Текст книги "Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина"

 
Сдыхать от маразма умеет любой,
Найдите воду, найдите прибой,
Поднимите руки, напрягите ноги,
Прыгайте вниз головой.
 

Из песни «Учитесь плавать»

Но при, казалось бы, склонности в любой обстановке быть в центре внимания – всегда задавать тон, стиль, тему бесед, провоцировать скандальные ситуации, шокировать, увлекать в разного рода дримленды, опасные приключения и так далее – Головин мог быть другим. Помню, к примеру, такой эпизод: ночь, Клязьма, небольшая компания у костра, только кофе и чай. Какие-то разговоры, короткие и спокойные. Головин не участвует – странно и пристально, притом как-то активно смотрит в огонь. Не краткий момент, не десять минут, а часа, верно, три, не отвлекаясь, недвижно, безмолвно. Все давно разошлись, а он все сидел, взирая на красное, синее пламя догорающего костра. Потом пришел в дом, ничего не сказал.

Еще одна роль Головина связана с подготовкой к изданию и выпуску различных книг, с публичными лекциями, теле– и радиопередачами, записями и аранжировками его песен совместно с известными музыкантами или без них. Мне, например, довелось сотрудничать с ним в издании альманаха «Splendor Solis» (для чего в 90-е годы прошлого века мы специально открыли издательство «Nox»), коллекции книг черной фантастики «Гарфанг», его собственных произведений и переводов, а также присутствовать при подготовке альбома его песен. Мотивы подобной деятельности Головина в точности мне неизвестны, но это ни в коем случае не было стремлением к публичному признанию, просветительством, культуртрегерством, проповедованием каких-то идей ради каких-то целей. Отчасти это касалось и добычи денег, к чему он с пиратским задором иной раз убедительно призывал. Заработок, однако, во всех случаях выходил весьма скудным.

Издание книг, особенно в России и особенно данной направленности, – дело весьма муторное: кроме творческой стороны, это тщетные поиски спонсоров, улаживание формальностей со всякого рода официальными инстанциями, бесконечные переговоры с корректорами, художниками, верстальщиками, типографиями, распространителями тиражей и так далее. Учитывая, что «книжное дело» в России тех лет напоминало скорее болото, чем хорошо отрегулированный механизм, усилий приходилось прилагать предостаточно. Тем более что каждый участник процесса, как правило, норовил что-то не сделать, испортить, забыть, не вернуть, отложить. Пожалуй, единственный, кто не вызывал никаких нареканий, был сам Головин. Независимо от обстоятельств, даже загулов и всяческих приключений он ни разу не опоздал на встречу, всегда вовремя все выполнял, держал слово не только в делах важных, но и в совершеннейших мелочах, постоянно выдвигал новые инициативы, находил неожиданные решения бесчисленных затруднений. Тотальную необязательность компаньонов он, казалось, вообще не брал в расчет, не возмущался, не впадал ни в какое негодование, разве что иногда обозначал чье-то поведение короткой и точной фразой, в печати теперь неприемлемой.

Кто-то когда-то сказал, что порядок – наиболее яркая манифестация хаоса. Действительно, ощутить присутствие хаоса, этой бездны из бездн, даже за самым грандиозным великолепием внешнего мира способен любой внимательный человек. Хаос – и отрицание миропорядка, жизни вообще, и их же источник. Потому он источник и творчества. «Чтобы родить танцующую звезду, надо иметь в себе хаос. Говорю вам, в вас есть еще хаос» (Ф. Ницше).

Дисциплина, точность, порядок и пунктуальность, но проявляемые в сознании их ужасающей теневой стороны, – дело другое, чем часовой механизм упорядоченного бытия. Надо полагать, в частности и по таким соображениям Головин неким образом был расположен к порядку. И если уж он обращался к нему, то действовал безукоризненно. Но также возможно, что следование порядку, избранному по собственному произволу, было для него экстравагантной ролью, своеобразной игрой, либо мотив был вообще совершенно иной, мне неизвестный.

Трудно себе и представить, до какой степени могли доходить точность, порядок, целенаправленность, внутренняя организованность, дееспособность в личной, невидимой для других работе Головина. Даже и в «полуневидимой» – библиотечном штудировании тонн пыльных забытых книг, изучении языков и т. д….

«Многие люди обращаются к религии из дикой паники потерять эту физическую жизнь, хотя с точки зрения нормальной магической философии эта жизнь – просто пустяк и больше ничего. То есть это просто эпизод в нормальной человеческой жизни», – констатировал Головин на каком-то своем выступлении. Но с другой стороны:

 
Скоро, друзья, конец дороги.
Еще три шага, и вот
Бархатный и высокий
Встанет перед нами эшафот.
 
 
Впереди еще три сантиметра,
Позади два десятка лет,
Еще волосы пьяны от ветра
И лениво гибок скелет.
 
 
Но хоть мы и глядим оголтело
И пытаемся песни орать,
За это, за правое дело
Очень страшно нам умирать.
Из песни «Эшафот»
 

То есть, с одной стороны, совершенно понятно, что эта наша жизнь – лишь эпизод, совершенный пустяк в какой-то неведомой нам нашей же подлинной жизни, а с другой стороны, несмотря на подобное понимание, умирать все равно страшно. Знание и применение знания, особенно в данном вопросе, большая проблема. Но не такая проблема для тех, кому действительно открыты грандиозные горизонты умозрительного и для кого этот мир – действительно лишь один незначительный штрих в колоссальной картине иных иерархий и измерений бытия. Намек на то состояние, место, откуда открываются эти горизонты, можно найти в последнем куплете той же песни:

 
И только когда наши головы
Успешно насадят на колья,
Мы поймем наконец это слово,
Красное слово «воля»!
 

Да, беспредельная воля, свобода, видимо, все же не здесь, а на той стороне… Но мало ли что сочиняют философы и поэты. Хотелось бы знать, как они сами проходят последние три сантиметра, ибо именно это – наилучшее подтверждение их образа мыслей.

Однажды Головин заболел, заболел сильно, то есть совсем сильно. Врачи скорой помощи настаивали на немедленной операции. Сохраняя какие-то элементы гостеприимства, Головин по-хорошему им предлагал пойти лучше вон. И это понятно, особенно в отношении человека, который имеет возможность сравнить современную медицину с нормальной. Тем не менее приступы следовали один за другим, и выбора не оставалось. В конце концов ему все надоело, и он перестал возражать. Когда мы везли его на каталке по бесконечным подвальным коридорам Института имени медика Склифосовского, беседовали, кажется, о поэзии Рембо. То есть не столько беседовали, сколько слушали его свое образную лекцию. На окружающее, включая свое состояние, он не обращал ровным счетом никакого внимания. Рассуждения все более углублялись и разветвлялись, пока он их вдруг не прервал неожиданным заявлением: «Извините, но я больше не могу продолжать эту беседу, потому что я при смерти». После чего потерял сознание…

Наутро взволнованная Лена Джемаль вышла из кабинета хирургов и рассказала, что те слишком жалуются на него. По их словам, придя в себя после наркоза и обнаружив, что весь утыкан катетерами и упакован всяческими тампонами и бинтами, он поднял шум. Рассерженный и возмущенный, сильно и грязно ругался, ставя начальству на вид, что он из морфлота и ни за что не позволит у себя на животе грязь разводить. Войдя в раж, он орал, что врачихи все швабры и требовал немедленно все прибрать и навести чистоту, поскольку задерживаться здесь более не намерен…

В другой раз при обстоятельствах аналогичных, перед потерей сознания, Головин пробормотал, больше себе самому или, может быть, в никуда: «Ну что, это все, что ли?» С интонацией, будто только что по соображениям дипломатическим до конца отсидел занудный навязчивый фильм.

А вот ситуация совершенно иная. Правда, рассказать о ней будет трудно из-за воспоминаний к настоящему дню лишь фрагментарных и, главное, из-за ее неординарности. О том, что в присутствии Головина раскрывались мистические, магические, даже трансцендентные горизонты, уже говорилось. В данном случае это произошло без всякого эпатажа, без захватывающих монологов, суггестии песен, экстравагантных моментов и шумных серьезных конфликтов, созданных из ничего. То есть все это, разумеется, место имело, но проходило как фон: дело было в другом.

Ближе к ночи, на исходе лета достаточно темной, мы собрались небольшой компанией – человек, может, десять – в летнем домике в Клязьме. На столе – керосиновая лампа и много водки, вина, кажется, было и чем закусить. «Ну и кто же такой здесь сидит? Парень-то вроде нормальный», – бросил явившийся в черном проеме двери силуэт Головина, указав на пустующий стул с перекинутым через спинку белым полотенцем. Потом сел, но на место другое, похуже. Дело пошло. Пили изрядно, но алкоголь действовал странно, вызывая не столько опьянение, сколько трансформируясь в нарастающий вихрь какой-то энергии, захватившей компанию, дом, даже слабый мерцающий свет над столом. Голос Головина в темноте резонировал с этой энергией. Что он говорил и что пел, не помню решительно ничего, но это, похоже, было не важно. Алкоголь будто сгорал в венах, крови, придавая движение, силу и мощь атмосфере, оживающей тьме. Я в ту ночь вовсе не пил или пил очень мало, но это значения не имело: экзальтация, своеобразная сублимация, была общей, у всех.

Потом начались странные вещи. К примеру, какие-то люди куда-то исчезали, какие-то, новые, появлялись, хотя электрички уже не ходили и добраться до Клязьмы было нельзя: автомобили в то время еще не вошли в обиход. В общем, происходила непонятная ротация коллектива. С другой стороны, мало ли что может пригрезиться в темноте: кто-то мог просто выйти за дверь и уединиться в саду или отправиться в дом, засесть там на кухне либо лечь спать. В какой-то момент я отключился, видно, заснул, а когда проснулся, атмосфера каким-то образом изменилась, но по-прежнему оставалась наэлектризованной, подвижной и напряженной. Компания поредела, в свете горящего фитиля угадывались лишь несколько человек. Головин тоже исчез.

То ли мне кто-то внушил эту мысль, то ли она появилась сама по себе, но я стал беспокоиться об отсутствующих. Клязьма в те дни представляла собой поселок, утопавший в деревьях, непроглядной листве. Было совершенно темно: лишь кое-где на столбах раскачивались на ветру фонари, но и те почти все были разбиты либо перегорели. Ночью поселок вымирал совершенно: ни людей, ни машин, разве что кошки, собаки, белки, ежи. Свет в окнах почти не встречался; сараи, дома и всяческие обветшалые постройки неизвестного назначения мертво чернели во тьме где-то в глубинах заросших садов. Заблудиться было легко, особенно человеку приезжему. То есть не просто легко: решив побродить по поселку, он заблудился бы обязательно. К тому же без особых усилий можно было нарваться на неприятности: темные тени персонажей угрюмых и мрачных, намерений непредсказуемых, вряд ли доброжелательных, вполне могли вырасти из-за любого угла. Понятно, что из нашей компании, тем более как следует заряженной водкой, вином и, главное, мистической, метафизической атмосферой, никто ничего не боялся, наоборот, ощущая себя в центре событий могущественных и потусторонних, каждый считал, что если опасность и есть, то, разумеется, больше для тех, кому не повезет встретиться по пути. Но, как знаток данной местности, я все же решил отправиться на поиски.

Бродил по проулкам я долго, на перекрестках сворачивая наугад. Нигде никого. Быстрая ходьба добавила бодрости, но смещение перспектив в сторону пространств онирических, зыбких, подвижных, интригующих и непонятных все равно оставалось. Иногда проступали знакомые улицы, иногда представлялись какие-то колоссальные древние города, ну и мало ли что. Преодолев очередной темный проулок, я неожиданно вышел к центральному перекрестку поселка. Под раскачивающимся поскрипывающим фонарем, единственным в темном пространстве, прислонившись спиной к деревянному столбу, стоял Головин в небрежно распахнутом черном одеянии – то ли плаще, то ли пальто, – застыв неподвижно. Видимо, он пребывал в каком-то своем одиноком плавании. Кажется, шел мелкий дождь. Нигде никого. Я тут же обрадовался и воодушевился, но ненадолго: что-то в фигуре и позе Головина заставляло насторожиться, тонкие ледяные струйки потекли вдруг в крови. Подойдя совсем близко, я взглянул на его лицо, потом посмотрел прямо в глаза.

Делать этого точно не стоило: в тот же момент я испытал настоящий шок.

«Не смотри долго в бездну, иначе эта бездна отразится в тебе», – советовал Ницше. Но долго я и не смотрел: один только миг. Однако произошло в этот миг очень много чего. Во-первых, лицо. Чудовищно напряженное, будто от невероятного сосредоточения, и одновременно до предела расслабленное, застывшее – ни единого движения ни единого мускула. Выражение было столь необычное, жуткое, что не оставляло надежды хоть что-либо предположить о захватившей его эмоции, мысли, видéнии, сне. Во-вторых, глаза. Застывшие тоже: расширенные зрачки, в них – глубочайшая чернота, активная и очень подвижная, густая и металлическая: ртуть – не ртуть, живая чернейшая чернота. Раскрытая бездна, врата неизвестно куда, в какую-то бесконечную тьму – самое мягкое, что можно сказать. Понятно, что все это и близко не было гуманоидом, человеком, тем более знакомым нам всем Евгением Головиным. Видеть того, что вокруг, видеть вообще такие глаза не могли.

– В ваших услугах не нуждаюсь, сэр, – в тот самый миг отчетливо произнес отсутствующий Головин.

Шок был особого свойства: не ужас, не страх – какой-то сильнейший транспарентный разряд из зияющей тьмы остановленных глаз, не затронувший ничего – все изменивший, не изменив ничего. Я тут же инстинктивно отшатнулся от потусторонней фигуры под фонарем, направился прочь и скрылся во тьме ближайшего переулка. «Как ветром сдуло», – определил бы народ.

 
останови зрачки в них грозовой тучей сжимается древняя ночь
 

Из поэмы «Моление огню»

Теперь я не думал, куда и зачем иду, просто шел. Наверное, долго. Потом неожиданно сообразил, что, похоже, забрел в незнакомый район, – во всяком случае, не узнавал этих мест. Неудивительно: поселок большой, и бывал я, конечно же, не везде. Тем более – тьма: мало что можно вообще разглядеть. Блуждая проулками, немного занервничал, так как знакомого – решительно ничего. Похожее чувство бывает во сне, когда не удается найти выход из запутанного лабиринта замкнутых пространств. Закончилось все на редкость просто: фокус в глазах как-то сместился, и я неожиданно понял, что незнакомый забор, привлекший мой взгляд, я видел, наверное, тысячи раз – за ним был мой дом.

В летнем домике кто-то спал, кто-то беседовал в темноте, было лишь несколько человек. Атмосфера оставалась насыщенной и напряженной, но не такой интенсивной, к тому же нависла очень уж странная тишина. Куда разбрелись остальные и смогут ли как-то найти путь назад? – абстрактный вопрос, не вызывавший более чувств. Я засыпал. Слышал сквозь сон, как вернулся Дугин Александр, в то время совсем молодой. Как, с помощью какой интуиции он выбрался из запутанных переулков и возвратился сюда, было загадкой. Кому-то он начал рассказывать, что собирался уехать домой, в город Москву. После долгих блужданий во тьме якобы вышел к шоссе. В свете фар иногда проносившихся мимо автомобилей различался отчетливо лес, какое-то поле, канавы у самых обочин. Уехать, однако, не удалось. «А было ли и правда поблизости где-то шоссе?» – подумал я вдруг. Вспомнил, что было, но до него километра три по поселку, не зная дороги, вряд ли дойти, тем более в темноте. Скорее всего, это было другое шоссе. Другие канавы, луга и леса. Другая Москва, куда надо вернуться, дом тоже другой. Происходило все явно в ином измерении, где несомненное – лишь ностальгия по бесконечно далекому дому, покинутому нами давно, в начале времен. Вспомнился Босх, «Блудный сын», теперь вспоминается «Возвращение в родные края» Гёльдерлина… Потом показалось, что слушает эту историю и размышляет над ней кто-то другой, вовсе не я, а я – лишь бездеятельное пустое присутствие при этом всем. Затем – мертвый сон.

Следующее, что помню, и есть самое главное, но вряд ли удастся ту ситуацию вразумительно изложить, поскольку я толком не понял, что именно произошло и произошло ли вообще что-нибудь. Тем более что не было никаких приключений, событий, то есть отсутствовал всякий сюжет. Только сама атмосфера, пространство, пейзаж, состояние. Попробуйте кратким внимательным взглядом окинуть величественный ландшафт, затем отвернитесь, уйдите и постарайтесь его описать или каким-нибудь образом выразить его суть, схваченную с первого взгляда. Получится плохо. Может, красиво, будь вы поэт, но неадекватно – по вашим словам не получится вообразить именно этот ландшафт, суть же, будь вы и философ, окажется тоже не та. Даже отлично понятное с первого взгляда (когда еще не успели подумать, проанализировать, сообразить) невозможно ни выразить, ни передать. Что говорить в таком случае об открывшемся непостижимом.

Утром, по-прежнему в Клязьме, мы сидели на мокрой зеленой лужайке у заброшенного храма, человек, верно, пять. Свинцовое небо, идея дождя. Кроме нас, никого. Мертвая тишина. Только стаи ворон где-то у купола яростно каркали иногда; бывало, от ветра шумела листва. Редко, но кто-то вдруг что-нибудь говорил, коротко, скупо. Вокруг ничего необычного и вместе с тем ирреальное все, особенно тишина. Течения времени не ощущалось. Какое сегодня число, который в конце концов час – беспредметная мысль, ни о чем. Пространство тоже куда-то девалось: казалось, вне этой лужайки, быть может, и нет ничего. Где, собственно, мы оказались? – тоже абсурдный вопрос. Но были мы точно не здесь. Если взять карту, отметить крестиком нашу позицию и приехать туда на метро, электричке, машине, в пространство, в которое нас занесло, не попадешь. Найдется, конечно, и храм, и трава, найдутся ворóны, однако не те: лишь пепел, погасшее отражение, отражение отражений нашей лужайки, затерянной где-то в невидимом мире, в сферах иных, у границ бытия.

В данный момент, вспоминая мельчайшие подробности, все представляется мне куда как реальнее, чем было тогда. Материя того места, выходит, была еще тоньше, субтильнее материи воспоминания, воображения, сна. Так или иначе, но мы как-то воспринимали и себя, и друг друга, и все вокруг. Эмоции? Ни страха, ни ужаса, ни особенной радости, вообще ничего. Безмолвие перед непостижимым, безмолвие мыслей и чувств. Причем и это безмолвие ирреальное тоже…

Пространство, в котором мы находились, не было инфернальным, не было земным и, само собой разумеется, не было и небесным, оно было, наверное, пограничным – одно, и другое, и третье как-то присутствовало в нем, в зависимости от того, как и куда посмотреть. Пристальный взгляд открывал соответствующие врата, но никто ни в одни из них не уходил. Зыбкое место – неопределенности, непредсказуемости, непостижимости, но и скрытой силы, а также возможности выбрать любое направление, сколько угодно. Но все как мираж…

Головин, разумеется, кто же еще, завел нас туда. Вероятно, нарочно, но, думаю, нет: он всегда сторонился роли наставника, проводника. Понять это место, зависшее между мирами, неведомо где, он, видимо, тоже не мог, поскольку понять его просто нельзя, однако, в отличие от остальных, точно знал, куда мы пришли и как надлежит себя здесь вести. Об этом свидетельствует такой, например, незначительный штрих: в какой-то момент резко и быстро, однако предельно внимательно осмотревшись по сторонам, он тихо пробормотал, сам себе: «Что и требовалось доказать». Впрочем, не помню наверное.

Притихшие люди, а может, лишь призраки, тени данных людей, не делали ничего. Пошел дождь, потом перестал. Как и куда можно отсюда уйти, существует ли все еще так называемый мир? Вернемся ли снова туда или отныне нам предстоит мир какой-то иной? Тоже бессмысленный, праздный вопрос…

В настоящие дни, спустя, верно, лет тридцать, проходя мимо того самого места, я иногда вспоминаю ту ситуацию. Многое изменилось: вместо тотального запустенья и луга, заросшего дикой травой, – бордюры, дорожки, газоны, цветы, храм отреставрирован и открыт, даже если и нет никого, людское присутствие ощутимо. Но сквозь этот ухоженный, яркий пейзаж, вернее, сквозь трещины в этом пейзаже – узнаваемые неровности церковной стены, почти не изменившиеся гигантские сосны и ели, ту самую архитектуру и так далее, – иной раз странным видéнием проступает пейзаж совершенно иной, пустынный и сумрачный, ирреальный, мистический, невыразимый. Вспоминаются те давние крики ворон, в том самом месте, где сидел Головин, в той самой позе вырисовывается его облик, фигура – как тайный знак, вернее, провал в еще и другое, бездонное измерение, слегка приоткрывшееся нам тогда и мимо которого больше нельзя пройти стороной. Где же теперь то измерение, та ситуация, тот трансцендентный пейзаж? Явно не в прошлом, неумолимо рассеивающимся в угасающих воспоминаниях – где-то еще… возможно, в каком-то сокрытом вневременнóм инобытии…

Оба пейзажа несовместимы, но вместе с тем тончайшее, едва уловимое соприкосновение все же есть. Становится странно, волнительно на душе, будто разгадка течения времени, разгадка всего совсем близко, но ее все равно никогда не постичь. Понять этого я не могу.

Можно по-разному относиться к алкогольным вояжам Головина в направлениях темных, мистических, потусторонних. Случайные полуучастники, опасаясь за собственное психическое равновесие и социальное благополучие, нередко начинали избегать Головина, полагая его провокатором и шарлатаном, человеком, от которого один только вред. Свой же мистический опыт, если он был, старались забыть, придумав какое-нибудь рациональное объяснение. К примеру, такое. Все это – лишь пьянки, похмелья, запои, кураж, более ничего. Ведь после хорошей дозы спиртного сами собой возникают и интенсивные состояния, и пространственная дезориентация, и потеря чувства времени, и отрешенность от повседневности, и всякий бред в голове. Так что не о чем говорить. Возразить можно просто: после обычной пьянки, даже затянувшейся на недели, а то и на куда больший срок, не остается никаких откровений, прозрений, новых мыслей и чувств, высоких мотивов и состояний, а после вояжа с Головиным их хоть отбавляй.

После «мистических посвящений» Головина было непросто вернуться назад, в повседневную жизнь, не только отступникам, но вообще всем, поскольку желающий возвратиться к своим ориентирам, в прошлую жизнь, как правило, находил вместо них не реальность, а странный фантом, карикатуру на прошлую жизнь. Про таких говорят: «Почва у парня ушла из-под ног». Все верно: терялась земля и вместо нее подступала вода… Вернуться на землю – переосмыслить и заново утвердить свои позиции и ориентиры либо отыскать и построить иную реальность, новую жизнь – задача не из простых. Однако гораздо труднее остаться в стихии воды, не потеряв в ней себя.

Четыре стихии образуют четыре более или менее автономные вселенные с доминацией соответственно: земли, воды, воздуха, огня. Наш, земной, мир тяготеет к стабильности, инерции, неподвижности нашей доминанты – стихии земли.

В акватической вселенной земля легче, воздух и огонь интенсивней и ближе. В таком климате аналитическое познание не имеет смысла – имена, дистинкции, детерминации вещей совершенно нестабильны, ибо в силу категории «расплывчатости» границы субъекта и объекта очень неопределенны… Здесь нельзя доверять константам физическим и психическим, нельзя четко различать явь и сон; здесь мираж расплывается иллюзией, а фантом – галлюцинацией. Точнее, подобные слова, призванные отделять воображаемое и сомнамбулическое от осязаемой реальности, теряют конкретное значение, распадаясь в смутных ассоциациях.

Из книги «Мифомания»

* * *

Так в чем же заключалась миссия Головина? Ответа нет.

Говорят, многие его друзья и знакомые, разные люди, пересекавшиеся с ним, мифологизируют, а то и вообще обожествляют его фигуру.

А почему бы и нет, если все это правда?