Текст книги "Две жизни. Часть 4"

– Сегодня в этом зале нет ни одного человека, в жизни которого эта текущая минута не играла бы огромной роли как минута прохождения той или иной силы духовной зрелости. Все, кто сейчас присутствует здесь, связаны нитями старой кармы или только между собой и мной, или между собой и Радандой. Вы присутствуете на высоком зрелище, из которого должны унести в сознании ту или иную новую форму духовного знания, чтобы с помощью его быть и становиться. Не часть ваших духовных сил должна здесь укрепиться и обновиться, чтобы выйти отсюда новой мощью, но вся мощь каждого из вас должна быть вложена в творческое дело созидания новой ступени духовного роста для всех.

Не о себе думайте. Не за счастье присутствовать при великом обряде Посвящения благодарите. Но творите радостью сердца ту чистую атмосферу, куда могла бы спуститься струя Божественного Света. Каждый раз, когда собравшиеся вместе люди – для чего бы они ни собрались – раскрывают сердца и объединяются в одной мысли: «Жизнь истинная в нас светит миру», – Свет Жизни спускается и отвечает на славословие собравшихся. В те минуты, когда вы думаете только о деле Единой Жизни, когда вы трудитесь, забыв, что за труд вас могут наградить, вы творите атмосферу чистоты. Сумма таких минут, когда вы забывали о себе, создаст каждому из вас тропу соответствующей длины и ширины, которая приведёт вас дальше или ближе к Светлому Братству.

Вы сейчас здесь. Почему? В каждом из вас сердце бьётся только миром и радостью, вы не несёте бунта и отрицания, вы научились утверждать, то есть творить Жизнь. За стенами этого зала немало высокодостойных людей, сделавших для своих земных братьев гораздо больше, чем многие из присутствующих здесь. Значит ли это, что они менее вас достойны? Нет. Причина лишь в том, что их внутреняя умиротворённость ещё мала и их присутствие может нарушить гармонию окружающих людей. И потому их освобождённость пока недостаточно созрела, чтобы привести их сюда. И это несмотря на то, что в своём пути они иногда могли достигать таких высот, о которых вы и не подозреваете.

Соберите радость в сердце. Пусть те цветы, которые вы держите в руках, будут эмблемой вашей радости. Бросьте свои цветы под ноги входящему сегодня в новый круг знаний брату. Пойте ему песнь привета и помощи в его новом пути, в его новых понятиях.

По многим лицам катились слёзы, пока говорил Иллофиллион. Но, когда он призвал всех к творческой радости, когда предложил всем, как символ её, бросить цветы под ноги Яссе, ни у кого не осталось ни слезинки в глазах. Точно вспыхнул костёр, раздалось снова пение, и весь пол покрылся розами и миртами.

Иллофиллион перевёл Яссу по ту сторону жертвенника, где стоял Раданда с нами, и встал рядом с ним. Пение снова смолкло, все братья и сёстры опустились на колени, и в торжественной тишине раздались два голоса – Иллофиллиона и Раданды. Теперь Раданда стоял по другую сторону Яссы, и голос Иллофиллиона чередовался с его возгласами.

Иллофиллион поднял высоко над головой какой-то предмет, как мне показалось, нечто вроде булавы. Но от него шло такое сияние, точно от грандиозного алмаза сыпались во все стороны мириады сверкающих искр. Поэтому я не мог хорошо рассмотреть, что именно держал в руках Иллофиллион. Голос его становился всё громче. Голос Раданды утратил все признаки старости, отвечая Иллофиллиону силой и полнотой вдохновения. Голоса перекликались всё чаще и быстрее, мне казалось, что я чувствую содрогание всего организма при каждом взмахе руки Иллофиллиона. Я понимал речь обоих из посвящавших, ясно сознавал, что это древний язык пали, но все эти слова проникали в меня не через мой физический слух, а через тот особый слух, посредством которого я понимал слова Флорентийца и Али – через слух моего второго сознания, раскрывавшегося во мне в минуты отрешённости от физических вибраций, в которых жило моё тело. Смысл слов обоих посвящавших был разным.

– Слышишь ли нас, Великая Мать? Мы приводим к Тебе сына Твоего, – говорил Иллофиллион. И искры осыпали дождём его и Яссу.

– Милосердие, Жизнь Вечная, я свидетельствую Тебе, что сын Твой ныне очищен от зла. Ясен дух его, прими его, – молил Раданда. И вновь искры осыпали его и Яссу.

– Имеет ли всё Великое Светлое Братство силу милосердия и доброты принять нового брата в свои объятия и подать ему помощь в его трудах? – взывал Иллофиллион. И на него и Яссу сыпался поток искр.

– Свидетельствую всему Светлому Братству, что труд нового брата, его человеколюбие и мир непоколебимы и бескорыстны. Ничто отрицающее не может проникнуть через него на великий путь труда Братства, – снова говорил Раданда. И сноп искр изливался на него и на Яссу.

Но вот Иллофиллион протянул Яссе большую чашу, стоявшую на жертвеннике впереди всех цветных чаш. Она была совершенно белой, когда мы вошли в зал, как я отлично помнил, а теперь стала оранжевой.

Ясса опустился на колени, держа чашу в руках. Иллофиллион поднял над его головой руку с булавой, второй конец которой взял в руку Раданда. Раздалось громкое пение хора, всё засияло вокруг, множество цветных звёзд, как чудесные бабочки, замелькало в воздухе.

Раданда и Иллофиллион говорили теперь оба, но за громким торжественным пением слов их разобрать я не мог. Внезапно весь зал наполнился таким слепящим светом, что я невольно закрыл глаза. Я опустился на колени…

Мне казалось, что прошло очень мало времени, но, когда я нашёл в себе силы подняться с колен, Ясса уже был не у жертвенника, братья с пением выходили из зала, а возле меня стоял Ольденкотт, помогая мне встать. Он очень тихо говорил:

– У ученика нет ни единой мысли о себе. Есть только мощь Любви, посылаемая брату в его новый путь. Всё, что может сделать один человек для другого в его величайшие минуты жизни и смерти, – внести свою собственную любовь в его святыню, чтобы ещё ярче светил ему Свет, чтобы скорее он мог проходить по узким стыкам лежащих перед ним новых путей.

Он взял меня под руку. Я чувствовал в себе огромную физическую силу, но продолжал быть ослеплённым и оглушённым ещё несколько минут. Когда все братья и сёстры вышли, Ольденкотт оставил мою руку и подошёл к Яссе. Я не слышал, что он ему говорил, но по счастливой улыбке, осветившей лицо Яссы, я понял, что слова его проникли глубоко в сердце нового посвящённого и принесли ему радость. Я видел, что и Зейхед подошёл к Яссе и сказал ему что-то значительное, – я же всё стоял на месте, не имея сил двинуться к моему дорогому Яссе и выразить мою любовь и счастье моей нежной няньке, другу и помощнику. Я воззвал к Великой Матери, коснулся её цветка, и какая-то новая сила прозрения озарила меня. Я увидел себя где-то далеко, в давно прошедшем, ребёнком, рядом с ребёнком Яссой. Я подавал ему деньги, хлеб и молоко… Я бросился к моему Яссе, обнял его с совершенно новым чувством старой-старой дружбы и любви и, вне себя от счастья, воскликнул:

– Ясса, Ясса, я вспомнил, как ты был когда-то наказан колдуном и я пришёл к тебе с пищей. О Ясса, если бы я мог чем-нибудь отслужить тебе за все твои милосердные заботы обо мне теперь. Прими мою верность, я постараюсь больше никогда не забыть, как давно я тебя знал и любил!

– Ах, Лёвушка, не только пищу и деньги ты мне тогда принёс, но и бежать помог. Я в ещё большем долгу у тебя, – отдавая мне поцелуй, сказал Ясса.

К нам подошли Иллофиллион и Раданда, поздравили Яссу и увели его в покои настоятеля. Иллофиллион приказал всем нам идти в трапезную, где его и подождать.

Мы прошли в трапезную. Она была почти пуста. В ней были только те братья и сёстры, которым Раданда велел сюда прийти. Некоторые из них присутствовали на Посвящении Яссы и вошли вместе с нами, другие же уже ждали здесь.

Сразу же, как только мы вошли в трапезную, ко мне подошёл Грегор. Лицо его было внешне спокойно, но я прочёл и его волнение, и его внутренний подъём. Я ощущал, что внутри у него целый вулкан, но только моя новая способность прозрения помогла мне проникнуть за его внешнее самообладание. Грегор без всяких вводных фраз стал говорить со мною так, как будто мы только минуту назад прервали давно начатый разговор.

– Лёвушка, я должен рассказать вам обо всех своих новых познаниях, так как только благодаря вам я их открыл. Первое моё откровение: чтобы быть близким Учителю, человеку не нужно каких-либо особых условий, непременно сопутствующих. Второе: человек, приблизившийся к Учителю, может быть юн и может в данное воплощение ничего не помнить о своём прошлом. И всё же он должен был стоять на высокой ступени подготовки к ученичеству в прошлом и тогда же пройти его начальные ступени. Третье: все попытки насильственно проникнуть на высокий духовный путь не могут достичь успеха.

Я с удивлением слушал Грегора, не понимая, при чём же тут я, но он не дал мне времени размышлать об этом и продолжал:

– В первую мою встречу с Учителем Иллофиллионом, которой я изо всех сил добивался, я был более нежели разочарован. Я был тогда одним из известнейших художников, решил, что иду путём красоты, что я ею служу просвещению и улучшению человечества и имею право быть членом Светлого Братства. Вы можете себе представить, с каким великим мнением о себе, избалованный поклонением и обожанием людей, я явился к Учителю просить его принять меня в члены этого Братства. Иллофиллион не стал объяснять мне, какими достоинствами должен обладать человек, желающий стать членом Великого Светлого Братства. Он просто спросил меня: «Вы считаете, что идёте путём красоты и ею служите человечеству? Можете ли вы припомнить хотя бы одну работу, которую вы начали и кончили в радости? Можете ли вы сказать мне, что, приступая к творчеству, вы забывали обо всём, кроме тех душ, которым вы стремились раскрыть в своём труде красоту?

Что такое красота? Это гармония творящего с его окружением. Это его поклон Божественной Силе, которую он оживил в себе и стремится вынести вовне. И это единственный путь служить людям красотой. Ибо, если вы творили, будучи наполненным личными чувствами, ваше создание затронет в каждом только его личное, и больше ничего. Творец красоты несёт её людям, забыв о себе. Он творит там, где кончается личное. Он любит и чтит людей, а потому и может объединяться с ними в красоте и единить их в ней. Он не одержим страстями. Ваш путь не был таким, и он не может привести вас к единению со Светлым Братством».

Но Иллофиллион мог бы и не прибавлять последних слов. Пока он говорил, передо мной, как вереница, видений ясно проносились картины всей моей жизни, всего моего творчества. И я, конечно, понял, как глубоко и глупо я заблуждался.

Грегор замолчал. Глаза его снова как бы пробегали по раскрытым страницам прошлого, он глубоко вздохнул, провёл рукой по лбу своего печального лица, посмотрел мне в глаза, улыбнулся и продолжал:

– Я вижу, что вы ждёте от меня объяснений: как, поняв, я исправил свою ошибку? Вы думаете, что я просветлел, поблагодарил Учителя за его мудрые слова и начал трудиться по-новому всё для той же цели, которую я называл священною? Увы, вы ошибаетесь. Я понял всё, как уже вам это сказал. Понял до дна и, по всей вероятности, не без помощи Иллофиллиона. Но бунт, который вызвали во мне его слова, оскорблённая гордость «мировой знаменитости», удар по самолюбию – весь этот букет носимой в себе пошлости так ослепил меня, что я ушёл раздражённый до последней степени. Целую неделю я рвал и метал, изливал своё горе – поверьте, это было для меня истинным, огромным горем, – на всех окружающих меня людей, так преданно меня любивших. Я забросил работу. Начал пить и курить, чего раньше никогда не делал. И чем больше я сознавал абсолютную правоту Учителя, тем больше я раздражался и искал внешней аргументации для обвинения в жестокой несправедливости его и для оправдания себя.

Снова Грегор помолчал, и на этот раз на его лице мелькнуло скорбное выражение, точно боль от судороги. Затем тише прежнего он сказал:

– Дальше идёт много страниц моей жизни, о которых я немало лет старался не думать. Сегодня я вкратце пробегу их, ибо без этого мой вывод о том, сколь многим я обязан вам, будет неясен.

Я уехал из того города, в котором встретился с Учителем и где, как я знал, он должен был прожить довольно долго. Несколько лет я вёл жизнь бурную и беспорядочную, отбрасывая от себя как можно дальше его дорогой образ. Но чем больше я старался выбросить из памяти воспоминание о встрече с Иллофиллионом, тем глубже оно проникало в моё сердце. Дошло до того, что образ Иллофиллиона стал моим двойником. Я уже готов был вернуться к нему, искать новой встречи и просить извинения, как вдруг… у меня произошла странная встреча, всего ужаса которой я не осознавал ни тогда, ни много лет спустя.

На одном из вернисажей моя картина имела такой ошеломляющий успех, что возле неё всё время стояла густая толпа народа, оставляя другие залы пустыми. Я приехал к самому разгару выставки, когда в залах собрался весь цвет аристократии, и был немедленно встречен громом аплодисментов. Энтузиазм публики ещё больше убедил меня, что я и есть именно тот, кто может объединять людей в красоте. Увы, я старался себя в этом убедить, но в сердце я слышал тихий голос, который мне говорил: «То не путь красоты, а твоё тщеславие. Ты не великую любовь несёшь людям, а радуешься тому, что тебя прославляют. Ты ищешь себя в красоте, а не красоту в себе». Вам понятно, с каким остервенением я стремился заглушить в себе этот голос…

Среди объяснявшихся мне в любви восторженных женщин была одна особенно красивая, можно даже сказать, безупречная красавица, красота которой была не меньше её настойчивости. Но то ли эта самая настойчивость мешала мне полюбить её, то ли нечто в ней, чего я не мог даже объяснить словами, ну вроде как аромат цветка. Не всякий аромат прелестного цветка вызывает желание поднести его к устам. Так и здесь. Это невыразимое словами «нечто» мешало мне переступить границу обычного галантного ухаживания, хотя злые языки, вероятно, принимали нас за близких людей.

На очередной выставке, подойдя ко мне, окружённому большой толпой поклонников и поклонниц, она, бравируя тем, что была хорошо знакома со мной, сказала мне со смехом: «Грегор, вы не только Европу покорили, но даже Гималаи хотят поклониться вам. Это уж как будто немножко слишком».

Я весь встрепенулся, сердце моё зажглось огнём, я подумал, что Иллофиллион здесь. Конечно, вечно носимая в себе мысль о нём только и могла ввести меня в такое заблуждение. Ведя разгульную жизнь, окружённый мирскими страстями, да ещё оповещённый женщиной, которая и мне-то была неприятна… Жалкий безумец!

За нею стоял высокий темнолицый мужчина в индусской, вернее сказать в тибетской, одежде ярких цветов, которые мне, художнику, резали глаза полным отсутствием вкуса и гармонии. Взгляд его был проницательным, неприятным, и кроме того, в нём было нечто подобное тому, что не нравилось мне и в приведшей его даме. Всё это отталкивало меня от него. Вся его фигура и лицо дышали физическим здоровьем, силой и, если хотите, даже мощью. Но духовного очарования «священных Гималаев» в нём не было и в помине.

Глубоко запрятав своё разочарование и тщетно стараясь скрыть от всех своё смущение и перемену в лице, я низко ему поклонился и спросил даму, на каком языке говорит её друг.

«Я говорю на всех языках, которые вы знаете, великий художник, я не был в силах устоять перед соблазном познакомиться с таким мировым гением. Простите, если встреча со мной не ко двору пришлась. Если же моё общество не слишком неприятно вам, не откажите в моей нижайшей просьбе, поедемте ко мне обедать. Я умею очень хорошо лечить сердечные раны и избавлять людей от назойливых воспоминаний», – последние слова новый знакомый произнёс так тихо, что слышал их лишь я один. Он крепко держал мою руку в своей, сжимая её в своей грубой, твёрдой и толстой ладони. Такая форма ладони в восточном человеке поразила меня, так как такие руки я наблюдал только у дельцов-спекулянтов.

Не знаю, что со мной случилось в тот миг. Я хотел ответить очень вежливым и сухим отказом на его преувеличенно восхвалительное восточное приветствие. Хотел выразить даже возмущение его навязчивым и наглым залезанием в мою внутреннюю жизнь, но… вместо всего этого, ещё раз поклонившись, ответил согласием. Этим я очень обидел моего близкого друга, в семье которого я обещал провести этот вечер и куда специально пригласили гостей, желавших встретиться со мной.

Чёрные глаза незнакомца, точно пара мышей, бегали по мне, рот его улыбался, а глаза искали, беспокоили, приказывали. Моя знакомая взяла меня под руку, и мы, провожаемые снова аплодисментами, спустились вниз, сели в прекрасную коляску моего нового приятеля и покатили по шумным улицам города.

«Вы не удивляйтесь, я ведь маг очень высокой степени и потому легко читаю мысли людей. Если у вас есть затаённые и невыполнимые для вас желания, я могу привести всё и всех к вашим ногам».

Слишком долго было бы рассказывать вам всю историю трёх лет моей жизни. Скажу кратко. Как только я вошёл в его дом – нечто вроде восточного музея, безвкусного, провинциального, пошлого, – я перестал существовать как Грегор. Я стал тенью, отражением этого человека, завладевшего моей волей и мыслями. Он обучал меня магии, которая оказалась чёрной, показывал мне всевозможные чудеса, и… образ Иллофиллиона исчез из моей памяти, как будто я его никогда и не знал. Если когда-то у меня были порывы служить людям красотой, то теперь я жил только одними мыслями о наживе, жаждой роскоши и славы. Женщина, прежде не любимая мною, стала моей женой и всячески помогала своему другу раздувать мои страсти. Слава моя всё возрастала. Спрос на мои картины был огромен, но характер их резко изменился. Они стали отражением земных страстей, которые горели в них соблазнительными огнями, выставляя пороки, приглаженные добродетелью. Вероятно, не одна душа была соблазнена мною в тот период. Мой новый покровитель помогал мне вкладывать в мои творения бесовскую силу красок и выражений. Короче говоря, он оказался тем тёмным оккультистом, которых на Востоке называют «дуг-па»[11]11
  Дуг-па (тиб.) – колдун, чёрный маг. – Прим. ред.


[Закрыть].

Я катился все ниже, в полном забвении небес, чистоты и доброты. Все прежние друзья отшатнулись от меня, один Василион остался мне верен, и я тянул его за собой.

Время шло, и однажды дуг-па объявил мне, что вскоре состоится собрание их ордена и что я буду посвящён и принят в его члены. Тут жена моя заболела, а дуг-па должен был уехать по делам своего ордена. Считая меня прочной жертвой своей воли, он уехал, и я один отправился на выставку проследить за установкой моих новых картин. Погода была прекрасная, я велел кучеру ехать одному к выставке, сам же решил пройтись пешком.

Выйдя на мост чудесной широкой реки, я залюбовался блеском солнца, игрой воды, отражением в ней облаков и зелени и вдруг отдал себе отчёт, что несколько лет я не видел солнца, природы, неба. Мысли, точно облака, бурно помчались одна за другой в моём сознании. Я стоял, ошеломлённый этим открытием, не понимая, что такое сталось с моей жизнью и где я вообще, как вдруг возле меня выросла дивная фигура Иллофиллиона. Не смею передать вам всего того, что было им мне сказано. Но всё, что я мог сказать, было: «Спасите меня!»

Благословенное сердце не отвергло меня. Иллофиллион открыл мне глаза, над какой пропастью я стоял и куда вёл за собой Василиона…

Через два часа, в числе ещё десяти человек, мы ехали на пароходе на Восток…

Но я вижу, что вы всё так же недоумеваете относительно того, какова же связь между тем, что я вам рассказал о своей жизни, и вами. Очень, очень глубокая, Лёвушка. В последнем разговоре, который вёл со мной Иллофиллион уже здесь, в Общине, куда он привёз нас после некоторого периода жизни на родине, то есть в оазисе Дартана, где мы с Василионом родились и выросли, он мне сказал: «Не думай, друг, что преданность и самоотверженность, а главное, полная верность и служение Истине приходят к человеку с годами. Когда ты настолько освободишь свой дух, что перестанешь думать о себе и сможешь видеть окружающих тебя людей такими, каковы они в действительности, ты убедишься, что Истина может быть открыта совершенно юным созданиям, без всяких непременно существующих условий земного бытия. Ибо в юном теле может быть заключён древний дух, много потрудившийся для своего духовного освобождения.

Ты поймёшь, что от ума служить идее нельзя, что надо достичь простоты в своём общении с людьми. Простота откроет сердце для уважения каждого встречного на его ступени эволюции, а уважение к ней раскроет сердце для простой доброты, и ты сам легко постигнешь, что только верность приводит человека к гармонии ума и сердца. В первый же раз, как ты увидишь эти три истины в человеке, ты прочтёшь и первое ученическое правило: будь готов. Ибо в тот миг ты сам будешь готов к труду Светлого Братства и сможешь выполнять его задачи в широком мире».

Первый человек, Лёвушка, в котором я прочёл и постиг мои три истины, были вы. Теперь вы понимаете, как я тронут и благодарен вам, первому человеку, на примере которого я осознал, что могу жить свободным, что буду творить на благо и пользу людей. Я счастлив. Мне хочется обнять весь мир и прежде всего вас.

Грегор ласково обнял меня. Нечего и говорить, какой радостью дышало моё ответное объятие.

Едва окончился наш разговор, как широкие двери трапезной открылись и в них показались: Иллофиллион, Ясса, Раданда, Зейхед, Ольденкотт и ещё много незнакомых мне людей за ними, а в самом конце, к моему удивлению и радости, я увидел Наталию Владимировну, Бронского и всех остальных её питомцев сегодняшнего дня. Слава с несколькими молодыми братьями замыкал шествие.

Как обычно, Иллофиллион сел за стол Раданды, рядом с ним, по другую сторону от настоятеля, сел Ясса. Иллофиллион, оглядывая зал, несколько задержал свой взгляд на нас с Грегором, улыбнулся и поманил нас к себе. Он приказал мне занять место возле себя, Грегор сел рядом со мной. Когда все заняли указанные им места, я очутился напротив Наталии Владимировны, а рядом с ней сидели Ольденкотт и Бронский. Мне показалось, что лицо Андреевой печально, что она чем-то расстроена и недовольна. Это было странно, сердце моё так ликовало за Яссу, за всех собравшихся здесь людей, достигших новой ступени в своём освобождении, и я никак не мог понять, как можно сосредоточить внимание лишь на себе и быть не в духе. Но мне не пришлось размышлять о моей дорогой подруге, так как Раданда, сделавший братьям знак подавать кушанья, встал и обратился к присутствующим:

– Привет вам, дорогие друзья мои. Сегодня великий день жизни почти для всех, кто здесь присутствует. Мир, великий мир сердца, радость как напутствие в дальнейший путь – вот что должен испытывать всякий человек сегодня здесь, провожая своих близких в далёкий путь нового служения людям. Все, кто ещё не смог в эту минуту настроить свой дух на мысли о помощи и благословении уходящим отсюда братьям и сёстрам, переключите свои мысли, забудьте лично о себе и думайте только о том, чтобы не нарушить общей гармонии токами своей ауры.

В течение каждого своего дня человек должен думать о том, чтобы принести как можно больше мира и гармонии в свои дела и встречи. Мир, который одна душа приносит другой, – это целебный клей, стягивающий раны раздражения, согревающий компресс к синякам бушующих страстей и бальзам на огорчённую душу собеседника. Никогда не забывайте, что вся ваша деятельность, как бы высока она ни была, будет в большинстве случаев трудна нашим встречным, если вы сами будете в бунте и разладе. Наиценнейший труд не будет доступен массам, если вынесший его в мир труженик был одержим постоянной ломкой в своём самообладании. Его труд, даже гениальный, останется достоянием немногих, так как продвинуть великую или мелкую идею в массу народа может только тот, чьи силы живут в устойчивом равновесии.

Все, уходящие отсюда или остающиеся здесь, установите в себе теперь полное спокойствие, чтобы проведенные здесь минуты были минутами служения Истине, а не только мыслями «о» служении Ей.

Раданда сел. В тишине зала можно было различить даже дыхание отдельных людей. Я взглянул на лица людей, сидевших напротив меня, и был поражён, насколько разными были их выражения. Неизменно доброе лицо Ольденкотта сейчас казалось мне вырезанным из камня, так оно было спокойно, решительно, точно раз и навсегда данная клятва, которую никто, ничто и нигде не может поколебать.

Андреева, щёки которой были багровыми, а глаза метали молнии, делала над собой нечеловеческие усилия, чтобы привести себя в равновесие. Зная её доброту и огромную доброжелательность к людям в серьёзные моменты, помня, как она говорила мне на крыльце дома о вновь найденной примирённости, я диву давался и не мог понять, что привело её в такое возбуждение.

Переведя взгляд на Бронского, я удивился не менее. Артист, казалось, не существовал в эту минуту здесь, или, вернее, все окружающие не существовали для него. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, минуя всех сидевших вокруг, тело вытянуто и напряжено, а голова приподнята вверх, точно он слышал вне комнаты нечто значительное и прекрасное, от чего не мог оторваться. Я понял, что его захватило высокое вдохновение и что он и Ольденкотт каждый по-своему несут Истину в себе и служат Ей всецело, как умеют и могут.

Я вернулся взглядом к Андреевой. Посылая ей самую глубокую любовь, я тихонько коснулся цветка Великой Матери, моля её пролить мир в душу моей чудесной сестры, похожей скорее на глубочайшее море, чем на земную плоть.

Тут я ощутил словно лёгкий электрический ток, шедший от Иллофиллиона мимо меня, и увидел, как огромное количество рубиновых звёздочек летело от него через стол к ауре Наталии Владимировны и мелькало вокруг её головы и беспокойно двигавшихся рук. Почти мгновенно руки её успокоились, ещё через мгновение краска отлила от щёк, искры огромных глаз превратились в мягкие и ласковые лучи, и наконец, на устах мелькнуло нечто вроде улыбки. Она посмотрела на Иллофиллиона, глубоко вздохнула и благодарно – смиренно благодарно – склонила голову в сторону Иллофиллиона.

В зале стояла всё та же тишина. Только откуда-то издалека – казалось, из очень большой дали – доносилось стройное, прекрасное пение. Точно большой хор, необыкновенный и неземной, пел гимн Жизни…

Спустя несколько мгновений после того, как проникло в тишину зала это пение, Иллофиллион встал, поднял руки вверх, как бы призывая высшие Силы благословить всех собравшихся, затем перекрестил всех широким крестом и заговорил.

Боже мой, как много раз слышал я уже речи Иллофиллиона. При самых разнообразных обстоятельствах я видел его чудесное лицо и никак не мог привыкнуть к этой красоте, к этой мелодичности чудесного голоса и положительно божественной гармонии всего его существа. Всегда поражали меня его речи, но на этот раз его слова принесли особенное успокоение и мир моему сердцу, жаждавшему приобщиться к труду моего дорогого Учителя и друга, снисходительнейшего из наставников.

– Дорогие мои братья, дети, сотрудники и друзья. Не в первый раз я встречаю многих из вас на своём пути. Большая часть из присутствующих здесь сегодня связана лично со мной старинной кармой. Другие связаны не менее крепко с иными членами Светлого Братства. Если человек связан с одним членом Братства, значит, он связан и со всеми его членами. Ибо в Светлом Братстве нет условностей, оно живёт и действует только на основах Реального и Вечного. В эту минуту, великую минуту жизни каждого из здесь присутствующих, я приветствую вас от имени всего Светлого Братства как его младших братьев и верных сотрудников в общем деле Великой Любви. Вы раскрепостились от множества предрассудков и тем самым освободили себя для труда в широком мире как утвердившиеся в верности служению единой цели – благу людей. Вы поедете в Америку, в ту Общину, которую сейчас организует один из величайших наших Братьев, Великий Учитель Флорентиец. Вы станете ему радостными помощниками, столпами духовного и физического труда, вы внесёте в новую Общину всё то, чего достигли и чему научились здесь.

Что для вас теперь представляют собой люди? Чем является для вас земной мир? Имеет ли значение тот или иной участок земли, где вы будете служить людям? Люди для вас – части Единой Жизни. Земля для вас – путь вечный, короткий этап той же Единой Жизни, благословенный этап труда в тех собственных условиях, которые каждый сам для себя создал своими предшествовавшими существованиями. Не все доходят в своём земном пути до такого состояния освобождённости, чтобы относиться к месту, времени и окружению отрешённо, без пут личного. Вы же дошли. Вы стали путями Светлому Братству. Вы можете нести его задачи, можете быть передаточными звеньями Огня творчества для счастья людей.

Каковы же ваши ближайшие задачи? Кончается ли ваш труд над собой, над неустанным повышением ваших духовных достижений, только потому, что вы стали Божьими арфами, на которых могут играть высокодуховные существа? Подумайте сами. Есть ли предел для человека в развитии какой-либо творческой способности? Кончается ли когда-нибудь работа гениального артиста над собой? Чем выше он поднимается в работе над собой, тем шире его влияние в этой роли, влияние, для которого он готовит своё рабочее место, свой творящий дух. Так же и вы. Чем выше ваше самообладание, честь, чистота и любовь, тем полезнее вы в своём служении самоотверженным труженикам Светлого Братства. Чем выше ваша верность, чем яснее в вашем сознании то, что для вас нет ни похвал, ни наград, что вы сжигаете этот мусор условностей на огне Вечного, тем шире та помощь, которую могут Светлые Братья приносить Земле через вас. Мужайтесь. Вы все, конечно, из плоти и крови, но вы же и из духа и Света. Не всегда ауры ваши могут быть устойчиво непоколебимы под давлением ударов встречных аур, вам враждебных. И такие встречи в кипучей суете жизни, куда вы идёте, для вас неизбежны. Но не теряйте мужества и самообладания именно в эти минуты. Не допускайте раздражения в сердце. Охраняйте мысли, памятуя, что никто из вас не один, что он идёт вместе с миллионами самоотверженных тружеников двух миров, посылающих вам ежеминутную помощь. Умейте только её принимать. Не огорчайтесь, если будете сталкиваться с религиозными фанатиками, с грубыми сектантами, не видящими во встречном человека, если он не в их форме чтит Бога. Но вы-то знаете, что безразлична, а чаще и не нужна религия для тех, кто чтит Истину, Ей служит и Ей поклоняется в живом человеке.