, а более себе и отечеству добро сделаешь; а буде худо, так я – истец; ибо Бог того от меня за всех вас востребует, чтоб злому и глупому не дать места вред делать; служи верою и правдою! В начале Бог, а при нем и я должен буду не оставить». Сие говоря, оборотясь, изволил молвить: «Кого-ж возьму на его место?» И с тем словом опустил свою руку, а я при сем целовал оную, и изволил от меня отдалиться. Благотворитель мой Григорий Петрович меня обнял и целовал от радости; а я не мог ему промолвить ни слова.

25-го генваря из коллегии иностранной прислан именной указ, дабы меня из адмиралтейской коллегии прислать во оную для посылки резидентом ко двору султана Турского в Константинополь.

26-го генваря в коллегии иностранных дел учинен мне, Неплюеву, оклад резидентский на год по три тысячи рублей; на подъем пожаловал государь тысячу рублей, а те деньги велено принять в Москве, а инструкция дана из оной же коллегии февраля 26-го числа, которого дня я имел отпускную аудиенцию, при коем случае его величество изволил поступать со мною с отменной милостью, обнадеживал своею государскою милостью и, прощаясь со мною, поцеловал меня в лоб и изволил сказать последнее таковое слово: «Прости, братец, кому Бог велит видеться!» О разговорах, при том бывших, не описую, потому что запамятовал, с единой стороны от того, что я обрадован был таким милостивым местом и отпуском; с другой стороны, я совершенно был вне себя от печали и от слез, с ним, государем, прощаясь. Потом был я для прощания у господ министров, которые меня все обнадеживали своею помощью, а я просил их о неоставлении меня, потому что я сих министерских дел не отправлял. Был я также у всех наших морских командиров, кои меня также весьма ласково отпустили. Господина Змиевича просил я о неоставлении в случаях нужных жены моей и деревнюшек. Пришед к генерал-адмиралу прощаться, донес ему, что я отъезжаю и просил его о неоставлении меня по заочности; он мне на сие только сказал: «Дурак!» Я, поклонясь его сиятельству, докладывал, что не знаю, чем его прогневал, а он мне на то отвечал то же слово: «Дурак!» На что я уже и не посмел ничего говорить, а он, помолчав, сказал: «С чем ты жену да детей оставляешь? Ведь им только что по миру ходить; для чего ты не просил государя, чтоб давать в твое отсутствие по окладу твоего чина им от нас жалованья?» Я ему на то докладывал, что того не посмел да и не думал; а он, выслушав сие, закричал на меня: «Потому-то ты и дурак! Да добро, помиримся и простимся с тобою! Коли будешь хорошо служить, так государь тебя не оставит и наградит; он и вчера со мною говорил; прикажи же жене своей, что ежели ей в чем нужда будет, то-б ко мне за всем присылала, сколько ей будет надобно; я и деньгами ссужать буду». Я доложил на сие его сиятельству, что я жену намерен отправить в деревню, ибо здесь себя содержать не можно. «Ну, так вели ей ко мне писать, сказал на то генерал-адмирал; я всякую ей помощь сделаю». Простясь я с ним, для того-ж пошел к Григорью Петровичу Чернышеву; сей добродетельный муж прощался со мною, как с кровным, и дал мне еще отеческое наставление, чтоб я служил и отправлял дело мое с подлежащею верностью: «А прежде де отъезда твоего сходи к Остерману и с ним ознакомься: он по вашим делам у государя в отменности; а я де за тебя его уже просил, чтоб он тебя любил и чтоб дал тебе наставление, как тебе поступать». А сверх того и такое сделал мне благодеяние: из деревень его замосковных Ерополец был отдан в рекруты во флот один крестьянин, именем Афанасий, который по той причине жил в доме Григорья Петровича и всему был обучен и весьма проворен; того он дал мне вместо денщика, а моего денщика взял на то место, уверив меня, что я на сего человека могу во всем положиться. Простясь я с моим благодетелем, был у Остермана, который меня принял также весьма ласково и дал мне на многие случаи поучения, о чем я прежде по истине и не думал.

И. Неплюев

Воистинно мы и наследники наши за учреждение школ вечнодостойные памяти Его Императорскому Величеству Петру Великому и ныне благополучно царствующей Государыне Императрице достойно возблагодарить не можем. И хотя сии все учрежденные школы недовольны или не в состоянии все российское юношество и всему нужному научить; однако ж для первого случая в такое краткое время устроенных и плод приносящих, не малой похвалы достойны. Что же недостатка оных касается, то вы можете сами из обстоятельств видеть, что не иное как время токмо намерению и возможности препятствует, на что есть пословица: вдруг кривули не исправишь, и паки Рим не в один год построен, те со временем от часу могут распространиться, и все по всему способными и довольными быть, для которого вам изрядный приклад скажу. 1724 г., как я отправился в Швецию, случилось мне быть у Его Величества в летнем доме; тогда лейб-медикус Блюментрост, яко президент академии наук, говорит мне, чтоб в Швеции искать ученых людей и призывать в учреждающуюся академию в профессоры. На что я рассмеялся, ему сказал: ты хочешь сделать Архимедову машину очень сильную, да подымать нечего и где поставить места нет. Его Величество изволил спросить, что я сказал; и я донес, что ищет учителей, а учить некого: ибо без нижних школ, академия оная, с великим расходом, будет бесполезна. На сие Его Величество изволил сказать: я имею жать скирды великие, токмо мельницы нет, да и построить водяную и воды довольно в близости нет, а есть воды довольно в отдалении, токмо канал делать мне уже не успеть, для того что долгота жизни нашей ненадежна; и для того зачал перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду привести; зачало же того я довольно учинил, что многие школы мафематические устроены. А для языков велел по епархиям и губерниям школы учинить, и надеясь, хотя плода я не увижу, но оные в том моем отечеству полезном намерении не ослабеют.

В. Татищев