Текст книги "Антология альтернативной литературы 1. Альманах"

«А поутру они проснулись». После балованных молдавских вин просыпаться, это, знаете ли… В башке железным ломом ворочают, во рту срач, печень в собственном соку запеклась, как назло всё стоит, и от крепкого тела по соседству жаром валит. Я себя не оправдываю, но это помутнение было, не иначе. Я в жизнь из кошмара воткнулся оттого, что на мочевой пузырь давит. А что давит? Могучая жизнеутверждающая ляжка, в которую, в сонной надежде на лучшее будущее, слепо тычется мой мужской энтузиазм. На полном автомате я эту груду накачанной плоти перевернул, смешные трусишки одним рывком ликвидировал, и сходу вгрызся всем сразу по нужному адресу. Она и не проснулась-то толком, замычала запекшимися губами, слепо шаря слабыми руками по моей оживлённой заднице… и вдруг зыркнула, прошипела что-то, дёрнулась, в плечи впилась, попутно отборонив когтями всю спину.

– Да ладно тебе… – начал я было сиплым от усердия голосом, а она как врежет мне в переносицу. Лбом. Больно!

Не надо было так делать, не стоило. Бодибидинг хорошо, а мастер спорта по боксу – лучше. Нет, не загасил, конечно, но ослеплённый болью и обидой, вновь перевернул, распял и…

В общем, поступил я с гражданкой объединённой Европы весьма грубо. Двусмысленно. И так, и этак. Со скифским напором и великоросской безбашенностью. Крышу снесло. Она что-то рычала, плевалась и зубами клацала, но когда я второй фронт открыл, то просто рявкнула: «УХГБЛАДТ!!!», выгнулась, но сломалась, обмякла и только урчала в подушку всем, развороченным славянской лихостью телом…

Боря приехал только к трём, и сразу получил от Элис по морде. По морде получила чем-то сильно довольная Юдит, с любопытством выглядывающая из-за Бориного плеча. Единственный, кто по морде не получил – был я. Я был пьян и напуган. После нашего сексуального единоборства мы не сказали друг другу ни слова. Элис мрачно курила, а я скоропостижно напивался, соображая, чем пахнет 117 дробь 2 со взломом, да к тому же помноженная на международное законодательство. Лучшее, что мне мерещилось – был Гаагский суд и смертельная инъекция.

Она вышла из мастерской чуть в раскоряку, но навсегда. И без последствий. Мне было не по себе, но я радовался. Я думал, что никогда больше о ней не услышу. Но однажды, месяца через два, ко мне зашёл Боря.

– Это тебе, – он протянул мне пакет, – от девчонок. Фрэнк передал, они в Лондоне пересеклись.

В пакете лежала джинсовая куртка. Породистый «Кельвин Кляйн», такого фасону, что в совке днём с огнём. Голубая такая. В кармане фотография: обнажённая, бронзовая, брутальная Элис – взасос целуется с Юдит в пастельных тонах. На обороте: «Remember!».

– Чего помнить-то? – спросил Боря.

Я надел куртку. Впору. Сунул фотку обратно. Налил.

– Да есть, чего…

Я рассказал Боре. Он хохотал, визжал как резаный. У него самого с этой Юдит ни хрена не получилось, кроме забав в стиле «69», хоть он и добивался куда как большего. А у меня вот само срослось…

– Она же лесба пробитая! Актив! Такая зверюга, а ты её опарафинил натурально! Ну, это просто!.. Рассказать кому, так…

Я настоятельно попросил Борю никому ничего не рассказывать, он обещал. Таинственное «Угхбладт!» оказалось нашим родным «Ух, бля!» в талабайской транскрипции.

Прошло много лет. Иногда я надеваю джинсовую куртку, смотрю на фотку, улыбаюсь. Мне приятно, что я, как россиянин, взял верх над загнивающим Западом. Нас не берут в ЕЭС, но мы ломимся чёрным ходом.

С другой стороны – мне до сих пор немного стыдно. Это был просто случай, а вообще-то куртка петушиная, а сам я…

Сам я постарел раньше времени, это – факт.

Игорь Алферов (e-copat). Славянск-на-Кубани :: 404

Весь мой привычный мир уничтожился, и самый лучший способ исправить ситуацию – зависнуть сейчас на пятом этаже, желательно держась за перила балкона со стороны улицы. Желательно также упереться ногами, чтоб не напрягать лишний раз руки, а голову лучше опустить вниз, чтоб страх высоты выбил из тебя другой страх.

Впрочем, за последние два дня это, наверное, лучшее, что случилось со мной. Внизу уже обратили внимание на повисшее за балконом тело, и возле лавочек начинает собираться толпа. Взрослые кричат, чтоб я залез обратно, дети кричат, чтоб я прыгал. Все эти крики, как советы «бывшей» и «будущей». И я почти уверен, что советы детей – советы «будущей». Так будет лучше. Потому что другого выхода, в общем-то, уже нет. Те ребята, что сейчас выбивают дверь в квартиру, наверняка затащат меня внутрь, и о том, что будет дальше, лучше не думать.

* * *

Очередная дешевка, разве что со сраной боязнью проснуться в гробу. Она затащит тебя в нору с протекающей крышей, и будет рассказывать весь вечер, как клаустрофобия изменила ее жизнь к лучшему. Ты дожидаешься, пока ее страх увязнет в хлюпанье и причмокиваниях и говоришь одну единственную фразу:

– Я кончил.

Затем уходишь от нее, а она что-то кричит тебе в спину. Ты уже не слышишь этих слов, потому как льет сильный дождь, и потому что ты отошел от дома метров на пятьдесят, прежде чем она решилась хоть на какое-то откровение. Легче всего счесть это восклицание за прощальный гудок «Титаника». Всегда приятно осознавать, что был последним причалом чего-то красивого и большого.

Я возвращаюсь в свою грязную прокуренную конуру всегда с одной и той же мыслью: что надо что-то менять, но пока идешь, эта мысль выветривается. Ты замечаешь вызывающие взгляды выстроенных в ряд шлюх, и машешь этим бабочкам рукой, машешь небрежно, быстро, не поворачиваясь: только так можно сойти за своего, того, кто понимает их убогую жизнь. Этот пир во время чумы докатился и до нас, просто из дворцов он переместился на наши улицы, к опарышам, выгрызающим с мостовых тухлую человеческую плоть. Мы вляпались в огромную, чуждую нам жизнь по полной программе. Мы уже не обращаем внимания на мелочи, которые могли бы взорвать мозг не одной сотне домохозяек. Мы редко протягиваем руку помощи, но не стоит из-за этого принимать нас за циников: просто мы не пинаем на дорогах пакеты, в которых лежат камни.

Утром обязательный душ, затем натянуть все те же грязные шмотки, провисевшие ночь на балконе. Кто-то заросший возле плиты готовит завтрак, приветливо скалится тебе, будто вы старые добрые друзья. Ты пытаешься вспомнить, кто это, но вскоре оставляешь затею и занимаешься своими делами. Со временем перестаешь обращать внимание на всех этих дальнобойщиков, проституток, гулящих студентов, расхаживающих по твоей квартире, как у себя дома.

Все финансовые вопросы ведет мой друг, начинающий наркоман, закидывающийся исключительно самодельными препаратами. Впрочем, он, скорее, исследователь, вот только цель пока неясна даже ему самому. Он говорит, цель должна прийти со временем, как только найдется препарат, под которым можно будет ответить на все существующие и несуществующие вопросы. Конечно, по мне это, скорее, оправдание собственной слабости, а может быть, просто принятие факта, что наша жизнь давно потеряла смысл, и теперь все движения происходят, словно по инерции. Испытывая новый препарат, он надевает белый больничный халат и в таком виде расхаживает по квартире. Я зову его Ватсон. Мне нет надобности проверять его на честность. Я не спрашиваю его, сколько мы заработали в этом месяце, а он не спрашивает меня, на что я буду тратить деньги. Мы знакомы уже давно и можем позволить себе не общаться неделями. Мы успели засрать друг другу мозги так, что теперь просто наслаждаемся молчанием. Наше право.

Я сижу за столом и ем яичницу с ветчиной. Рядом сидит патлатый и пытается завести со мной разговор, но у меня нет желания разговаривать. Чувствуется, что ему хочется рассказать о многом, выложить мысли, которые кажутся ему гениальными. На его настойчивые попытки я отвечаю односложно. Через некоторое время на кухню входит Ватсон.

– На завтра у нас запланирован праздник, – говорит он, – надеюсь, ты не забыл, что должен на нем присутствовать?

Какого хуя я должен помнить то, что меня не касается?

– Это что-то важнее поминок студента, на которые он сам заявился? – спрашиваю я.

– Да, черт возьми! Твой день рождения.

Иногда такие откровения заставляют усомниться в реальности происходящего. Ты думаешь, что день собственного рождения забыть никак невозможно, но на деле оказывается – вполне.

– Я приду, – говорю я, ставлю тарелку в раковину и ухожу из дома.

2.

Пара сдвинутых столов, застеленных клеенкой. «Я» сижу на одном торце, «она» на другом. Напрямик до «нее» метра три, и если лезть по столу, то придется обогнуть пару бутылок дешевого вина, четыре бутылки водки, тарелку с помидорами и кое-как нарезанной колбасой, но мешает не это – «ее» обнимает довольно крепкий паренек. Я его знаю, знаю таких пареньков, мудаковатых селян, вся жизнь которых – тащить в нору, что подвернется под руку, чтобы было «не хуже других». Живет он, конечно, с мамой, и набивают нору они вместе. Это похоже на строительство гигантской винтовой лестницы – снизу несут кирпичи, чтобы достраивать ступеньки сверху. Уложив наверху кирпич, ты тут же бежишь за следующим. Винтовая лестница – не самый короткий путь, но ты обязан. За тебя уже подумали. Ты никогда не узнаешь, что твоей винтовой лестницей будут восторгаться другие, те, что назовут ее муравейником. И до неба далеко, как и вначале.

Я стою рядом и спрашиваю: «Какого черта вы делаете?». «Мы просто строим эту чертову башню, с этой чертовой лестницей», – отвечают они. «Удачи, ребята, – говорю я, – только не мусорьте здесь, и, пожалуйста, не выдумывайте новых слов, это приводит к потопу, а я подзабыл, как строить ковчеги».

Почему она сидит напротив меня? Она что – мой подарок? Тогда какого хуя этот пидорас прикасается к нему своей ебаной рукой? И вообще, кто все эти люди?

– Пусть теперь именинник скажет тост!

– Да, да! Пусть скажет!

Что это за ебланы? Откуда они здесь и для чего? Впрочем, почему бы и нет. Говорю:

– За мой подарок.

Никто, конечно, не понимает, о каком подарке идет речь, но все согласно выпивают: непьющие девочки вино, остальные – водку.

Мы стоим на балконе. В руках рюмки. Я смотрю на него с ненавистью, спрятанной за натянутой улыбкой.

– Че, как оно? – говорю я.

– Да ниче так, нормально вроде, – улыбается он.

– Как идет строительство башни? Не мусорите? – тоном вечного весельчака сообщаю я, и как бы дружески бью этого идиота кулаком в плечо.

– Какая башня? Ты о чем? – удивляется идиот.

– Ладно, забудь, – говорю я, – главное, я знаю, кто ты на самом деле.

Идиот непонимающе хлопает ресницами.

– У нас повсюду свои агенты, – говорю я, – поэтому осторожней на поворотах, – допиваю, хлопаю его по плечу и возвращаюсь за стол. Дальнейшие часа два он сидит молча. На его лице читается тяжкое раздумье.

Вклиниваясь в жизнь таких людей, меньше всего стоит думать о морали. Я готов был раздавить эту мразь как таракана, у меня даже было маленькое оправдание: я не приглашал этого мудака на СВОЙ! ДЕНЬ! РОЖДЕНИЯ!

Когда все закончилось, ко мне подошел Ватсон.

– Запал на нее?

– Да.

3.

Когда смотришь передачу, где люди встречаются после долгой разлуки, льют слезы, думаешь о тех, кто на эту программу уж точно никогда не попадет. Ты режешь колбасу и вдруг замечаешь на своем рукаве маленькое пятнышко крови.

«Без вести пропавшим считается лицо, исчезнувшее внезапно, без видимых к тому причин, местонахождение и судьба которого остается неизвестной. Поиск пропавших граждан прекращается за сроком давности только по истечении 15 лет со дня объявления человека в розыск».

«Органы и (или) ткани человека не могут быть предметом купли-продажи. Купля-продажа органов и (или) тканей человека влечет уголовную ответственность в соответствии с законодательством Российской Федерации».

Так называемый сезон начинается осенью.

Скорее всего, когда этот человек войдет в ваш дом, за окном будет идти дождь. Скорее всего, он будет одет в однобортный пиджак в тонкую белую полоску и черные брюки. Человек хорошо выбрит, от него приятно пахнет, голос у него спокойный и уверенный. Этому голосу захочется доверить все свои секреты – я знаю, я его тоже когда-то слышал. Человек скажет, что знает о вашей проблеме, что готов помочь, что у него есть для этого все средства, но для начала он хотел бы выслушать вас, вашу историю. Затем, как только вы отговоритесь, он предложит ознакомиться со статистикой, покажет вырезки из американских и европейских газет, поведает о несовершенстве действующих законов и издалека, очень туманно начнет рассказывать, что как бы есть некоторая возможность спасти вашу жизнь, стоит она немало, но зато без всяких очередей и со стопроцентной гарантией.

Отчаявшийся готов пойти на многое. Даже на убийство.

Если есть покупатель, должен быть товар. Вот этим мы, собственно, и занимаемся: поиском и доставкой товара. Ну и иногда, если кто-то из наших заболел, подменяем его (их) на утилизации. Никакого кремирования. Мякоть – свиньям, кости – на жернова в порошок, порошок – в поле. Охраняемое фермерское хозяйство. Даже не пытайтесь проникнуть на территорию.

Для кого-то «дилятационная кардиомиопатия» – просто что-то медицинское, для кого-то – приговор. Каждый интересуется только своей жизнью. Для нас иногда становится откровением, что сосед по лестничной клетке, вроде порядочный семьянин, с виду приличный молодой человек, хоть и работник правоохранительных органов, уходя из дома, заклеивал жене рот скотчем, пристегивал наручниками к батарее и избивал так, что теряла сознание. А однажды, когда она его «вконец заебала», вывез за город, избил и выбросил в поле.

Весь фокус сделки в том, что вы платите деньги за убийство, о котором, как бы, никто не должен узнать. Весь фокус в том, что вы заключаете сделку негласно. Весь фокус негласного контракта в том, что разорвать его вы просто не можете.

Половина шестого вечера. Патлатый сидит в зале и смотрит телевизор. Ватсон сидит рядом и что-то записывает в блокнот. Я смотрю на грязные волосы нашего гостя, на его выгоревший балахон и не могу избавиться от ощущения, что я его уже где-то видел. Кивком указываю Ватсону, чтоб пошел за мной. Он прячет блокнот в карман и идет на кухню.

– Знаешь, – говорю я, – мне кажется, я его где-то видел.

– Быть такого не может, – говорит друг, – мы его везли из самого Екатеринбурга.

– Ну, бывают же совпадения, – несмело возражаю я. – Просто вспомнить не могу, а так сто процентов уже где-то видел.

– Да ты гонишь, эти ваще все на одно лицо. Длинные волосы, балахоны идиотские. Ты пройдись вечером до фонтана, там таких как он, знаешь, сколько будет.

Некоторое время мы молчим, думая о том, что я могу все же оказаться прав и тогда…

– Может и так, – говорю я и добавляю, – и все-таки я его где-то видел.

Оставшийся вечер проходит в напряженном молчании. Два дня. Осталось еще два дня.

4.

Не хочу стоять в рядах армии уебков, которые считают себя жертвами обстоятельств. Все, что когда-то произошло со мной, действительно было делом случая, но разве я жертва?

Ватсон бегает в своем халате уже минут пятнадцать, а я все еще не услышал от него ни одного слова. Это неправильно. Обычно в таком состоянии ему хочется поговорить. Наконец, он уходит из комнаты и через минуту появляется снова. Он тычет мне в лицо ладонь, на которой лежит что-то маленькое и черное.

– Жри, тварь! – кричит он.

– Что это?

– Жри быстрее!

Мой друг, ты никогда не был таким настырным.

– Что это за говно? – спрашиваю уже настойчивее.

– Сухое индющачье говно.

Ну, все. Кажется, он ебнулся. Или просто прихавал новых колес, а у них побочный эффект.

– Ты что забыл – на индюшачье говно у меня аллергия?

Только так, только так. Не надо пытаться убедить спятившего в том, что он спятил.

Ватсон посмотрел на меня с таким видом, будто кто-то нажал на стоп-кран в его мозгу.

– Ты это серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– Почему ты не говорил об этом раньше?

Ну, пиздец.

– Не хотел тебя расстраивать.

Ватсон садится в кресло и нервно стучит костяшками пальцев по подлокотнику. Сегодня ночью из хаты исчез патлатый, ничего не сказал, не оставил записки. Если мы сегодня не найдем патлатого, это обернется неприятностями.

– Может, пойдем, поищем его? – говорю я – Может, он где-то недалеко?

Ватсон хватается за голову, трет виски, вскакивает, подбегает ко мне, трясет за плечи и орет:

– Он все понял, понимаешь? Он все понял, потому и сбежал!

Я скидываю его руки и даю хорошую пощечину, так, что он отлетает к стене…

– Сколько тебе нужно времени, чтобы привести себя в порядок?

Ватсон испуганно смотрит на меня, забивается в угол и начинает плакать. Это истерика. Плюю на это дело, одеваюсь и выхожу на улицу.

Если вы придете в больницу с органом, который бы хотели пересадить себе, вам зададут один простой вопрос:

– Откуда он у вас?

За спиной звук шагов. Обернулся. Малая. Подбежала и рассмеялась, щелкнув меня по носу.

– Малая, я тороплюсь. Мне некогда.

Она всегда обижается на «малую». Вот и сейчас злится, и наверняка попытается доказать свою зрелость.

– Я уже взрослая. Посмотри, у меня уже сиськи какие, – сказала она и слегка подалась вперед.

Сиськи действительно были.

– Малая, съебись. Иди, ищи себе ровесников.

Снова я ее обидел. Снова она выкинет что-нибудь этакое. Но мысль о малой занимала недолго. Гораздо важнее сейчас отыскать патлатого идиота.

Я зашел на вокзал, потом обшарил кабаки, сходил в парк, на набережную, в подъезды даже заглядывал. Вечером вернулся домой. Ватсон смотрел телевизор, рядом с Ватсоном на диване сидел патлатый.

Вряд ли кому-то понравится, когда тебя почитают за идиота.

– А позвонить не судьба была? – заорал я.

Ватсон посмотрел на меня и пожал плечами, затем приложил палец к губам, указал на патлатого и замотал головой. Языки жестов… Я это должен как-то перевести?

Патлатый тоже обернулся. Я встретил его взгляд… А, ну вот теперь понятно. Это не патлатый!!! То есть, у него тоже волосы, будь здоров, и даже балахон имелся, только новее чем у прежнего, но вот в остальном – совершенно другой человек. Щекастое лицо холеное и свежее, в отличие от того, скуластого и заросшего.

Я развожу руками, как бы говоря Ватсону, ты че – совсем ебнулся? Ватсон, не взирая на присутствие постороннего человека, принимается оправдываться:

– Да кто там будет смотреть? Они ведь его всего раз видели.

– А ниче, что все анализы уже сделали? – бросаю я.

Мы молчим, новый патлатый смотрит на нас, как на идиотов и смеется.

– Ну, вы ребята и гоните. Особенно ты, – говорит гость и указывает на Ватсона. – Как будто обдолбились чем. Кстати, есть чо?

Мы смотрим на паренька, и я понимаю, что у нас с Ватсоном в голове одна и та же мысль.

– Есть… – сквозь зубы шипит Вастон.

– Чо… – подхватываю я.

5.

Оплата только после операции, иначе как вы поверите, что вас не пытаются обмануть. Каждый день многочасовые беседы, тесты, анализы, лишь бы успокоить, заставить свыкнуться с мыслью, что все будет хорошо, убедить, что с вами работают профессионалы. Эти постоянные заёбы настолько постоянны, что вы уже ждете, не дождетесь – когда же, наконец, ляжете на стол.

Мы на ферме. Новый патлатый лежит перед нами на столе. Ровно дышит, признаков того, что скоро проснется – не наблюдается. Мы сидим и пытаемся сбить нервозность пустым трепом.

– Если сегодня никто ничего не заметит, через полгодика я сумею накопить достаточно денег, чтобы свалить отсюда, – говорит Ватсон.

Сколько было уделено этой теме вечеров, трудно вспомнить. О нашей мечте, недостижимой мечте можно говорить вечно.

– И сколько ты там проживешь? А медосмотры? А если что с тобой случится, куда пойдешь?

– Может, ничего и не случится…

– Если бы ты верил в то, что говоришь, давно бы уже завязал с наркотой.

Ватсон все прекрасно знает и сам, но ему нравится делать вид, что наша жизнь не так плоха. Ему нравится думать о себе, как о человеке, которому удастся перехитрить судьбу.

Дверь открывается и в холл, улыбаясь, заходит один из докторов. Так обычно являются домой ободренные морозом и алкоголем, отцы в предновогоднюю ночь. Та же непонятная радость, то же выражение лица…

– Ну, что привезли? – спрашивает он и, снимая плащ, удовлетворенно смотрит на стол с мирно спящим донором.

– Как видите, – отвечаю я.

– Как уже заебали эти свиньи, – устало говорит доктор и неприязненным взглядом начинает изучать патлатого. Затем глаза доктора округляются, он смотрит на нас, снимает очки и трет их зачем-то о халат.

– Вы че – ебанутые? – говорит доктор. – Вы, бля, где его достали?

– То есть как – где? – начинает косить под дурачка Ватсон. – В Екатеринбурге!

– Вы долбоебы? В каком на хуй Екатеринбурге? Вы вообще знаете кто это?

– Кто? – спрашивает Ватсон.

– Кто? – спрашиваю я.

– Анатолий Сергеевич, вы уже здесь? Анатолий Сергеевич, будьте добры, на секундочку, – говорит доктор.

Из раздевалки выходит Анатолий Сергеевич, высокий мужчина с высохшим лицом и с вечно уставшим взглядом.

– Анатолий Сергеевич, поглядите, кого эти идиоты сюда притащили.

* * *

– Ватсон, – зло говорю я, – ты же сказал, что это попутчик.

У Ватсона дрожат руки. Он уставился в кафель операционной и смотрит так уже минут десять.

– Ну, он один возле туалета стоял, там, где обычно на Ростов стопщики уехать пытаются. Откуда я мог знать, чей он сын?

– Ватсон, друг мой, возле туалета стоят люди, которые либо дожидаются товарища, либо своей очереди. Ты ведь мог хотя бы поинтересоваться, откуда он? Просто спросить: приятель, ты из какого города будешь?

– Да ты че! – вскакивает Ватсон, – Я целый день убитый ходил. Он ваще сам ко мне прицепился, говорит, давай забухаем, а то скучно тут у вас. Я подумал, если говорит «у вас», значит, приезжий. А потом так на секундочку подумал – а может, это судьба, ну бывает же такое… Я, кстати, ваще, пока ты не пришел, и не думал особо об этом… – Ватсон вдруг резко замолчал, сел на место и снова уставился в кафель.

– Там вроде говорили, что уже Титова везут, – сказал я, чтоб разрядить обстановку.

Титовыми у нас называют дублеров. Все Титовы из местных, их, правда, никогда не тревожили, но задача находить дублеров ставилась каждый раз, когда «человеку в костюме» удавалось подписать клиента. Риск попалиться на местных в разы выше, чем на иногородних. Это золотое правило было написано еще тогда, когда меня здесь не было.

Реципиент – человек, которому будут пересаживать сердце, весь день сидит на нервах, ждет звонка. Он готов стартовать в любую минуту. Наконец приходит СМС, где значится что-то вроде «через десять минут за вами заедет машина». Наш друг уже обулся, расхаживает по комнате взад-вперед и через каждые полминуты смотрит в окно…

Небольшая комнатка, заполненная аппаратурой и стол, который как бы разбивает эту аппаратуру и комнату на две части. На столе находится донор, к телу которого тянутся различные проводки и трубки капельниц. Бутафория призвана поразить впечатлительных. Все, что происходит в комнате, записывают три камеры, но о их существовании реципиент не знает.

– Ну что, вот и ваш билет в светлое будущее, – с некоторым самодовольством говорит «доктор», указывая на спящего донора.

– То есть? – не понимающе спрашивает реципиент.

– Все предельно просто, – объясняет «доктор», – подходите, нажимайте на вон ту кнопку, которая помечена красным, наш дорогой друг засыпает крепко-крепко, затем мы готовим вас к операции и вскоре начинаем процедуру, о которой вы так долго грезили.

– А что произойдет с этим человеком?

– Ну, как же, а то вы не знаете, что с ним произойдет, – спокойно отвечает «доктор» и добавляет чуть тише, – а то вы не знаете, как усыпляют собак.

– Так ведь это же не собака… – мямлит реципиент.

Откровение всегда ошарашивает их. Они думают, что сердце можно просто снять с трупа. В общем-то, так оно и есть, вот только убийство брать на себя никто не хочет. Иногда возникают трудности, но чаще человек, доведенный до последней черты, делает роковой шаг. Делает, может быть, в состоянии аффекта, но, все-таки, делает, черт его дери. В этом есть загадка – загадка превращения человека, пропитанного журнальными ценностями, в убийцу.

– Вы, главное, не думайте лишнего, – успокаивающе говорит «доктор», – подумайте лучше о том, чем будете заниматься, когда все кончится.

Нажимая кнопку, похожую на красную кнопку запуска баллистических ракет из пафосных кинофильмов о войне, вряд ли реципиент в действительности убивает донора. Скорее, все это сделано для устрашения, чтобы убедить – ты только что убил человека.

Но если и есть какие-то сомнения – настучит или нет, то они улетучиваются в момент, когда к реципиенту по окончании процедуры попадает кассета…

Мы с Ватсоном уже дома. Ватсон сидит, собирает кубик Рубика, я роюсь в старых видеокассетах, пытаюсь найти ту, на которой записан наш выпускной.

– Мы теперь как два прокаженных, – говорит Ватсон, – от нас будут шарахаться все, кто еще надеется на что-то.

Я не разговариваю с ним, делаю вид, что злюсь, но напрасно – Ватсон чрезвычайно спокоен. Наверное, так и должно быть.

Когда уже не видишь выхода, остается просто ждать, ждать, ждать…

Достаю кассету с выцветшим названием и вставляю в видик. Ватсон отвлекается от кубика и тоже смотрит на экран. Некоторое время изображение идет без звука, мельтешат горизонтальные полосы, затем, наконец, появляется звук и картинка становится ровной. Проматываю речь директора, на вручении аттестатов останавливаюсь, смотрю на ебланские рожи одноклассников, на наряды девочек, на родителей. В толпе на несколько секунд появляется знакомое лицо. Нажимаю на паузу, перевожу взгляд на Ватсона…

– О! Патлатый… – говорит Ватсон и привстает с кресла.

– Патлатый… – повторяю я за Ватсоном.

6.

Я один в квартире уже три дня. Ватсон бесследно исчез, как и патлатый – ночью. Проснулся оттого, что ужасно хотелось пить. Возвращаясь из кухни, зачем-то заглянул в его комнату. Постель заправлена, на пустом столе одиноко лежит коробка сухого спирта.

Холодильник забит пивом, и теперь, сидя возле телевизора, я медленно превращаюсь в скота. Я не пил пиво уже больше года. Может, если повезет, недельки через две удастся превратиться в некое подобие Толика, местного синяка. Сидишь, улыбаешься всем этим мыслям, и смотришь, как на экране, в развалинах упавшего самолета роются какие-то насекомые, по нелепой случайности названные разумными. Как отравленная дворовая собака, этот ебанутый мир несется непонятно куда и непонятно к чему, лишь бы бежать и жить, жить и бежать. Собака… Тебя найдут где-нибудь за домом, ты будешь биться в судорогах, и столпившиеся дети будут сожалеть, ведь они не хотели ничего плохого, они только хотели испытать тебя на прочность… Детки… Пройдет время и вместо этих маленьких любопытных сокровищ останется одна безликая масса «индивидуальностей». Атака клонов. Атака всевозможных сайтов. Старый серый крот навесил на себя интерент-тряпки и думает, что теперь он яркий и модный апачи, когда мы все знаем – он выживший из ума клоун…

От тупых мыслей отрывает звонок в дверь. Смотрю в глазок – ни хера не видно. Открываю, на пороге стоит «она», та самая девушка со дня рождения.

– Я Сашу убила, – тихо говорит она.

Саша, Саша… – думаю я, – …наверное, тот мудак, строитель башен и лестниц…

Я даже не удивляюсь ее приходу. Думаю лишь о том, что она, как нельзя, некстати.

Я впустил ее, налил пива – ничего крепче не было. Почему она пришла ко мне? Что она знала обо мне? Молча жалась, будто я ее мог защитить.

Мы просмотрели с ней две старых мелодрамы и за это время не произнесли ни слова. Я чувствовал ее напряжение и старался дать шанс привести мысли в порядок самостоятельно. Когда она чуть успокоилась, мы переместились в мою комнату, мрачную и душную, где вместо кровати на полу лежал ватный матрас.

Здесь мы сражались за право быть счастливыми. Сражались открыто и честно, без всяких резинок. Не знаю, что нашло на нас, было ли это стечением обстоятельств или просто необходимостью излить душу, но без слов. В эту ночь каждый из нас окончательно осознал, что жизнь теперь не будет такой как прежде, что, может, и самой жизни больше не будет. Если раньше мы просто хотели стать кем-то, то теперь нам просто хотелось быть вместе.

Она долго рассматривала мой шрам на груди, гладила его, целовала, но, так и не спросив о его происхождении, уснула. Я ушел в душ, оставив ее мирно спать на влажной от пота простыне, а когда вернулся…

Малая сидит на полу, и я уже знаю, чья кровь на ее руках. Маленькие детские глаза полны ненависти, затем – страха. Ты сдавливаешь ее шею все сильнее и сильнее, пока тело не прекращает сопротивляться. Душишь без ненависти, просто уничтожаешь, вычеркиваешь из истории. Когда все заканчивается, смотришь на этих глупых девчонок, чьи жизни сложились так неудачно, и вспоминаешь их такими, какими успел запомнить, вспоминаешь их голоса, улыбки, пока, наконец, просто не засыпаешь рядом с ними.

* * *

Когда я проснулся, из окон вовсю бил солнечный свет, а передо мной на стуле сидел Ватсон и собирал все тот же кубик Рубика. Я осмотрелся по сторонам – трупов не было.

– Я их пока в ванную отнес, – спокойно сказал Ватсон.

Я привстал, рассматривая высохшую кровь, и зачем-то произнес:

– Интересно, она умерла во сне или, все-таки, проснулась…

Ватсон отложил свою игрушку, взял бутылку минералки и подошел ко мне.

– Давай чуть умоешься, – сказал он, – а то ты немного кровью запачкался.

– Я лучше на кухне умоюсь, – я попытался встать, но Ватсон осадил меня.

– Туда пока не ходи, там раковина занята. Твои девочки оказались слишком большими, поэтому я тебе здесь полью.

Я подставил руки, Ватсон стал лить и рассказывать, где шатался все эти дни.

– Я ж в тот день, когда мы Патлатого увидели на твоем выпускном, подумал, что это, ну типа, всё замануха была, даже тебя стал подозревать, что ты с ними заодно. Дурак, конечно. Пошел к себе, «адскую» захерачил двойную, на ладони даже не уместилось.

– Что за «адская»? – спрашиваю я.

– Ну, ты ее должен помнить, меня еще с крыши снимали, когда я под этой хуйней был, только там одна доза была, а тут две. Короче, прихавал я ее и водкой залил. Вштырило минуты через две. Полчаса полежал как пришитый, думал все – пожил свое, еле оторвался от кровати, потный весь, сполз, пиджак стал натягивать прямо на полу, думал, чтоб, когда за мной приедут, прилично выглядеть. А потом – как будто вспышка, как в фильмах прям, и я уже в теплотрассе лежу. Ты прикинь, там две трубы большие и под ними все в книгах: Ленина писульки, сказки, учебники, целая гора книг. Короче, еле вылез оттуда, голова трещит, пиздец, будто я всю эту гору книг за ночь перечитал, тело ломит, смотрю – город ебучий, высотки, а за ними горы все в деревьях. Оборачиваюсь, а там море и корабли стоят, прикинь.