Текст книги "Две жизни. Часть 4"

Огромная борьба в сердце отца не отразилась на его лице, только капли холодного пота покатились по худым, тёмным щекам и лбу. Отдать Яссу этому зверю? Видит Бог, с какой радостью он отдал бы сына в ученики к доброму человеку! Но как объяснить невинному, одержимому страстью к науке ребёнку, что одно только горе придёт к нему от подобного учителя? Как отказать ему, возможно, в единственном случае приобрести знания? И всё же интуитивная сила любви заставила его сказать: «Если бы ты был человеком добрым, я, быть может, просто сказал бы тебе, как и мандарину, что не могу тебе платить. Но, так как с первого момента ты хотел ударить его, то я отказываюсь отдать тебе его вовсе. Велик Бог, он пошлёт нам ещё возможность исполнить единственное желание моего чистого, усердного сына. Иди с Богом, да будет прославлена и велика Его наука в тебе».

«Ха, ха, ха, ещё мудрец нашёлся! Дурак ты, дурак. Сказал бы, что будешь каждую неделю два дня приходить всей семьей исполнять мои домашние работы… Я, может быть, смилостивился бы и стал учить твоего сына».

«Что сказал – то сказал», – тихо ответил отец, принимаясь за работу.

Учитель стал кричать, ругаться, упрекать в невежестве и неблагодарности, уходил, снова возвращался к бамбуковой роще, где, не обменявшись ни единым словом, работали отец и сын. Надрывалось сердце отца, незаметно следившего за любимым сыном и видевшего героические усилия мальчика сохранить полное спокойствие и скрыть от отца набегавшую слезу.

Много раз уходил и возвращался учитель к роще, всё понижая свои требования. Наконец, злее злого глядя на отца, тысячу раз обругав его дураком и идиотом, он запел медовым голосом: «Я понял, что ты очень умный человек, мой друг. Я согласен платить тебе за мальчика хорошую сумму ежегодно с тем, чтобы, когда он будет учёным, он вернул бы мне втрое большую сумму, чем та, что я тебе выплатил. Кроме того, я буду его кормить и одевать, но видеться с ним всей твоей семье я запрещаю. И он сам, – тыкая пальцем грубо в грудь Яссы с такой силой, что тот пошатнулся, – должен сейчас же здесь произнести мне клятву на моём ремне, которым ты не дал мне его ударить, в своей верности, послушании, усердии и службе до гроба мне одному, видя во мне своего полного господина, царя и Бога».

«Неужто, любимый, кроткий сынок мой, хочешь ты уйти с этим ужасным человеком? Хочешь клясться ему, как Богу?» – тихо спросил Яссу отец.

«Отец, мне непременно надо стать учёным, – убеждённо ответил мальчик. – Я должен достичь этого, какова бы ни была цена учёности! Отдай меня. Пусть я буду несчастлив без вас всех, особенно без тебя, но это всё равно лучше, чем остаться неучем. Я поклянусь ему в верности и послушании, но верность моя и любовь к тебе и Богу от этого не могут измениться».

Ясса поклялся, как велел учитель, ни слова не понимая из того, что он говорил. Вечером отец возвратился домой один.

Драма разлуки с сыном и ежедневная тоска по нему превратили отца мальчика в больного и слабого старика. Ещё большей трагедией это обернулось для самого Яссы. Учитель не бил его, так как понял, какое мощное орудие своей злой воли он может выковать из талантливого мальчика. Сам он, кроме обычной грамоты да нескольких затверженных навеки формул чёрной магии, ничего не знал. И мальчик в один месяц перегнал его в познаниях.

Тогда он отвёл Яссу в мужской монастырь в пятидесяти верстах от города, и здесь началось обучение Яссы тёмному оккультизму. Ничего не понимал мальчик в том, чему его обучали. Новые же его учителя видели в его невинности лучшую защиту своей школе.

Три года провёл Ясса в изучении тех наук, которые ему предподавались, и только тогда, когда учителя сочли возможным начать нравственное развращение своей жертвы, мальчик понял, на какой путь он вступил, кем он окружён и что ждёт его дальше. Страшную борьбу с самим собой выдержал не по летам развитый двенадцатилетний ребёнок. Результатом всех его страданий явился побег, которому я помог. Долгое время укрывал я его в одном из тайных скитов Белого Братства, затем увёз его в оазис Дартана. Но колдуны и там нашли следы его пребывания. Мне пришлось укрыть его в тайной Общине в пустыне, и затем в течение нескольких лет он жил здесь, у Раданды.

Овладев способностью полной защиты от тёмных сил, Ясса переехал в Общину Али, где вы его и видели, одни впервые, другие – как давнего друга».

Едва закончил Иллофиллион свой удивительный рассказ, как вдали показалось облако пыли, в котором я различил силуэты лошадей.

– Я вам рассказал историю одной человеческой жизни. Каждый из вас понял, почему Ясса был избран Али для проводов в тайную Общину другого человека, подпавшего также под влияние зла. Верность Яссы Богу любви и добра создала ему защитную сеть, пробить которую не могут теперь никакие натиски злых сил. И эта же устойчивая сеть помогла ему вырвать из рук преследователей Беньяжана, доставить его благополучно в указанное место и возвратиться сюда. Этим подвигом борьбы в пустыне с тёмными силами и защиты от них другого человека Ясса освободился от последних обязательств по отношению к тёмному оккультизму, бессознательно взятых им на себя в своей детской клятве. Тяжёлым трудом изживал Ясса страшную связь, созданную им в его детском бесстрашии ради завоевания единственной драгоценной для него формы жизни – познания. Теперь Ясса может вступить в ряды освобождённых, чистых и действенных членов Светлого Братства и начать своё ученичество.

На этом примере вы ещё раз видите, как индивидуально разнообразны пути людей, как невозможно достичь чего бы то ни было в ученичестве простым подражанием и как разны ступени, с которых начинает своё настоящее ученичество человек. Прежде чем подойти к Учителю, каждый человек уже шёл по жизни замеченным, отмеченным и получающим помощь от тех или иных Светлых Братьев, помощь-ответ на свой зов. Не поддавайтесь же иллюзиям помощи извне. Если вам попадаются те или иные источники, ведущие вас к знанию, знайте, что к встрече с Учителем вас ведут только те силы, что ожили в вас самих, силы-аспекты Единого, через которые – только и единственно – каждый человек может общаться с Жизнью, в каких бы Она ни была формах. Принимая сейчас Яссу в свои горячие объятия, принимайте в его лице Саму Жизнь. И в этом вашем объятии, Ей раскрытом, поднимайтесь на ту высоту Красоты, которую каждый из вас постиг в эти дни в часовне Звучащей Радости Великой Матери.

Мы проехали ещё немного. Иллофиллион остановил своего коня, мы все выстроились позади него полукругом, благоговейно наблюдая приближающуюся шагом кавалькаду во главе с Яссой.

Немало торжественно-высоких минут пережил я подле моего великого друга Иллофиллиона за последнее время. И всё же, если бы не преображение моё в Голиафа у ног Великой Матери, я уверен, что не смог бы удержать слёз и волнения моего бившегося радостью сердца.

Не доезжая шагов пяти до нас, Ясса сошёл с лошади, подошёл к Иллофиллиону и опустился на колени, сняв перчатки и шлем и постелив свой плащ под ноги коня Иллофиллиона.

Спрыгнув с коня, Иллофиллион ступил на плащ Яссы, поднял его с коленей, обнял и прижал его к себе. В течение нескольких минут не было видно ничего, кроме огромного сверкающего шара, в лучах которого, мне казалось, померкло жгучее солнце пустыни и сама пустыня исчезла. Мне было трудно выносить этот свет, дрожавший вокруг и подобный блистанию непрерывных молний. Я увидел, как между небом и песком пустыни засияла огромная алая звезда, испускавшая лучи такой длины и силы, что казалось, будто они пронизывали половину Вселенной.

Я не знаю, сколько времени длилось это божественное видение. Когда я смог что-либо различать своими ослеплёнными глазами, я увидел Иллофиллиона, сверкающего не менее солнца, и Яссу, преображённого, сиявшего, точно ангел. Все его спутники стояли на коленях на песке пустыни и закрывали свои лица плащами, точно они не могли выдержать слепящего Света. Я ещё раз понял, что только Великая Мать дала мне силы выдержать это видение, не закрывая лица, и не ослепнуть.

Несколько мгновений вокруг царила такая глубокая тишина, что казалось, всё – и люди, и кони, и сама пустыня – замерло в одном порыве благоговения, в беззвучной песне славословия…

– Встаньте, друзья мои, откройте ваши лица, – услышал я голос Иллофиллиона. И снова для меня этот голос был новым, так он был добр, кроток, такое в нём было необычное для меня звучание. – Запомните эту минуту нового для вас счастья. Не только вся ваша жизнь отныне – после того, как вы присутствовали при сиянии самой божественной силы, – но и жизнь всех тех, с кем каждый из вас встретится, будет иною. Вы поняли, ощутили на деле, что нет иной руководящей нити в жизни человека, как его собственная, в нём вечно живущая, вечно свободная искра Бога. Вы поняли, что ничто, нигде и никогда не может подавлять вашей свободы, ибо свобода каждого из вас – вечность, в вас живущая.

Перед поворотами во внешней судьбе человека всегда оживает или меркнет его внутренний человек. Нет возможности перейти из одного состояния внутреннего совершенства в другое, более высокое, пока все препятствия вовне человек не сумел благословить. Теперь вы все пойдёте в широкий мир, забудете о песках пустыни, но запомните навек эту благословенную минуту пережитого счастья. Здесь вы были более раскрепощены от условностей человеческих предрассудков и суеверий. Здесь вам легче было оберегать свою сущность от мелких страстей и алчных желаний, окружающих вас. Но с того момента, как Жизнь выбросит вас в необходимые Ей потоки суеты, вы будете со всех сторон окружены страстями. И эти страсти для вас, преображённых, будут чувствительнее огненных бичей.

Навсегда сохраните в памяти непоколебимые устои в вашем общении с людьми, которые я вам сейчас укажу как заветы вашего вечного труда среди людей:

1. Никогда не слушайте пересудов, обрывайте всей вашей силой радости и доброты все жалобы людей, говорящих вам злое о людях своей страны, о самой своей стране, о своём народе, о своих правителях. Осознайте глубоко, что, поддерживая или допуская при себе подобные отрицательные разговоры, вы содействуете злу и раздражению и земных созданий, и обитателей астрального плана. Вы помогаете устами осуждающих в вашем присутствии уничтожению или разрыву тех путей, которые намечены планом Единой Силы, ведущей всю Вселенную сообразно карме наций, стран и всего живого человечества.

Не только тот грешит, кто своим осуждающим словом мешает осуществляться плану Божественной Силы, но и тот, кто не сумел разорвать нить подобного разговора и всей своей любовью пролить мир в сердце бунтаря.

2. Проносите свой день как мгновение Вечности и остерегайтесь внести в него хотя бы малейшую жестокость. Твёрдо распознавайте, что есть жестокость.

Если вы видели, как бьют беззащитного ребёнка, и не заступились за него, вы столько же согрешили перед Вечным, сколько и тот жестокий, рука которого била ребёнка.

Если вы слышали жестокое слово, бившее словно бичом невинного человека, и при этом не сумели защитить его, увести его прочь от злого, вы виновны перед Вечностью не менее самого ругателя.

Если вы присутствовали при том, как причиняли физические страдания беззащитным существам, и при этом не протестовали и не защищали их, вы виновны даже более, чем те, кто их причинял.

3. Предрассудки и суеверия людей, с которыми вам придётся сталкиваться на каждом шагу вашей жизни, не только не должны ложиться на ваше восприятие и огорчать вас, но бодрость ваша должна возрастать от каждой встречи с человеком, предрассудок которого мешает ему широко раскрыть глаза на мир.

Проходя день, вбирайте в себя всё то скорбное, с чем сталкиваетесь, и радостно передавайте его мне. Не расставайтесь мысленно со мною ни в каком вашем труде и общении с людьми. Живите и действуйте, храня в сердце и уме мою энергию, и наше сотрудничество не позволит вам забыть, что вся сила и весь смысл вашей временной земной жизни состоят в труде для Вечного.

Ещё и ещё раз закаляйтесь в мужестве и всегда проверяйте себя, всё ли своё мужество вы передали человеку и чему в нём вы его передали? Вечное ли вы видели в нём? Распознали ли вы при встрече, в чём ваш долг и ваша обязанность Любви по отношению к человеку? Старались ли вы помочь ему внести мир в его день? Ибо самое малое, что вы можете сделать для помощи Вечной Эволюции, – отпустить от себя человека с миром. Только отошедший от вас с миром будет более пригоден для главного дела, ради которого вы живёте: для осуществления плана Жизни.

Идите же с миром, мои дорогие друзья, несите радость всем встречам, бескорыстие всем делам, которые встретятся вам на новом пути, мир и отдых всем, трудящимся рядом. Несите в себе силу и старайтесь убедить людей, что слёзы не только не облегчают скорби, но ещё сильнее заковывают их в панцирь слепоты и предрассудков, мешая их глазам увидеть ясно, – ибо глаза, которые плачут, не могут видеть ясно. Что же касается тех, о ком они плачут, то этим они мешают им освобождаться и проходить Путь Света, обременяют их жизнь, в каком бы из миров в данный момент они ни жили.

Иллофиллион обнял ещё раз Яссу, а затем – всех его спутников, теперь открывших свои лица. Каково же было моё удивление, когда в их числе я узнал тех встреченных нами в пустыне по дороге в Общину всадников, которым Иллофиллион приказал проводить в тайную Общину неуправляемого бунтаря, пытавшегося вступить с ним в единоборство. Мысленно прильнув к стопам Великой Матери, я благоговейно молил её облечь мантией своей Радости людей, выходящих для новой формы служения Ей.

Через несколько минут мы снова ехали по пустыне. И теперь весёлое фырканье лошадей, точно узнавших друг друга и стремившихся скорее обратно к своим стойлам, и спадавший зной, и ликование моего сердца от счастья и победы Яссы – всё вливалось в меня как Звучащая Радость, атмосфера которой всё больше и больше охватывала меня. И я молился о моей чудесной няньке – Яссе и благословлял жестокий и дивный путь мальчика-избранника, благоговевшего перед одним Богом своего детского сердца: знанием.

– Спасибо, Лёвушка, спасибо, верный друг, – услышал я тихий голос Яссы. Он незаметно подъехал ко мне и пожал мою руку, лежавшую на шее моей лошадки. – Если бы ты мог видеть, какое необычайное чудо совершилось во мне, то вся твоя новая сила вылилась бы в слова: «Благословен час смерти человека». Потому что теперь уже умер тот Ясса, Лёвушка, которого ты знал, и живёт Ясса иной, преображённый, которого коснулся Огонь Божий. Я не смог бы передать тебе словами, в чём заключается преображение, которое я сейчас испытал. Выразить это я не сумел бы никакими словами. Я могу только сказать тебе, что в один миг я увидел всю Жизнь, все века жизни Вселенной: от огненного потока лавы до камня, от первобытного зверя до человека, от насекомого до птицы и звёзд. Я увидел Жизнь в центре Земли, я понял связь каждого живущего с землёй и небом. Я увидел живой Труд, величие и мощь которого не имеют границ. Теперь для меня уже нет такого слова, за которым не скрывалась бы та или иная сила Огня. Нет действия, отделённого от опыта жизни всего человечества. В одну минуту перестали для меня существовать слова порицания или отрицания, слова осуждения или печали. Осталось понимание слов только как символов бодрости, милосердия и оправдания.

Ясса умолк. Я не хотел и не смел прерывать его молчания, но старался запомнить каждое его слово, чтобы возвыситься самому к великой силе духа преображённого человека.

– Мы скоро въедем в ворота Общины, мои дорогие друзья и дети, – раздался снова чудесный голос Иллофиллиона. – И ещё скорее мелькнут для вас волшебные дни счастья и полного раскрепощения, в которых вы живёте в Общине. Не считайте их наградой вам за те или иные подвиги. Они приходят к вам как естественное следствие вашего собственного труда. Не передышки посылает Жизнь своим верным слугам, но Сама оживает в сердцах тех, кто несёт её чашу чистыми руками. Вы уедете в мир, приметесь за тот или иной труд в суете, в пожаре страстей, в лавине борьбы за все блестящие условности цивилизации, которыми так дорожат современные люди. Вы же, мудрецы, будете ценить только те блага жизни, которые невесомы и неосязаемы. Вы будете радостно принимать всю внешнюю жизнь современности, но служить вы будете Реальному, скрытому во всех условных формах.

Могут ли ваши слова, хотя бы в самых тяжёлых случаях, быть словами осуждения или порицания? Помните, друзья, то, о чём я уже сказал вам: распознавайте, улыбайтесь чужому предрассудку и несите всему оправдание. Для вас, слуг Вечного, уже нет условностей личного. Для вас есть Жизнь в её бесчисленных формах, служите Ей день и ночь, и путь ваш и ваших встречных будет благословен и радостен.

Иллофиллион замолчал. Солнце близилось к горизонту. Кончался день пустыни. Вдали уже вырисовывались стены Общины, уже слышался отдалённый колокольный звон, а я и не заметил, как пролетел день, как промчались часы, проведённые на спине лошади. Я чувствовал себя сильным и мог ещё и ещё трудиться, и мне казалось, что я только что покинул часовню Великой Матери.

Когда мы подъезжали к воротам Общины, Иллофиллион, ехавший впереди, придержал своего коня и подозвал меня к себе. Когда я к нему подъехал, он сказал, окинув меня ласковым взглядом:

– Не забывай, Лёвушка, что теперь тебе снова надо вступить в обязанности моего секретаря и келейника, и не отлучайся от меня.

Как ни велики и торжественны были пережитые мною минуты, я не смог сдержать улыбки радости, что снова буду иметь право всюду сопутствовать моему обожаемому другу.

У ворот Общины, в которые мы въехали, когда уже спускались сумерки, нас встретил Раданда с братьями. Он всех нас приветствовал с обычной теплотой, приказал братьям увести наших усталых коней. Раданда обнял Яссу и долго не выпускал из своих объятий. Он что-то тихо говорил ему на ухо, чего никто из нас не мог, да и не намеревался, услышать.

Мы остановились в некотором отдалении от Яссы, Иллофиллиона и Раданды, ожидая дальнейших распоряжений. Я был тронут вниманием ко мне Зейхеда, познакомившего меня со спутниками Яссы, которых сам он знал давно. Их образы глубоко запомнились мне, проникнув в мои мысли и сердце с самой первой встречи с ними в пустыне, когда лица их так поразили меня. Я уже готов был отдаться увлекательному разговору с ними, как случайно взгляд мой упал на лицо Ольденкотта, и… я снова увидел в его глазах то выражение божественной доброты, которое впервые поразило меня во время беседы Франциска у костра. Казалось, этот человек забыл обо всём. Ни время, ни место, ни люди не существовали для него. Единственно, что он видел перед собой, – подвиг ученического пути, совершенство духа брата-человека, которому он нёс свой поклон, свой восторг, своё благословение.

И ещё раз я преклонился перед ним, человеком, который мог всегда видеть перед собой одну цель, один смысл, одно понимание: жизнь в Вечном…

– Лёвушка, сходи в мою комнату, оставь там мои вещи, переоденься и передай Наталии Владимировне эту записку, – прозвучал голос Иллофиллиона. – А также проводи Зейхеда и Ольденкотта в наш дом и помести их в тех двух свободных комнатах, которые находятся рядом с твоей. Славе поручи проводить их в душ и приготовить им свежую одежду. Когда сам будешь готов, проводи всех в трапезные покои Раданды.

Отдавая мне приказания, Иллофиллион одновременно писал записку, что меня теперь уже нисколько не поражало, так как я неоднократно видел, как Иллофиллион делал несколько дел одновременно: с одним вел разговор, другому диктовал, третьему указывал ошибку в сложнейшем математическом вычислении – и ни одно из дел не страдало, а наоборот, каждый из его сотрудников еле за ним поспевал.

Взяв записку, я пригласил Зейхеда и милого американца идти за мной, в то время как все остальные ушли за Радандой. Мне пришлось не только дважды повторить Ольденкотту своё приглашение следовать за мной, но и прикоснуться к его руке, чтобы он понял, о чём я ему говорю.

– Простите, Лёвушка, я, кажется, задержал вас своей рассеянностью, – мягко сказал он мне, с трудом возвращаясь в действительность из того мира счастливых грёз, где носились его мысли. – Я всё ещё не могу окончательно спуститься на землю, почувствовать тяжесть своего плотного тела, после того как видел наяву признание Богом человека, признание великого подвига, которого достиг в одно воплощение обычный человек. Я так счастлив духовным величием Яссы, такая радость наполняет меня оттого, что Милосердие позволило мне видеть новое рождение человека, что мне даже трудно, болезненно трудно нести своё грузное тело.

Ни я, ни Зейхед не прерывали слов добряка. Мы благоговейно слушали его голос, и я мчал мои мысли к Великой Матери, моля её окутать своей атмосферой чистое сердце моего собеседника и облегчить ему столь резкий для него переход от небесного Света к обычному трудовому дню. Я не мог понять, почему в душе его, такой светлой, чистой и всегда мирной, в эту минуту идёт трудная работа примирения себя с текущим «сейчас». В моей собственной душе всё ликовало…

Взглянув на меня, он точно понял мой немой вопрос и ещё добрее ответил:

– Не в тех повседневных трудах, которые мы выполняем, смысл, но в тех героических напряжениях, которые мы легко вкладываем во все дела. Всё, что делает Ясса, – он делает легко. Я же выполняю свои дела, нося в сердце сознание долга. Но путь ученика не долг, а радость, не просто труд, а отображение своей любви. И только тот, кто стал, а не «понял», тот приходит к завершающему моменту счастья, свидетелями которого мы сегодня были.

Мы подошли к нашему дому. Я передал моих спутников Славе, показал им их комнаты и, сказав, что зайду за ними через полчаса, помчался к Наталии Владимировне.

Необычайно тепло встреченный ею, я передал ей записку, объяснил, что мы возвратились с Яссой и что друг её, как и Зейхед, будет теперь жить в одном доме с нами. Я не знал содержания записки Иллофиллиона. Но когда спустя полчаса я зашёл за моими друзьями, то нашёл в комнате только Зейхеда. Он объяснил мне, что Ольденкотт будет ждать меня на крыльце и что он пошёл к Андреевой. Мы вышли с Зейхедом на крыльцо, где сидели, оживлённо разговаривая, оба старинных друга. Предполагая, что Наталия Владимировна должна отправиться вместе с нами, и увидев её в несколько помятом платье, я был крайне удивлён.

– Дорогая, вы ещё не одеты? Ведь мы опоздаем. Вы знаете, как точен Иллофиллион в указании сроков.

– Если бы мне было указано идти с вами, можете быть спокойны, что это я торопила бы вас, а не наоборот! – Внешне она говорила совсем спокойно, но бунт в её душе был мне ясен, не говоря уже о нервном движении рук, которыми она сворачивала и разворачивала поданную мною ей записку. – Моя роль гувернантки при младенцах ещё не окончена, – совсем уже раздражённо прибавила она.

Искры юмора сверкнули в глазах Ольденкотта, и ничего смешнее последовавшей за этим сцены я в жизни не видел.

– Воображаю, какими счастливцами чувствуют себя порученные вам воспитанники, если вы применяете к ним ваши обычные методы воспитания, так хорошо знакомые мне, – галантно приподнимая шляпу и любезнейшим образом раскланиваясь перед Наталией Владимировной, произнёс он.

Как вихрь пронеслась целая гамма выражений на дрожавшем от внутреннего волнения лице Наталии Владимировны. В первый момент я положительно думал, что она по меньшей мере вырвет из его рук шляпу и швырнет её на землю, если ничем более энергичным не выразится её вспыхнувшее, как молния, раздражение. Затем в её глазах мелькнул острый сарказм, растаявший, как льдинки, и сменившийся весёлым юмором, и… она разразилась таким весёлым, добрым и заразительным смехом, что и мы все, вторя ей, покатились со смеху и, простившись, пошли к Раданде, продолжая смеяться.

Путь показался мне как никогда коротким. Мысли, точные, образные, до конца додуманные, двигались новым для меня плавным ходом, не имевшим ничего общего с прежним сумбурным способом моего мышления. Раданда, особенно ярко сегодня сиявший, встретил нас сам на пороге своих ярко освещённых комнат и, ласково улыбаясь, сказал мне так тихо, что я еле уловил его слова:

– Через много, очень много ступеней проходит каждый человек. Не считай, что сегодня ты закончил какой-то один период и начал другой. Для духа человека не существует пути, разрезанного на прямые куски, вроде ломтей хлеба. Чтобы мог человек услышать и понять более высокие вибрации, которые всегда жили вокруг него, но он их не слышал, его сознание должно соединить в себе всё своё настоящее понимание с новым пониманием Жизни так плотно, как смешиваются вода и молоко, неотделимые друг от друга без особых мер. А чтобы стать действенным в новом понимании, необходимо, чтобы в человеке отделилось старое от нового, как вода от масла. Помни, что ты ещё – молоко и вода. Найди в себе более тщательное распознавание и способствуй скорейшему разделению в себе воды и масла, то есть твоей личности и индивидуальности[10]10
  Личностью в теософии и Агни-Йоге называется преходящая, временная природа человека, индивидуальностью – его бессмертное и вечное духовное начало, переживающее смерть физического тела. – Прим. ред.


[Закрыть]. И тогда ты обретёшь постоянную привычку жить в Вечном.

Сейчас, пытаясь передать словами речь Раданды, я говорю много слов, и всё же, вероятно, мне не удаётся раскрыть сознанию других людей всей глубины смысла его речи. На самом же деле вся речь Раданды длилась несколько коротких мгновений, ложась в мою душу, сердце и мозг как ряд гармонических моментов-молний, которые я схватывал с той же быстротой, с какой они мелькали. Теперь, когда описание в виде образов и красок для меня не представляет трудностей, я понимаю, что в то время Раданда помог мне пробудить в себе эту способность, тогда во мне дремавшую и неотделимую от слов.

Взяв за руки Ольденкотта и Зейхеда и приказав мне следовать за собой, Раданда свернул в узкий и слабо освещённый коридор, которого я до той поры не видел, и вывел нас в большой светлый зал, о существовании которого я тоже не имел понятия. Зал был очень высокий, без всяких окон. Стены показались мне мраморными, но, присмотревшись, я увидел, что они сделаны из такого же прелестного стекла, как чашки Грегора и Василиона.

Посреди зала находился высокий стол-жертвенник, как в комнате Франциска, только гораздо больше, и на нём стояло семь чудесных чаш, горевших теми же волшебно-прекрасными красками, что и на жертвеннике Франциска. Восьмая высокая чаша, пустая, стеклянная, совершенно белая, стояла впереди всех на самой середине стола. Вокруг всего зала стояли многочисленные сёстры и братья в белых одеждах, в руках их были самых разнообразных цветов и оттенков розы, которых в Общине вообще было множество. Очевидно, Раданда или его садовники особенно любили эти цветы. Во многих местах сада они росли, как заросли, поражая ароматом и величиной цветов.

Высоко под потолком вертелись огромные веера, наполняя помещение относительной прохладой. Раданда прошёл к самому жертвеннику и, остановившись невдалеке от него, так и остался стоять, держа за руки Ольденкотта и Зейхеда, мне же велел встать впереди себя. Раздалось тихое пение, звуки неслись как будто издали, откуда-то справа, но, сколько я ни глядел на правую стену, я не мог рассмотреть никакого подобия двери.

– Сосредоточьте мысли свои, мои дорогие дети. В эту великую и торжественную минуту все вы присутствуете при акте рождения нового духовного человека. И этот великий акт не менее важен, чем само физическое рождение человека на земле. Молитесь сейчас, чтобы приходящий к своему новому рождению человек вошёл в этот зал чистым от страстей и личных чувств. Выливайте навстречу идущему сюда брату всё самое великое и чистое, что знаете в себе, и помогайте ему переступить порог в Радости. В той Радости, Свет которой оживает в нём для того, чтобы новое сознание его не могло уже жить так, как живёт человек одного лишь земного сознания, ещё скованного своей личностью. Посылайте мысли счастья приближающемуся человеку, чтобы его мыслями на земле руководило Вечное. Думайте в эту минуту, что и вы достигнете когда-то великого освобождения от страстей и желаний, от мыслей о себе только как о личности, и перейдёте в ту атмосферу, где трудятся вместе с Единой Жизнью и осознают себя только как индивидуальность, то есть своё высшее «Я». Тот, в ком ожила Жизнь, существует не для тех или иных мест, дел, людей, он идёт по Вселенной, для Вселенной, со Вселенной, какой бы узкой ни казалась область его труда. Раскройте сердца ваши, дышите Красотой и в Ней встречайте брата своего.

Раданда умолк, пение зазвучало совсем близко, и вдруг по самой середине стены открылась широкая, высокая дверь, через которую вошёл Иллофиллион, ведя за руку Яссу. Их окружал большой хор сестёр и братьев в таких же белых одеждах, в каких были мы все. Среди прекрасных голосов певцов и певиц особенно выделялся красотой тембра и силой один мягкий тенор, покрывавший весь хор, служивший ему как бы аккомпанементом. Как торжественно ни был я настроен, мне захотелось поблагодарить певца за его усердие для Яссы, и я устремился взглядом по направлению голоса, лившегося, как лава. Я не мог разглядеть певца, так как рослые фигуры, среди которых я заметил Грегора, закрывали его от меня. Но вот шествие приблизилось, фигуры людей переместились, и я увидел Василиона с устремлёнными куда-то вдаль глазами, со сложенными на груди руками, в которых он зажал цветок. Одухотворённое лицо его и вся его фигура, поглощённая всецело пением, напомнили мне, как увидел я этого человека державшим цветок в руке на балконе. Я вспомнил краски прелестного растения, перенёсся в часовню Великой Матери, прижал данный мне Ею цветок к сердцу и произнёс мой первый перед Нею обет:

– О Мать Великая, помоги мне навеки помнить о земных братьях, навеки приносить к Тебе печали всех друзей и врагов, чтобы Ты, Звучащая Радость, послала им помощь и оправдание.

Я забыл о месте и времени. Я почувствовал знакомое мне содрогание, услышал голос Флорентийца и увидел его по ту сторону жертвенника.

– День Посвящения Яссы – и твой день радости, ибо сегодня увидишь, как побеждает человек тёмные силы, если по невинности своей дал им обязательства. Нет условностей как таковых, которые стояли бы барьером на пути человека. Если же человеку указывает на них Учитель, то только потому, что этому человеку они мешают. Смотри и запомни, учись жить свой день в силе и мощи. И сила, и мощь приходят как аспекты Свободы, в себе носимой.

Голос умолк, и образ моего великого друга исчез.

Иллофиллион подошёл к жертвеннику, ведя Яссу за руку. Теперь я мог рассмотреть, что Иллофиллион и Ясса были в оранжевых одеждах, причём одежда Иллофиллиона сверкала феерическими огнями, а сквозь одежду Яссы я отчётливо видел его сияющие и движущиеся энергетические центры, какие заметил впервые у Раданды. Иллофиллион поставил Яссу перед жертвенником так, что лицо его и половина фигуры были видны всем. Сам Иллофиллион встал с правой стороны от Яссы. Окинув взглядом всех собравшихся, Иллофиллион подал знак певцам умолкнуть. В водворившейся тишине раздался его голос: