Текст книги "Две жизни. Часть 4"

Раданда взял меня за руку и свернул на маленькую, еле заметную тропочку, ведущую в густые заросли искривлённых кустарникообразных деревьев, никогда мною не виданных. Без него я и не разглядел бы эту тропинку. Она извивалась, и много раз мне казалось, что она упирается прямо в стену густого высоченного кустарника. Но каждый раз Раданда находил узенький, едва заметный проход. Сделав много поворотов в этом лабиринте, мы вышли на небольшую площадку, где полукругом росли мощные кедры, и в самом их центре стояла часовня.

Как описать мне это дивное зрелище? На тёмном фоне кедров, под синим небом, под знойным, сверкающим южным солнцем, высоко над белой, резной, как тончайшее кружево, лестницей стояла такая же белая, лёгкая – казалось, дуновения ветра довольно, чтобы унести её с места, – часовня. И внутри её высилась статуя, изображавшая женщину, на прекрасную голову и плечи которой ниспадало розовое покрывало.

Я стоял как зачарованный, не в силах оторвать глаз от дивного зрелища. Руки статуи, божественно прекрасные, были полны цветов самой разнообразной окраски, что делало их ещё более похожими на живые. Вся статуя, её покрывало, цветы – всё переливалось разноцветными светящимися бликами, дрожавшими под солнечным сиянием, мягкими, как краски венецианского стекла. У меня была полная иллюзия, что статуя вырезана из гигантских жемчужин белого и розового цвета.

– Собери силы духа, сбрось с глаз телесные покровы, друг, и неси славословие Жизни. Путь красоты и единения в ней может нести тот, кто соединит свою чистоту и Радость с этой сияющей Живой Красотой.

Раданда оставил посох и сандалии внизу у лестницы. Я последовал его примеру, снял сандалии и вынул из кармана сумку с письмами. Раданда снова дал мне руку, и мы стали подниматься по восхитительным кружевным ступеням. По первым ступеням лестницы я шёл легко. Они казались мне даже прохладными. Но чем выше мы поднимались, тем тяжелее мне было идти. Сердце моё билось, точно молотом стучало в висках. Ступени жгли мне ноги, как раскалённый песок пустыни. По всему моему телу пробегала дрожь. Пот катился ручьями по лицу. И чем выше мы шли, тем всё сильнее были мои мучения. Но я крепко держал руку моего милосердного водителя, и теперь она казалась мне железной по своей силе и передавала прохладу в моё словно охваченное огнём тело.

Мы взошли на последнюю ступень. Я стоял точно в огне костра, но вся эта физическая пытка казалась мне пустяком. Я смотрел на улыбавшееся мне божественное лицо статуи, забыл обо всём земном и не мог оторвать взора от сиявшей фигуры. Она действительно была воплощением Жизни в её аспекте Красоты. Освободив свою руку из руки Раданды, я поднял обе руки вверх и воскликнул, опускаясь на колени:

– О, Великая Мать, сгореть в огне и отдать жизнь хочу я в этот миг, ибо я видел Тебя, я постиг счастье и радость понимания, что значит Свет Вечности! Если мне суждено жить, прими меня в слуги Твои, в певцы твоей красоты и радости. Жить, не нося Тебя в сердце, я больше не могу. Пусть придёт мгновение смерти, если я недостоин восхвалять Тебя каждым своим дыханием!

Я не помню, что было дальше. Мне казалось, что руки Раданды поддержали моё готовое рухнуть тело. Мне мерещилось, что Великая Мать улыбнулась мне и подала розовый цветок, сказав, что то – цветок радости. Огненный столб ослепил меня…

Когда я очнулся, Раданда, стоя на коленях, обнимал меня одной рукой и говорил:

– О, Великая Мать, цветок твой подан верному и бесстрашному сыну. Прими меня, его поручителя, и его самого в Огонь утверждающей и освобождающей Радости твоей.

С необычайной силой Раданда поднял меня с колен. Мы ещё раз склонились перед дивным ликом, и мой покровитель насильно увёл меня из часовни, откуда я не хотел уходить.

Спустившись вниз, я стал сознавать, что я весь изменился, точно стал другим человеком. Как когда-то в тайной комнате Ананды в Константинополе я плакал последними слезами детства и перешёл в возраст мужчины, так сейчас с меня сошли последние остатки духовной юности – я осознал себя действенной единицей Всего творящего. Когда по дороге я наклонился, чтобы поправить сандалии, из-за моего пояса выпал чудесный розовый цветок. Я на лету подхватил его, не дав ему коснуться земли, и с удивлением уставился на Раданду – хотел спросить его, что это значит. Но он, коснувшись рукой моего цветка, тихо сказал:

– Ни слова, друг. Есть вещи столь великие и священные, что о них не говорят. Вовеки помни, где ты побывал, и если будешь верен данному тебе завету – радости, – то придёшь сюда ещё. Но храни полное молчание обо всём, что здесь испытал.

Он взял меня за руку, и мы пошли дальше по молчаливому парку. Достав из своего кармана маленькую коробочку, Раданда подал её мне.

– Возьми вот эту вещицу и положи в неё твой цветок. Храни его всегда при себе, и пусть священный символ, данный тебе сегодня, вырастет во многотомное, необходимое людям творчество писателя.

Коробочка была зелёная, продолговатая, а на крышке её был изображён белый павлин, ну точь-в-точь мой красавец Эта. Я уложил в коробочку мой цветок и любовался им.

– Теперь подумай, какое счастье для тебя и для всех, к кому ты сейчас идёшь, встретиться именно в этот день и час твоего великого озарения. Неси им Свет, трепет которого коснулся тебя.

Не дав мне времени поблагодарить его, Раданда быстро пошёл вперёд, а мне хотелось пасть ниц перед ним и произнести в его лице славословие всей Вселенной. Мы шли довольно долго и скоро, но я не ощущал ни зноя, ни усталости. За плечами у меня точно крылья выросли, мне даже казалось, что я ощущаю их движение.

Первыми, кого мы посетили, были сёстры Роланда и Рунка. Меня удивило, что они сидели на скамеечке возле своего дома готовыми в поход и ждали нас, нисколько не удивившись появлению Раданды. Я не смел спросить, каким образом они могли знать, что я приду не один, но по мимолётной улыбке на губах Раданды, по беглому взгляду, брошенному мне, я понял, что он прочёл мою мысль, хотя она едва мелькнула. Этот маленький инцидент снова ввёл меня в сосредоточенное внимание. Ещё раз я увидел, как неустойчива моя мысль, и достаточно малейшего предлога, чтобы внимание моё рассеялось. Я погладил рукой мою коробочку, где хранился божественный дар милосердной Матери, и внутренне снова встал перед Нею, моля моих великих покровителей Флорентийца и Иллофиллиона помочь мне жить и действовать в её атмосфере.

– Нет, дети. С Деметро и его матерью мы встретимся в одном из соседних с ними домов. Они ведь без дела сидеть не любят, поэтому непременно пойдут куда-либо обсуждать принципиальные вопросы, чтобы провести с людьми время до обеда, – услышал я звучавший юмором голос Раданды. – Пойдёмте прежде всего к художникам фарфорового завода, таким же усердным труженикам, как вы обе, милые сёстры. Они только что возвратились из оазиса темнокожих, где добились новых успехов в росписи. Они полны энтузиазма, сейчас отдыхают и будут рады нас видеть.

Раданда пошёл впереди, и шёл он так быстро, что поспевать за ним было трудно ногам, но весело сердцу. Неожиданно для меня он свернул к красивому домику, возле которого был палисадник с очень художественно рассаженными цветами, и быстро поднялся по ступенькам прелестно декорированной террасы. Всё – от малейшей складки белого холста, драпировавшего широкое окно, до гармонично подобранной цветовой гаммы декоративных и цветущих растений – всё говорило, что красота здесь не внешнее приложение к существованию, но необходимость, простое выражение потребности духа жить в ней. На звук наших шагов на террасу вышел высокого роста человек в белом хитоне, надетом на греческий манер, и, увидев Раданду, радостно воскликнул:

– Какая радость, отец, видеть тебя и твоих спутников в нашем доме! И ещё большая радость, что ты пришёл именно в тот час, когда я так стремился к тебе. Мне не терпится показать тебе наши достижения!

Человек этот, в котором каждый мог бы признать артиста, напомнил мне Бронского некоторыми характерными чертами манер и внешности. Какая-то особая свобода движений, до сих пор подмеченная мною только в Бронском, придавала всей его фигуре лёгкость и элегантность.

– Здравствуй, друг! И я очень рад, что пришёл к тебе вовремя. Вот, познакомься с нашим гостем, молодым другом Иллофиллиона. Он привёз тебе письмо из оазиса, а также посылку от Дартана. Но за посылочкой ты сам к нему придёшь, а письмо получи сейчас. Зовут твоего милого письмоносца Лёвушкой. Наверное, он уже оценил всё то, что из твоих трудов в Общине видел. Он писатель и чуток к красоте. Вы, наверное, подружитесь. Это, Лёвушка, тот самый художник, формой чашек и рисунками которого ты так восхищался. Зовут его Грегор.

Грегор очень любезно поздоровался со мной, поблагодарил за похвалу его произведениям, которую я не замедлил повторить, но лицо его, как только Раданда упомянул об оазисе, из сияющего и радостного стало серьёзным, глаза отразили печаль и даже боль.

Я вынул сумку с письмами и на самом верху увидел большой конверт, где было написано по-латыни: «Другу, брату и сыну Грегору Стафилиону, художнику».

Я подал ему письмо, всем сердцем призывая Великую Мать помочь мне внести мир и облегчение в сердце художника. Душа моя, мои внутренние очи духа, как и внешние мои глаза, были так полны обликом Великой Матери, её атмосферой живой Радости, что, подавая пакет, я словно жил у её ног, моля её стать заступницей и оправданием печали этого человека, талант которого сквозил во всех его движениях, как горящий внутри мраморной вазы светильник.

– Спасибо вам за доставку письма и за то доброжелательство, с которым оно подано!

Он пожал мне руку, и от его пожатия волна теплоты ещё больше прилила к моему сердцу. Я был тронут, что Грегор почувствовал мою любовь, струящуюся к нему, и ответил на неё.

– Какая радость! Ты здесь, отец, редкостный гость, и даже со спутниками!

Оглянувшись на раздавшийся сзади меня голос, я увидел человека среднего роста, одетого так же, как Грегор, слегка напоминавшего его родственным сходством в лице, но совершенно разнившегося фигурой, волосами, манерами и движениями. Он весь был сплошной темперамент. И речь его была быстрой, слова сыпались чётко, точно скороговорка. Всё его тело было подвижно, точно ртуть. Но вместе с тем суетливости в нём не было. Каждое движение было точно, ловко. Создавалось ощущение, что у этого человека был совсем особенный глазомер и он нигде не споткнётся, ничего в своей стремительности не заденет, а, наоборот, чётко сделает на практике всё, о чём думает и чего хочет. Человек поднялся на террасу, Раданда обнял его.

– Тебя, Василион, без горшка с цветком увидеть трудно.

– Да ты посмотри, отец, что за цветок! – поднося к глазам Раданды горшок с прелестным розовым цветком, сыпал словами Василион. – В последний раз, когда Дартан был здесь, он привёз мне два жалких цветочка этого вида. С таким трудом я вывел эти горные лилии в оранжерее оазиса, а без меня никто не смог их там разводить. Я не надеялся вывести их вновь здесь, и вот посмотри, что за чудо природы! Что за цвет, розовый, переливчатый! Какое радужное сияние! Ведь это будто из розового и белого жемчуга божественная рука вырезала цветы. Этакая красота! – Василион высоко вверх поднял руку с горшком. – Грегор, первая проба этого цветка, воспроизведённого на чашках, – отцу и его сегодняшним спутникам. О, как я буду стараться, дорогой отец, чтобы цветочек на чашке казался живым и отливал своим радужным жемчугом.

Василион, казалось, забыл обо всём и обо всех. Вся его фигура выражала порыв восторга. Глядя на него и его цветок, я подумал, до чего целостен этот человек в своём порыве. А ещё у меня мелькнула мысль о том, что часовня Великой Матери была бы лучшим местом для его цветка, почти в точности отображавшего краски дивного сияния её статуи. Мимолетный взгляд и улыбка Раданды снова дали мне понять, что и эту мою мысль он прочёл. Я же вспомнил его слова: «Есть вещи столь высокие, священные, что о них не говорят». Мысленно я ещё раз преклонился перед статуей, из атмосферы которой выйти уже не мог, и послал благоговение труду артиста, в таком восторге созерцавшего красоту цветка.

– Брат, цветок очарователен, но… твоя любезность хозяина далеко не очаровательна. Познакомься с новым гостем и поблагодари сестёр-затворниц, которые ради нас нарушили своё домоседство. – Грегор взял цветок из рук брата и подвёл его к нам, стараясь свести на землю с его цветочного неба.

– Тем более будь внимателен, что этот юноша не только посланник Дартана, но друг и секретарь Учителя Иллофиллиона, – прибавил Раданда, пристально глядя на здоровавшегося со мной и радостно мне улыбавшегося Василиона.

Потрясающая перемена произошла вдруг с его смеющимся и радостным лицом. Оно побледнело, что было заметно даже под сильным загаром. Рука, пожимавшая мою, за мгновение до этого тёплая, вдруг стала ледяной. Василион пошатнулся и грузно опёрся о моё плечо, которое я поспешил ему подставить.

– О, Боже мой! Уже! – прошептал он, опустив голову мне на плечо. – О, я не готов, не готов. Неужели так быстро промчались десять лет?

Он ещё сильнее сжал мою руку, ещё грузнее теперь опирался на меня. Я впервые почувствовал в себе огромную физическую силу, которой раньше в себе не знал. Впервые понял, как я стал высок ростом, ибо голова Василиона приходилась на уровне моего плеча. Что я рос очень сильно, это я и сам замечал и видел в этом только чудо воспитательных талантов Иллофиллиона. Что же касается новой и внезапной физической силы, то для меня сомнений не было: она пришла в момент моего посещения часовни. И ещё яснее я понял, насколько важно, чтобы в человеческом организме всё было в полной гармонии. Я не мог бы вынести той мощи волн Радости и Света, которые влились в мой организм, ослепив меня, на мгновение почти убив и превратив в одну из нот божественного аккорда Великой Матери, если бы я физически не превратился в Голиафа…

Василион, за минуту до этого бывший воплощением энергии и действия, сейчас выглядел инертным и безнадёжным. Я усадил его в кресло и встретился взглядом с Грегором. Бог мой! Какой полной противоположностью своему брату был он сейчас. В его лице и помина не было той печали, какая скользнула по нему при упоминании имени Дартана. Оно точно солнцем светилось от радости. Имя Иллофиллиона вызвало на поверхность всё благоговение, таившееся в его сердце. Он был уверен, спокоен, прост.

Грегор подошёл ко мне.

– Каким гонцом счастья входите вы в этот дом! Более великой минуты, чем свидание с нашим спасителем, Учителем Иллофиллионом, не могло наступить для нас. Не обращайте внимания на расстроенность моего брата. Его первые слова, слова отрицания – лишь внешнее механическое проявление старых-престарых привычек мышления. Давно уже, как это хорошо знает наш любящий и любимый отец, друг и защитник Раданда, Василион оставил губившее его жизнь отрицание. Он всеми силами стремится утверждать Жизнь и разделять её труды в своих буднях. Не судите его и меня строго, – голос Грегора звучал проникновенно.

– Мне судить вас? О, друг, что вы говорите? Мне, такому несовершенному человеку, к которому так незаслуженно было проявлено столько милосердия, судить пути достижения людей? Чем больше я сближаюсь с людьми, тем всё глубже вижу и ощущаю, что такое милосердие и как далёк я сам от возможности и умения воплощать его в своём общении с людьми, – произнёс я в ответ.

– Потом прочтёшь письмо своё, Грегор. И Василиону Лёвушка подаст его письмо позже. Никогда не надо приступать к чтению ответственных бумаг и к любому делу, пока не привёл весь свой организм к полному спокойствию.

Что же такое, дети мои дорогие, полное творческое спокойствие? Для каждого ученика это слияние его Единого с Единой Творящей Жизнью и в Ней общение с людьми и делами. И к такому общению всегда надо приготовиться человеку.

Тебе, Василион, моё особое слово. Вот получил ты весть, которую искал и ждал более половины жизни. Надеялся, к ней благоговейно стремился и старался приготовить дух свой. А пришла весть – и первое твоё слово ей в ответ было словом отрицания. Запомни навсегда эту минуту, чтобы больше не повторить своей ошибки. Милостивый провидец, Учитель Иллофиллион, не уготовил тебе внезапной встречи с ним, чтобы ты не причинил себе и всему своему пути непоправимого вреда. Он послал к тебе нас с Лёвушкой, подкрепив нас предварительно своею любовью и Радостью Великой Матери, чтобы в её атмосфере милосердия мы, грешные, имели силу любви принять на себя твой удар отрицания. Чтобы мы могли найти тебе оправдание и ввести тебя в атмосферу её мира и успокоения.

Восстань, приди в себя, передай своей внешней форме внутреннее ликование твоего духа и неси в новый день счастье жить легко. Вдумайся, что побудило тебя сказать: «Я не готов». Страх. Только один страх великой ответственности перед Вечностью заставил уста твои высказать движение ума и опередить творческую работу сердца. Вот о чём говорит Учитель в формуле: «Убей ум». То есть дай время всему в себе прийти в гармонию, установи в себе тишину, чтобы ждущее тебя на пороге озарение могло встретить в тебе волну тех вибраций, которые ему необходимы, чтобы быть воспринятыми тобою. Ум, действующий не в гармонии с творчеством сердца, не может творить в Мудрости. А потому не может и ухватить вибраций Мудрости, хотя бы Она стояла рядом.

Друзья и дети, – снова обратился Раданда ко всем нам, – вынесите из данной вашей встречи вечную память о двух ученических правилах:

1. Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе великий Учитель.

2. Важно точное и целостное действие человека сейчас, а не десять минут спустя.

Пойдёмте дальше.

Раданда взял Василиона за руку, встряхнул его с такой силой, что тот покачнулся, ласково его к себе притянул.

– Забудь теперь о себе и думай о других. Полчаса назад ты умел думать только о деле красоты для блага людей, стараясь единиться с ними в прекрасном. Десять минут назад ты думал только о себе, забыв обо всём окружающем. Ни то, ни другое, мой милый. Любя побеждает лишь тот, кто живёт в Вечном. Тогда он не скачет мыслями и настроениями от личного к безличному, но трудится в ровной радости, в труде своём подавая каждому то зерно Вечного, которым живёт сам.

Живи отныне не в кажущемся смирении, а в истинном. Тогда всякий дар Милосердия воспримешь в благоговейной радости. И благодарность твоя Истине выразится в труде будней – лёгком, бесстрашном, уверенном и простом. Ты не будешь думать, избранник ли ты и достоин ты или не достоин оказанного тебе милосердия. Ты будешь счастлив в усердии объединять со своей жизнью и знанием сознание каждого встреченного тобой человека.

Это не значит, что каждому ты будешь предлагать разделить твоё Святая Святых. Это лишь значит, что, храня тайну твоего откровения, ты будешь стремиться вовлекать каждого в результат твоего живого труда, в твою любовную радость. Ты будешь стараться видеть во встречном его святыню. В благоговейной радости будешь отыскивать в нём Свет и в своём оправдании помогать его равновесию укрепляться.

Рука об руку с Василионом Раданда стал спускаться со ступеней террасы. Всё в природе и в сопровождавших старца людях казалось мне сегодня прозрачным и сияющим. Ореол же самого Раданды на этот раз казался мне переливающимся шаром розового и белого цветов, которые были так густы и плотны, что закрывали не только все другие цвета его обычно радужного шара, но даже и фигуру шедшего рядом с ним Василиона.

Мы прошли несколько аллей и остановились у весьма банального двухэтажного дома, в архитектуре которого сквозило много претензии на утончённость вкуса. На самом же деле дом был воплощением бездарности и буржуазности. Такое здание здесь, в Общине, меня несказанно удивило. Оно было ярко-зелёного цвета, с белыми колоннами, и напоминало неуклюжее подражание древним венецианским домам. Тут же красовался греческий фронтон и простое, как у французских вилл, крыльцо, увешанное раковинами и разрисованное букетами цветов. Затейливые балконы и террасы лишали последней грации это создание чьей-то фантазии.

И на этот раз, как и тогда, когда мы подходили к дому Деметро и Леокадии, до нашего слуха ещё издали долетел говор многих голосов. Мне казалось, что я улавливаю могучий голос Деметро, покрывавший общий шум.

Раданда обошёл парадный вход и террасы, которых здесь было три, и подошёл к описанному мною крыльцу. Пропустив нас всех в прихожую, где шум голосов, похожий на гомон базара, был сильнее и явственнее доносился из дальних комнат, Раданда отдал свой посох Василиону.

– Сядь здесь на стул и никого не выпускай, если кто-либо захочет по глупости тайно скрыться. Если же кто-нибудь будет ломиться напролом, поставь ему, Василион, мой посох поперёк дороги. Тогда он отойдёт от тебя и возвратится обратно. Нарушителей запрета никакими словами не устрашай и не угрожай, просто говори: «Выхода нет». Сосредоточь своё внимание на том, что я тебе сказал, сын мой. Не суди этих несчастных людей за их тупое отрицание Истины, так же, как Истина нашла оправдание твоему отрицанию и послала нас, гонцов Своих, возвестить тебе об этом.

Василион поцеловал руку старца, голос которого был добр и кроток, как тогда в трапезной, когда он говорил с тремя тёмными фигурами в незабываемую ночь… Я заметил, как слеза Василиона упала на тёмную руку старца и как тот нежно погладил по седой голове приникшего к нему человека.

– Уверен будь, – ещё ласковее шепнул ему Раданда и жестом пригласил нас следовать за ним.

Мы прошли через три пустых, роскошно и безвкусно обставленных комнаты, миновали огромную столовую, где на столе не эстетично оставались разбросанными остатки пищи, и вошли в заполненный азартно спорящими людьми большой зал. Никто вначале не заметил нашего присутствия. Мы тихо и молча стояли у дверей. Я видел глубоко сосредоточенное лицо Раданды. Он точно молился. Внезапно от его блиставшего ореола побежали розовые и белые лучи во все стороны. В комнате стало даже светлее. Голоса вдруг смолкли, точно все сразу заметили Раданду. Десяток людей оглянулись на него и на нас, и из разных углов послышалось: «Ах!», «Отец!», «Боже мой!», «Как же мы не услышали!» и тому подобные возгласы растерянности и удивления.

– Так, так, дети мои дорогие. Недаром сказано, что не знаете ни дня, ни часа, когда сын человеческий придёт. Если вы знали точно день и час, когда придёт к вам Учитель Иллофиллион, и не смогли подготовиться к встрече с ним, что же будет с вами, когда подойдёт ваша смерть к вам? Ведь её часа вы не знаете. Смерти нет для тех, кто в себе жизнь вечную открыл и её носит. Когда вы ехали сюда, вы давали обет: до смерти все остающиеся вам дни трудиться. Вы обещали Учителю Иллофиллиону к его приезду в Общину приготовить образцы своих трудов, показать результаты новой жизни. Каждому из вас была предложена вся трудовая жизнь Общины – от самых низких форм труда до наивысшей ступени художественной и научной работы. Вы всё отвергли. Тогда я предложил вам самим создать себе новые формы, трудиться каждому по собственному вкусу и усмотрению. Не раз я приходил к вам, напоминал, торопил, молил не терять времени попусту, а приниматься за труд. Только немногие из вас, не больше сотни людей, вошли в трудовую жизнь Общины. Они слились с нею, своими талантами и любовью продвинули многое в Общине вперёд и сами продвинулись в гораздо более расширенном сознании. Они – вами критикуемые и презираемые труженики, труженики на общее благо – ныне освободились от необходимости жить в уединённой Общине, им не нужны более рамки, помогающие дисциплине. Они уже обладают устойчивой самодисциплиной, они могут выйти в широкий мир как новые, полезные единицы Вселенной, в которых Жизнь найдёт верных слуг, содействующих выполнению её плана Вечности. Что же имеете предъявить Учителю вы, мои бедные дети? Результатов ваших споров и разговоров нет. А десять лет вашей жизни минуло. Учитель здесь, и вы непременно должны дать ему отчёт обо всём сделанном вами, и о том, что из ваших обетов вы выполнили.

Пока Раданда говорил, люди старались отойти от него как можно дальше в глубь комнаты, точно лучи, исходившие от него, их жгли, хотя я был уверен, что они их не видели. Но с моими глазами творилось что-то странное. Я не видел теперь – как раньше – людей в их физической, плотной форме. Я видел в каждом из них несколько пластов, или оболочек, мутной или светящейся материи, как бы облекавших и проникавших один в другой, в самой глубине которых сверкали движущиеся огни – энергетические центры. У тех людей, у которых оболочки были светлы и прозрачны, центры эти были больше, сияли и двигались с вихревой быстротой. Но у тех, у кого оболочки были похожи на пласты вязкой тины мутно-серых или зелёно-чёрных тонов, центры эти еле виднелись и едва заметно двигались. Я взглянул на Раданду и понял – то, что я принимал за его светящийся шар-ореол, было сиянием его вращающихся центров, расположенных, как сверкающие цветы, среди массы светящейся материи, которой было окружено его тело. Сливаясь в своём движении, сверкая и переливаясь, эти центры и производили впечатление шара.

Люди, наполнявшие комнату, – как это и предполагал Раданда, – пытались выйти из дома через крыльцо, но возвращались обратно, не выпущенные Василионом. Из зала ещё одна дверь вела, очевидно, к террасам, но сейчас она была заставлена каким-то громоздким шкафом, наподобие готического, тоже довольно безвкусным по форме. Мимо же Раданды никто не решался пройти, все сгрудились у окон, растерянно, уныло, а некоторые и злобно поглядывая на нас.

Случайно взгляд мой упал на тоненькую женскую фигурку, одиноко стоявшую у окна. Это была совсем юная девушка лет четырнадцати, смотревшая на Раданду сияющими глазами, и, когда лучи Раданды добежали до неё и совсем её окутали, она быстро пробежала через весь зал, упала на колени перед старцем, схватила обеими руками его руку и быстро заговорила:

– Отец, дорогой, спаси меня, помоги мне. Я так хочу учиться, я так люблю людей. Дедушка Рассул велел мне ходить в школу, но ни мама, ни брат об этом и слышать не хотят и не позволяют мне даже выходить из дома. Я много раз пыталась добраться до тебя, но каждый раз меня ловили и запирали дома. Помоги мне, научи меня разобраться, где правда. Я ничего не слышу вокруг себя, кроме злой критики Общины, и понятия не имею, что такое ты и Община на самом деле и зачем мы живём здесь, если моим родителям и всем их друзьям так не нравится Община.

Не успел Раданда поднять девушку с колен и поставить рядом с собой, как из толпы вышла величественная женщина, очень красивая, и с чрезвычайной надменностью обратилась к Раданде:

– Пожалуйста, отец, не обращай внимания на истерические выходки нашей дурно воспитанной дочери. Всё это плод её фантазий, которым с самого детства потакал дедушка Дартан. Прости, пожалуйста, я так растерялась, что даже забыла первый долг вежливости и не предложила тебе сесть. Но выпад моей ненормальной дочери меня потряс.

– Так, так, Анитра, друг мой. Тебе самой танцевать фантастические танцы, которые ты считаешь верхом искусства, ничто не мешало. И ты никогда не терялась и не смущалась, нарушая ими чей-либо покой. Много раз я к тебе приходил, и ты, занятая каким-либо замысловатым па, не имела ни времени, ни возможности предложить мне сесть. И всё, чем ты провожала меня, была небрежно кинутая какому-нибудь свидетелю твоих балетных упражнений фраза: «Слава Богу, отделалась от назойливого старикашки». Бедная Анитра. Ты не подумай, что я упрекаю тебя. Нет, нет. Видишь ли, друг, ничьи глаза нельзя раскрыть насильно. На земле очи каждого раскрываются только тогда, когда он долго и много трудится. В земной жизни нельзя жить без труда, в праздности. Если бы ты училась танцам, чтобы достичь в них искусства и передавать его другим, вдохновлять им твоих ближних, пробуждать в них стремление к благородству и красоте, твой путь танцовщицы был бы священен и благословен. Но ты думала не о людях, а о самой себе, о своих собственных прелестях, пленять которыми – без белил и румян – становилось уже трудно. И потому ты потратила время даром. Ты забыла самый первый закон тружеников земли: оставь себе заместителя. Ты не только никого не привлекла к делу красоты, но каждого, кто подходил к тебе, желая учиться, отталкивала, опасаясь соперничества. Попробуй сейчас, хоть один раз за всю жизнь, радостно подумать о другом человеке, а не о себе одной. Предоставь дочери своей свободу жить, как она хочет и понимает, учиться чему хочет…

– Да что такое ты говоришь, отец! – резко перебила Анитра Раданду. Она краснела и бледнела во время его слов и теперь едва сдерживалась, чтобы не сказать грубости. – Ведь ты в своей… – она чуть запнулась, – житейской неопытности не можешь понять желаний моей дочери. Если завтра ей дать разрешение жить по её воле и вкусу, то она завтра же и поступит сиделкой в твою больницу, оправдываясь тем, что ничего иного, как ухаживать за больными, делать не умеет. Она своенравный и злой ребёнок!

Анитра резко повернулась к окружавшим её людям и резко выкрикнула:

– Адам, Рамза, мужчины! Что же, и на этот раз вы, муж и сын, оставите меня, женщину, сражаться одну? Вы слышите, что меня оскорбляют, говорят, что я никогда не была доброй, и вы молчите? Что ты подразумеваешь под словом «труд», это я, отец, хорошо знаю. Довольно посмотреть на Роланду и Рунку, которые всем своим видом доказывают, что они забыли, что они женщины. Довольно посмотреть на Грегора, вечно испачканного глиной. Уж не говорю об остальных, поддавшихся твоим проповедям о труде на благо людей. Я уверена, что Учителю Иллофиллиону и в голову не приходило понимать труд так, как ты его понимаешь. Сделай одолжение, верни мне дочь, по своей глупости прячущуюся за твоей спиной.

Видя неподвижность и молчание Раданды, Анитра вытащила из толпы пожилого человека, у которого был очень растерянный и несчастный вид. Он кротко смотрел на свою мучительницу, которая тащила и подталкивала его по направлению к Раданде.

– Проси, Адам, требуй обратно дочь. Хоть раз докажи, что ты мужчина. Не смей отказываться, иди!

– Анитра, милая, приди в себя. Ведь ты же добрая женщина, не показывай себя хуже, чем ты есть!

Адам моляще, ласково глядел на свою мучительницу, которая нисколько не внимала его мольбам. Тогда неожиданно ловким и сильным движением, что совсем не соответствовало его слабому сложению, Адам вырвал свою руку из руки жены, сделал несколько быстрых шагов к Раданде и упал перед ним на колени.