Текст книги "Две жизни. Часть 4"

– Дорогой, святой отец, я так долго мечтал встретиться с тобою. Но каждый раз, когда ты приходил сюда, меня не бывало дома. А тебя искать, идти к тебе сам я боялся. Прости нас. Я осознал уже давно, что мы живём не так, как обещали Учителю Иллофиллиону. Я уже начал работать. Грегор – втайне от жены моей – взял меня к себе на завод, и, кажется, он не выказывает недовольства мною. Молю тебя, спаси дочь, спаси прекрасную девочку Санну. Она добра и трудолюбива. И если в нашем доме есть хоть какой-нибудь мир и порядок, то она их источник. Не сочти мою просьбу за жалобу, но…

– Прекрасно, отец, мало того, что ты вечно портил девчонку своим баловством, ты сейчас ещё и публично срамишься своей сценой коленопреклонения! Да к тому же признаёшься, что работаешь на заводе у Грегора. Что же ты там, глину месишь, что ли? – выступая из-за спины матери, произнёс тонким и неприятного тембра голосом молодой человек высокого роста. Он был так толст, что казался весь налитым жиром. Верхняя губа обнажала крупные зубы его большого рта, и что-то хищное проскальзывало в его лице. Голова его была так мала по отношению к размеру его широких плеч, что казалась булавочной головкой на ките.

– Рамза, Рамза, одумайся, вспомни последний разговор с дедушкой Дартаном! – повернув к нему голову, ответил Адам. Он снова обратился к Раданде: – Отец, не оставь нас твоим милосердием, помоги мне понять, как я должен служить своей жене и сыну, чтобы любовь моя была им помощью и силой. Как мне раскрыть им глаза, чтобы они увидели, как глубоко я им предан, как велико моё к ним уважение и желание внести в их жизнь мир и счастье. Я готов день и ночь трудиться и взять на себя всю тяжесть повседневных забот, лишь бы они были довольны и на их лицах появилась улыбка вместо постоянного уныния и раздражения.

– Встань, друг, подойди к дочери твоей, которая в слезах молится о тебе. Утешьтесь оба и мужественно старайтесь думать о ваших родных не как о близких вам физических существах, но как об отдельных частицах Единой Жизни, заключённой в формы близких вам людей. Несите ваши мольбы и заботы не этим внешним формам, но тому Величию, вечному и неугасимому, которое заключено в них.

Раданда обнял отца и дочь, ласково провёл рукой по их головам и поставил сзади себя. Мне и Грегору он велел встать по обеим сторонам от себя.

Из разных концов зала теперь стали выходить одинокие фигуры и, приблизившись к Раданде, становились полукольцом вокруг него. Плотно прижавшись друг к другу, они точно боялись нападения остававшихся в дальних концах комнаты людей.

– Отец, мы все работаем тайно от наших семей в твоих мастерских и школах. У нас не хватает сил бороться с нашими родными, которые не позволяют нам вливаться в жизнь Общины, а работать, скрываясь, нам очень тяжело. Мы много раз хотели прийти к тебе, открыться тебе. Но… не хватало мужества. Мы боялись, что ты отвергнешь нас, и тогда наша жизнь в семье станет нестерпимой.

Это говорил юноша с кротким и болезненным лицом, боязливо оглядываясь назад и подходя к Раданде. Ему, очевидно, хотелось ещё ближе подойти и спрятаться за Раданду, но он не смел.

– Так, так, всё я знаю, дети мои, не может быть тайн в Общине. Работали вы хорошо, и я не мешал вам. Пока же вы сами не преодолели страха и не заговорили, не мог я ответить вам. Идите, идите, становитесь за мной, никто вас не тронет.

Раданда пропустил этих людей внутрь образуемого нами кольца.

Увидев результат речи юноши, ещё десяток фигур бросились к Раданде, и он, молча и улыбаясь, впустил их в наше кольцо.

– Так, так, вот и произошло отделение козлищ от овец, – покачивая головой и ласково глядя на хмурых, сбившихся в кучу у окон возле Анитры людей, сказал старец. – Что же вы молчите? Неужели, дети мои, не найдёте ласковых слов, в которых поручите мне выпросить для вас у Учителя Иллофиллиона оправдание и извинение?

– Какие слова нам тебе сказать? – грубо выкрикнул Деметро. – Ты ведь сам первопричина той розни, которая возникла в наших семьях. Почему ты так вознёс Грегора и Василиона? Почему у тебя первый человек был всегда Ясса? Почему ты Яссу и Зейхеда отправил давным-давно отсюда? А нас держишь, точно рабов? Мы расскажем завтра Учителю Иллофиллиону о твоей возмутительной несправедливости в оценке каждого из нас. Ты не мог не видеть восхитительных картин моей мастерской, конечно. Но оценка им, как и труду моему, с твоей стороны – ноль. Ты оскорбил самолюбие в каждом из нас. Ты подговаривал Дартана и представлял его глазам нас в том свете, как тебе хотелось…

– Бедный, бедный Деметро, истинно, глаза твои видят, что могут видеть. Да будет Великая Мать милосердна к тебе и к тем, кто с тобою, – тихо сказал Раданда. Он перекрестил широким крестом всю комнату и ласково прибавил: – Помоги вам Бог завтра. Я буду молить Великую Мать о вас.

Повернувшись лицом к нам, Раданда жестом велел нам выходить. Сзади нас послышался шум какой-то борьбы, я оглянулся и увидел, что Рамза задерживает вырывавшуюся из его рук Анитру. Несколько минут назад её надменное лицо было не особенно приятным, но в красоте ей отказать было нельзя. Сейчас оно от охватившего её бешенства стало безобразным. Вдобавок к этой перемене с её головы со звоном выпал высокий и тяжёлый золотой гребень, поддерживавший косы. Они оказались накладными и подобно длинным змеям скатились на пол. Кое-где послышались злые смешки, но сама Анитра уже ничего не замечала и, вырываясь как кошка, кричала:

– Верни сейчас же девчонку! Я тебе не рабыня! Как смеешь ты уводить у меня мужа и дочь? По твоим глупым правилам прислуги иметь нельзя, так не воображаешь ли ты, что я сама буду убирать дом и заниматься стряпнёй? Не отдам я тебе их, несчастный старик!

Раданда остановился. Он глубоко вздохнул.

– Тебе, Анитра, как и всем вам, были созданы здесь и в оазисе Дартана наилучшие условия для полного раскрепощения от всякого добавочного труда. И пища, и уход за жильём, и сами жилища – всё было предоставлено вам. Всё своё время вы могли отдавать любому творческому труду. Дело не в моих умных или глупых запретах, а в готовности каждого человека к раскрепощению, к пониманию, что есть временное и условное, которому суждено сгинуть, а что останется с человеком во всех его обстоятельствах.

В любой форме социального положения можно быть как закрепощённым, так и свободным, в зависимости от своего внутреннего состояния. Тот, кого не треплют, как злая лихорадка, гордость, зависть и самолюбие, тот всегда сумеет внести мир в своё окружение. Вспомни, бедняжка, где только ты не жила! Где ты только не кочевала, и всё тебе казалось, что все тебя ненавидят и преследуют. Теперь, в эту минуту, когда твои преданнейшие слуги покидают тебя, слуги, отдавшие тебе всю жизнь и труд, хоть теперь подумай: кем была ты для них и чем заставила их уйти от тебя? Одна минута полной доброты, одна минута настоящей самоотверженной любви могут ввести тебя и их в новое неожиданное счастье: жить в любви неугасимой Великой Матери. И тогда, поверь, бедняжка, всё представится тебе в ином свете. Ты будешь благословлять величайшее из счастий человека: жить в труде.

– Опять проповеди! Опять слова! – закричала Анитра, которая теперь походила на фурию. – То ты запрещал нам бить детей, уверяя, что таков закон Светлого Братства. То ты вторгался во взаимоотношения наших семей, напоминая нам о наших обетах Учителю Иллофиллиону жить в нравственной чистоте. То ты убеждал нас полоскаться в твоих душах, уверяя, что они куда лучше наших ароматических притираний и лучше сохраняют здоровье и молодость. Не перечесть всех твоих предписаний! А всё это ты делал для того, чтобы сеять между нами рознь и отлавливать в свои сети отдельных членов наших семей. Всё, всё скажу завтра Учителю Иллофиллиону!

– Утихни, несчастая, – тихо, но так властно сказал ей Раданда и такие искры брызнули на Анитру от всей его фигуры, что она опешила и попятилась назад. – Молчи до самого того момента, пока Учитель Иллофиллион, пред которым ты предстанешь, не разрешит тебе говорить, – всё так же властно произнёс Раданда, снова повернулся к нам и на этот раз вышел из дома, не обращая внимания на шум и гам, которые поднялись в зале за нашими спинами, как только мы переступили порог.

Взяв в сенях посох у Василиона и опершись вновь на его руку, Раданда сказал Грегору:

– Отведи, дружок, всех, кто с нами сейчас идёт, в мои покои у трапезной. Там скажи келейникам, чтобы всех отвели в душ и подали каждому чистое одеяние да поставили всем приборы за моим столом. И Василиона возьми с собой. А я с Лёвушкой зайду ещё кое-куда. Мы поспеем к трапезе.

Простившись со всеми общим поклоном, Раданда быстро пошёл вперёд; я поклонился окружавшим меня спутникам и помчался за старцем. Какую огромную разницу я должен был констатировать в своих силах сейчас! Ни малейшей слабости, ни головокружения, ни намёка на раздражённость или нервное расстройство от пережитой тяжёлой сцены во мне не было. Точно железный, я шёл рядом с Радандой, и, как только мы остались с ним вдвоём, меня снова охватила атмосфера счастья, которую я вынес из часовни Великой Матери.

Шагая за Радандой, я перестал ощущать себя как такового, меня наполнял Свет, и всё окружающее перестало существовать как моё отдельное, индивидуальное восприятие, но существовало как одно неотделимое целое.

Мы вошли в узкую аллейку высоких цветущих белых акаций. Я взглянул вверх, откуда доносился ошеломляющий аромат, и увидел белое море цветов, через которое сквозило синее-синее небо. Жужжание пчёл, шмелей, треск цикад – всё сливалось со мной в одну симфонию. Я жил, благословлял всё живое, и впервые Жизнь была мной самим и я был самой Жизнью. Впервые я охватывал мыслью и духом всё: я понимал, где проходит граница сознания личного и сознания космического; что такое отказ от устаревших предрассудков и понятий и как освобождающаяся Мысль льётся из человека в земные действия. Я понял великое значение слов: Гармония есть счастье. Понял, что в своём счастье непоколебим тот, кто ощутил Свет в себе как живой импульс жить.

Мы подошли к простому, милому, небогатому дому. Перед ним находился скромный палисадник, свидетельствовавший о незатейливых вкусах хозяев. Навстречу нам выбежала небольшая собачка, а следом за ней двое детей – мальчик и девочка лет пяти-шести. Увидев Раданду, дети бросились к нему с визгом и смехом, и я еле успел взять у Раданды посох, чтобы освободить его руки для них. Издали к нам почти бежала женщина в простом чистом платье, а из дома вышел мужчина в рабочем костюме. Это, очевидно, была семья. Лица взрослых просияли не менее, чем у детей, когда они увидели Раданду. Не давая им времени вымолвить слов привета, старец сказал:

– Ну, вот и пришёл я вестником к вам, дети мои. Дедушка Дартан письмо вам прислал и посылочки всем. И вам, пострелята, посылки есть, – гладя прильнувших к нему детей, продолжал он. – Из письма узнаете, как доволен вами и вашей жизнью Рассул, а за посылками придёте ко мне сами в трапезную нынче к вечерку. Это не всё, подождите благодарить. Учитель Иллофиллион сейчас здесь. Завтра вы его увидите. Чего же вы испугались? Разве вы не наготовили на всю Общину нового материала для обуви? Разве где-нибудь ещё производятся такие прекрасные подмётки для сандалий, как у вас? И кто же догадается, что они из стекла, а гибки и прочны, что тебе кожа. Будьте спокойны и уверенны, захватите детей и приходите вечером. Я с вами ещё поговорю. Подай, Лёвушка, письма этим добрым труженикам.

Я был в затруднении, как мне найти письма для новых знакомых, имён которых Раданда мне не назвал, но он чуть улыбнулся и прибавил:

– Ищи надпись рукой Дартана: «Внукам моим Адриану и Наталии».

Я быстро отыскал письмо и подал его Наталии. Впервые в Общине я видел такое лицо. Бледная, вся покрытая веснушками, она смотрела на меня робкими, детскими глазами, из которых, казалось, так и брызнут застывшие в них слёзы. Что же касается её мужа, то он производил странное впечатление. Если бы я встретил его вне данной обстановки и не понял бы со слов Раданды, что он рабочий, я принял бы его за полководца. Его осанка, манеры, взгляд – всё говорило: «Я воин». Он выглядел уверенным, радостным, и в каждом его движении чувствовалась непобедимая воля.

Не успел я подумать о судьбе этих людей, как Раданда уже простился с ними и повернул к домику, видневшемуся в самом конце белой дорожки. Прощаясь с новыми знакомыми, я старался передать им всё счастье своего поющего сердца и помчался за старцем, которого нагнал у входа в дом. Этот дом был совсем простым, вроде того, в котором мы только что были, но много больше. Войдя в сени, я увидел, что из широкого коридора шёл ряд дверей в комнаты. Одна из них открылась, и человек в рабочей блузе бросился к Раданде:

– Отец благословенный, ты пришёл к нам! Господи, а наши-то не все ещё вернулись. Ах, как будут жалеть те, кто не увидят тебя! Войди, дорогой, в нашу приёмную. Мы точно знали – решили устроить себе одну общую приёмную, и ты будешь первым в ней гостем.

Человек открыл одну из дверей и пропустил в неё Раданду.

Комната была небольшая, стены выложены прекрасно отполированным деревом. Скромная, удобной формы мебель, пол, застланный циновками, как в оазисе Дартана, и несколько шкафов с книгами составляли всё её убранство. Но аромат свежего дерева и поразительная чистота радовали сердце и глаз.

– Здесь всё, отец, сделано нами самими. Мы мечтали пригласить тебя, мечтали о твоём визите, как о самом лучшем празднике, а ты взял да сам пожаловал! Ах, как будут огорчены все мои товарищи, которые не увидят тебя сегодня.

– Никто огорчён не будет, друг Василий. Пойди кликни всех, кто есть, – вам Дартан письма прислал. – Раданда сел на стул и указал мне место рядом.

Когда Василий вышел, Раданда велел мне отыскать письма, называя имена адресатов одно за другим. У меня в сумке оставалось уже не так много писем, о которых Раданда мне сказал:

– А эти храни. Их пока отдавать нельзя. Как возвратишься из поездки за Яссой, так и передашь. Они адресованы тем, кто сегодня последовал за мной, их надо ещё подготовить.

Дверь открылась, и человек десять, очевидно, наспех переодевшихся, вошло в комнату. Каждый из них почтительно и радостно целовал крестившую его руку Раданды, и каждому старец возвращал его поцелуй в голову.

– Ну, дети мои, вот и настал час вашего освобождения. Завтра увидите Учителя Иллофиллиона и пойдете за ним работать в широкий мир. Радуйтесь вдвойне, что срок вашего пребывания здесь получился короче положенного вам Учителем. Не один Учитель будет вас приветствовать завтра, но всё Светлое Братство примет вас в свои члены и отдаст вам свой поклон признания и радости. Полноте, други, не лейте слёз.

– Отец, отец, не хочу покидать тебя. Здесь я Свет нашла, оставь меня в нём утвердиться, – говорила одна из женщин, плача.

– Вот попроси у Лёвушки письмо к тебе Дартана. Завтра поговоришь с Учителем, тогда и решишь. Не тебе знать, готова ли ты к труду более широкому или нет. Про то Учитель знает. Тебе, дружок, одно надо помнить: до конца страх и сомнения победить, верной до конца своему обету быть. Вдумайся: первая твоя мысль сейчас была, что ты не готова, страшна тебе ответственность. А ведь не раз ты от меня слышала, что жизнь всюду идёт на утверждении, а не на отрицании. Приходит к тебе новый зов Жизни, но в утверждении ли ты этот зов встречаешь?

Раданда приказал мне передать письма каждому лично, и, пожимая руку каждому из подходивших людей, я чувствовал благословляющую силу Великой Матери, проникавшую в пожимаемую мною руку как волна теплоты и счастья. По выражению глаз каждого я видел, что волна эта достигала сердца. Необычайно просто, как будто они меня давно знали, эти люди говорили мне слова благодарности, и я знал, что благодарность относилась не к письму, а к тому неосязаемому, что приходило к ним через пожатие моей руки.

Прощаясь, Раданда и этих людей пригласил к себе вечером, и, как только мы вышли в парк и направились к трапезной, раздался первый удар колокола.

– Ну, вот, дитятко, мы вовремя и поспеем. Только тебе нынче в трапезной со мной не быть. Тебя Иллофиллион уже ждёт, чтобы ехать за Яссой. В душе ты встретишься с Иллофиллионом, и там он даст тебе подходящую для такого путешествия одежду. Ну, а есть до вечера тебе и не надо сегодня. Пожалуй, железный ты нынче, – усмехнулся Раданда.

Всё сбылось, как он мне сказал. В душе я встретил Иллофиллиона, который приказал мне надеть одеяние, охватывавшее меня с головы до ног, как плотный футляр, а также плащ, высокие сапоги со шпорами и шлем, сплетённый из пальмовых тесёмок, закрывавший лоб и затылок. Длинные перчатки с широкими крагами довершали мой туалет.

Сам Иллофиллион был одет точно так же и походил на рыцаря в доспехах. Я же не умел приспособиться ни к сапогам со шпорами, ни к плащу, ни к перчаткам с крагами и походил, вероятно, на опереточного разбойника.

Когда мы вышли к ограде, чтобы садиться на маленьких лошадок, мне суждено было ещё раз обомлеть: Зейхед и Ольденкотт, точь-в-точь в такой же одежде, как мы, ждали нас у лошадей.

Глава 5
Встреча с Яссой и необычайное видение в пустыне. Посвящение Яссы. Разговор с Грегором. Две речи Иллофиллиона

Несмотря на массу новых и неожиданных впечатлений и переживаний, которыми была наполнена моя жизнь в Общине, у меня, по сравнению с прежними моими ощущениями, была полная ясность мыслей, не сворачивавшихся в клубок, как раньше, когда трудно было уловить логическую связь. Теперь она тянулась ровной линией. И не только эту разницу в себе я заметил. Моя новая огромная физическая сила не покидала меня. Ни зной пустыни, ни плотно облегавший тело тяжёлый костюм, ни пыль – ничто теперь не казалось мне трудным, более того – я даже перестал всё это замечать, точно всё это было в порядке вещей. Я совсем иначе осознавал теперь себя самого. Я чувствовал в себе и другую, совсем особую, силу не только физического существа: я ощущал силу мысли зрелого мужчины, которая исходила из меня во всё, что я видел, делал, наблюдал. Когда я приподнялся на стремени, чтобы сесть в седло, как делал это обычно, лошадка слегка пошатнулась подо мной.

– Садись осторожнее, Лёвушка. Ты теперь силён и тяжёл. Соразмеряй движения ловко, чтобы не отяжелить животное и не повредить ему. И мысль свою сдерживай, потому что и она теперь обладает в тебе иной, более мощной огненной силой, – сказал мне очень тихо Иллофиллион.

Когда я здоровался с Зейхедом и Ольденкоттом, мне показалось, что оба они приветствовали меня тоже по-иному, точно за дни нашей разлуки я вырос и встал с ними на равную ногу, перестав быть для них прежним мальчиком.

Мы отъехали от Общины довольно далеко, когда милый добряк Ольденкотт придержал свою лошадку и подъехал ко мне поближе, чтобы можно было разговаривать.

– Я очень рад, Лёвушка, видеть вас таким великолепным вовне и мощным внутри. И я, конечно, теперь уже не спрашиваю, не обижает ли вас Наталия Владимировна, так как ни для чьих добродушных насмешек вы уже не можете представлять удобной мишени, – улыбнулся он юмористически. – Если бы в моём обиходе ещё могло существовать такое определение, то я сказал бы, что соскучился по Наталии Владимировне и по вас. Мне не хватало её в некоторые моменты моего нового обучения, она всегда умела облегчить мне все трудные для моего понимания феномены. А вас мне не хватало как постоянного примера целостной верности, без малейших колебаний и сомнений. Я не встречал ещё человека, который умел бы так прямо, без компромиссов, двигаться по однажды намеченному пути.

– Ваши слова меня очень удивляют. Сегодня у меня такое чувство, словно только сейчас я и понял, что такое цель и смысл жизни, и только теперь я знаю, каким путём радости движутся к Истине.

– Это ощущение мне очень и очень хорошо знакомо. Не мало раз в жизни я его испытывал, продвигаясь по пути обретения знаний. И каждый раз в моём новом мироощущении я останавливался в раздумье о том, какими же силами должен обладать Учитель, если Его милосердие не знает границ в отношениях с нами, идущими и ищущими с таким напряжением и неустойчивостью. Каждый из нас, сумевший подойти к той степени развития, когда Учитель может принять его в ученики, знает в своей жизни три неизбежные ступени психологического созревания. Эти три неизменно повторяющиеся ступени за долгую свою жизнь я наблюдал у всех людей, начинавших свой ученический путь.

Первое – человек начинал тяготиться всем тем в своей жизни, что составляло для него смысл и прелесть прежних дней. То есть он начинал распознавать ценность Вечного и нереальность условного.

Второе – человек начинал осознавать себя не только членом общества, но и мировой единицей. То есть он начинал действовать и на духовном плане, в невидимом, а видимое принимал целиком, проходя его только как необходимый этап для самого себя, как свою ступень обретения опыта и самообладания.

Третье – и самое великое в переворотах человеческого творчества, – в каждом открывалась сила преданности и верности тому делу, которому он служит. И тут, в зависимости от достигнутого им уровня, он начинал видеть Вечность во всём. И люди становились для него равными по путям движения к этому Вечному.

Эти три ступени сознания я наблюдал в каждом подходившем к Истине человеке. И они ведут его настолько высоко, насколько его самоотверженная любовь к ближнему раскрывает его внутренние глаза. Здесь нет ни штампов, ни условий, одинаковых для всех. Здесь всё индивидуально.

Я хотел задать моему чудесному собеседнику несколько вопросов о его личном пути. Но тут вдруг услышал голос Иллофиллиона:

– Только я и Зейхед знаем всю историю жизни Яссы. В данную минуту, чтобы вы могли понять огромный подвиг этого человека, я считаю нужным рассказать вам часть сложнейшей и труднейшей истории его жизни. Конечно, я расскажу вам только главные этапы, необходимые для понимания того, сколько надо знать о человеке, как надо быть внимательным к своим встречным, прежде чем решиться высказать своё мнение о том или ином человеке. Из данного рассказа каждый из вас вынесет новый урок о ценности сказанного слова, а иногда и неисправимости нанесённого им зла.

Проносите свой день как мгновение Вечности и остерегайтесь внести в него хотя бы малейшую жестокость. Твёрдо распознавайте, что есть жестокость.

«В одном из отдалённых маленьких городов Китая жила бедная, обременённая детьми семья. Один из младших мальчиков, которого теперь вы знаете как Яссу, но которого тогда звали иначе, всегда выделялся самоотверженной любовью к своему старому отцу. Сначала ребёнок, едва ковыляя на кривеньких ножках, старался незаметно пробраться всюду, где работал отец. Часами, голодный, иногда в холоде, он молча сидел в сторонке, глядя на тяжёлую работу своего любимого отца, и неизменно возвращался с ним вместе домой, к скудному ужину.

Как только окрепли его ножки, он стал среди дня исчезать из дома и бегать на базар. Там он выпрашивал мелкое подаяние и возвращался к отцу с куском хлеба, а в более удачные дни и ещё с чем-нибудь, суя в руки измученного труженика-отца свои убогие дары, казавшиеся обоим царским обедом.

Прошло ещё немного времени, и маленький Ясса стал помощником отцу. Не буду говорить об усталости и переутомлении ребёнка, старавшегося в своём детском усердии и преданности не только разделить, но и облегчить труд взрослого человека. Это вы сами можете понять, зная сегодняшнего Яссу.

Часто отец, работая на рисовом поле, чтобы облегчить сыну труд, рассказывал ему сказки. Мальчик слушал их внимательно и поражал отца тем, что слово в слово их запоминал и, возвратясь домой, пересказывал их братьям и сёстрам.

Однажды ребёнок поинтересовался, откуда отец его знает такие чудесные сказки. На его ответ, что ему рассказывал их старый дед, деду – его мать, а матери – учёный дядя, мальчик полюбопытствовал, что значит «учёный». Отец объяснил, что учёный – это очень значительный человек, который может читать по книжке, а самый большой учёный может даже и писать.

«А кто же делает учёных? Их рождают ангелы?» – спросил ребёнок. Узнав, что это обыкновенные люди, которым Бог послал счастье учиться, ребёнок не мог больше расстаться с мечтой сделаться учёным. Неоднократно поверял он отцу свои мечты, говорил, что день и ночь молится Богу только об одной милости: учиться.

Время летело, но для Яссы, нетерпеливо ждавшего от Бога чуда, оно ползло черепахой. Не один раз заставал отец своего сына стоявшим на коленях с глазами, устремлёнными в небо, в экстазе мольбы, и знал бедный отец, о каком чуде молит небо его Ясса.

Тяжёлые годы труда и борьбы убили в отце надежду на чудо. Он с горечью думал, что мёртвое небо не ответит на мольбы сына, как не ответило оно и ему в течение всей его долгой страдальческой жизни.

Однажды во время молитвы Яссы из-за густых зарослей бамбука внезапно показалась высокая фигура мужчины, в котором отец узнал известного школьного учителя из ближайшего городка. Репутация у него была не особенно хорошей, и особенно болтали о нём как о злом колдуне.

«Ха, ха, ха, – остановившись возле стоявшего на коленях мальчика и толкнув его ногой в спину, приветствовал этот учитель Яссу. – Хочешь учёным стать? Кто это тебе набил голову подобной глупостью? Нищим учиться не для чего. Чтобы стоять по пояс в воде и грязи и растить рис да чтобы чистить от грязи дороги и жилища богатых людей, вам, нищим, учёность не нужна. А способностей и памяти, необходимых для учения, у нищих быть не может».

«Прости, великий человек, – вмешался отец. – Я не могу противоречить твоей учёности. Но сыну моему небеса дали память за нас всех. Он любую сказку повторит за тобой слово в слово, как ты ему скажешь. Он даже нашему высокому мандарину понравился, и тот обещал его учить. Но плата, назначенная им, так высока, что всей нашей семье вместе таких денег не заработать. А мать не хочет продать свои браслеты, потому что, как и ты, считает, что нищим труженикам знаний не надо. Я сам когда-то тоже был способным, но мне жизнь не послала счастья учиться. Вероятно, и мечтам моего сына не суждено сбыться».

«А вот я сейчас проверю таланты твоего сына. – Учитель удобно уселся на кипу срезанного бамбука и заявил: – Ну, становись передо мной, смотри мне в глаза и слушай, что я буду тебе говорить. Старайся всё запомнить и повторить. Смотри, если хоть раз ошибёшься, учение пройдёт мимо твоего носа. Внимание собери, во всём подражай».

Восторженно глядя на учителя, как на посланника небес, мальчик слушал его странную речь, смысла которой не понимал. Но так как он был одарён не только необычайной памятью, но артистичностью и музыкальностью, то запомнил не одни лишь слова непонятной ему речи, но и все интонации учителя, произносившего эти слова с завываниями и закатываниями глаз.

«Теперь изволь повторить всё до мельчайших подробностей, что я тебе сказал», – хохотал во всё горло учитель.

Ясса улыбнулся, улыбнулся также и отец, потому что оба они были уверены в том, что он не упустил ни единого произнесённого учителем звука и сумеет передать всё до последней мелочи. И действительно, думавший озадачить бедных тружеников учитель оказался более чем озадачен сам. Мальчик воспроизвёл всё поведение учителя с таким искусством, так комично были переданы все его завывания и закатывания глаз, дрыганье ногами и руками, что отец не выдержал этого испытания и опустился на землю от хохота.

«А, так ты вздумал издеваться надо мной?» – в бешенстве заорал учитель. Он вскочил с места, выхватил из-за пояса ремень и высоко занёс руку, нацелившись ударить мальчика по голове. Мгновенно унялся смех отца. Как тигр он бросился к сыну, схватил нож для резания бамбука, лежавший у ног Яссы, и закричал таким громовым голосом, какого Ясса и не предполагал в своём добром и всегда кротком отце.

«Только попробуй ударить моего ни в чём не повинного сына, и я разрублю твою руку, как бамбуковую трость! Ты сам велел мальчику повторить всё – он изо всех сил старался. А если у него, маленького, вышло смешно то, что у тебя, великого, считается признаком учёности, то ты отлично знаешь, с кем имеешь дело. Мы учёных не видели и не можем понимать, что считается в вашем обществе признаками хороших манер. Тебе надо нас, невежественных, простить, нам объяснить нашу отсталость, а не бить за усердие! Мальчик понял, что надо всё представить так, как ты представлял. Вот и всё. Мы слишком голодны и утомлены, чтобы развлекаться представлениями или смеяться над людьми. И я смеялся от восторга, восхищался способностями сына».

За всю жизнь не слышал Ясса, чтобы так много слов сказал кому-либо его молчаливый отец. Рука учителя с ремнём ещё была поднята вверх, так же как и рука отца всё ещё защищала голову сына.

«Ну, ладно, – опуская руку вниз и делая вид, что он убеждён доводами отца, сказал учитель. Но лицо его сохраняло все признаки всё той же бешеной злобы и раздражения. – Поворачивайся спиной ко мне, слушай, что я буду говорить, и повторяй снова точь-в-точь всё, что я скажу».

Мальчик послушно повернулся спиной, но отец не двинулся с места, продолжая держать нож в руках.

«Сын повернулся, а ты что? Так и будешь стоять тут с ножом? Что ты, сокровище караулишь, что ли?» – отталкивая отца, рычал учитель.

«Ты меня не толкай, я не труслив. А сын мой такое же сокровище для меня, как твой – для тебя. И защищать его от всякого зла я буду так же, как и ты своего, хотя бы мне грозили смертью».

«Ха, ха, ха, подумать только, до чего эти нищие сентиментальны! Да я тебе своего сына, лодыря, негодяя и идиота, даром отдам, не только защищать не стану от злых сил. Беда только, что никаким злым силам дураки не нужны».

Учитель стал сыпать китайские скороговорки одну за другой так быстро, что отцу показалось под конец, что у него в голове отбивает дробь барабан. Когда учитель смолк, Ясса стал отбивать ту же дробь, и под конец отец снова не выдержал и повалился на землю от смеха.

Лицо учителя было теперь темнее ночи. Он дико вращал глазами, судорога передёргивала его губы и щеки, руки конвульсивно вздрагивали, сжимая ремень. Повернувшись к учителю, ребёнок бесстрашно смотрел ему в лицо. Очевидно, в своей невинности он полагал, что все эти признаки – неизбежные атрибуты учёности. Замер мгновенно смех отца, пропала вся его весёлость, когда он поглядел в невинное личико своего ребёнка и понял надежды, мольбу его детского сердца, желание услышать одобрение своего мучителя, желание угодить ему, лишь бы сделаться учёным.

«Ну, сколько можешь платить за обучение сына?»