Текст книги "Дамы тайного цирка"

Художник смутился и покраснел, затем повернул голову в противоположную сторону и полностью погрузился в разговор с другим художником, Шагалом.

– Я не знаю, а что такое художник-модернист? – Я несколько раз бывала в Лувре, но художники были вотчиной Эсме.

– Он бросает вызов условностям! – пылко объявила Хэдли.

Моё выражение лица не изменилось, и она рассмеялась.

– Ноги рисует длинные и непропорциональные. Цвета кричащие.

– То есть он не очень хороший художник?

– О нет. – Она знаком попросила меня наклониться ближе. – Довольно хороший. На самом деле здесь он лучший. Не много требуется, чтобы скопировать что-то, – а он по-другому видит.

– Художники – слабость моей сестры. – Я кивнула на Эсме, она пришла в кафе сама. У неё завязался разговор с каким-то художником возле барной стойки. С каждой новой порцией выпитого они склонялись всё ближе друг к другу, как гнилые деревья.

Пока шампанское текло рекой, парочки сменяли друг друга, прибывая из отелей «Ритц», «Динго» и «Порье». Все были в восторге от цирка.

– Так это было по-настоящему? – Эрнест Хемингуэй курил сигарету, и я едва могла разобрать его слова. Я наклонилась к нему, пытаясь расслышать.

– Да, мне тоже интересно – как вы заставили здание появиться из ниоткуда? Это освещение? – Этот вопрос задал бородатый Эзра Паунд.

Мы обменялись взглядами с Сильви. Мы не могли открыть, что на самом деле происходило в цирке. Никому. Люди нас не поймут. Более того, Отец запретил нам это.

Эсме ответила со своего высокого стула у барной стойки:

– Мы не можем сказать.

Она лукаво улыбнулась, зная, что этот комментарий лишь придаст ей привлекательности.

– Оу, вы играете нечестно. – Хемингуэй указал на неё сигаретой и заказал себе пиво. – Всего один секрет, давайте же.

Будучи крепким мужчиной, он часто подкреплял свои слова стуком по столу, вполне уверенный в том, что люди хотят услышать то, что он сказал.

– Французский фокусник никогда не раскрывает свои тайны. – Я обернулась: надо мной стоял Эмиль Жиру. – Для французов цирк священен. Ваш вопрос – это как попросить вас подробно пересказать ваш текущий рассказ, пока он ещё пишется, или меня – открыть публике картину до того, как она будет готова. Нельзя задавать слишком много вопросов о процессе работы. Это дурная примета. Я прав?

Он взглянул на меня, и я заметила, что у него большие зелёные глаза, яркие, как блёстки на цирковом костюме. Их цвет резко контрастировал с его тёмно-каштановыми волосами и небольшой каштановой бородкой. Я отпила свой вишнёвый бренди и кивнула, благодаря художника за вмешательство. Хемингуэй быстро перешёл на другую тему, на этот раз – поэзию. За короткое время, проведённое с их компанией, я поняла, что точно так же, как они кочевали по барам, они редко надолго задерживались на одной теме, перемещаясь от политики к искусству и, наконец, к корриде в преддверии грядущей поездки Хемингуэя в Памплону. Эрнест как раз говорил об Испании, когда к нам присоединились ещё две женщины, их представили нам как дам Стайн.

У барной стойки всеобщее внимание привлекала моя сестра. С её угольно-чёрными, стриженными под короткое каре волосами и контрастно светлыми глазами Эсме собрала вокруг себя множество поклонников, и ею заинтересовался невысокий испанский художник, только что пришедший в кафе. «Пикассо!» – громко закричали ему. Я видела, что перед ним преклоняются все присутствующие, особенно Хемингуэй, который от нашего стола кричал ему что-то на испанском. С одного взгляда Пикассо определил, что Эсме – самая желанная добыча сегодняшнего вечера, и начал продвигаться ближе, чтобы заговорить с ней. Эсме, пристрастившаяся к курению длинных сигарет, почувствовала его интерес, повернулась спиной и завязала беседу с каким-то неизвестным художником. Когда она отвернулась, я подметила, что испанец рассмеялся, затем опрокинул свой напиток, как будто собирался уходить. Но я знала: такого известного человека Эсме ни за что не отпустит. Когда он проходил мимо, она притворилась, что уронила сигарету – которую испанец почтительно поймал, снова поднёс к губам Эсме и прикурил.

Я достаточно часто это видела, чтобы знать, что будет дальше. Эсме уйдёт домой с этим господином Пикассо. Оказавшись в одной постели и потому, что она необыкновенная красавица, он будет настойчиво требовать нарисовать её. Мир будет неполон, пока её образ не появится на его холсте, и никто – никто другой – не сможет так запечатлеть или понять её, как он.

Она наконец согласится, чтобы её запечатлели, и разденется для него. Для неё это высшая форма внимания, которой она жаждет, и всё же её потребность во внимании безгранична. В качестве прелюдии он будет долго биться над непередаваемым цветом плоти на внутренней стороне её бёдер и идеальным оттенком её сосков и в конечном счёте отымеет её. А утром она уйдёт прочь. После этого художник подойдёт полюбоваться собственным творением – но найдёт холст пустым.

Сначала он решит, что Эсме украла его величайший шедевр – пропавшая работа в воображении художника всегда самая лучшая, но при ближайшем рассмотрении убедится, что это действительно тот же самый холст. Только теперь он чистый.

К полудню ошалевший художник доберётся до последнего известного местонахождения цирка с претензиями и обвинениями в магии и колдовстве.

Всегда одно и то же. Всегда. Отличаются только имена художников.

Видите ли, ни Эсме, ни меня невозможно запечатлеть ни на фотографии, ни на картине. Утром холст всегда будет становиться первозданно-белым, а плёнка – пустой. Больше всего это свойство досаждает художникам. Они трудятся, соединяя линии в формы, чтобы воспроизвести вздёрнутый нос Эсме, её маленькие ангельские губки – и обнаруживают, что к рассвету она исчезает с холста, как будто её там вовсе не было.

Впрочем, в течение часа Эсме и испанец ушли. Эмиль Жиру взял стул и втиснулся между Хэдли и мной. Она позабавилась его дерзости и сделала большие глаза. Он был одет в коричневые вельветовые брюки и мешковатый пиджак – казалось, все мужчины Монпарнаса носят коричневый вельвет и мешковатые пиджаки. Он сказал мне, что никогда не получал билет в мой цирк. Я кивнула. Так вот почему он пытался завязать разговор со мной. Теперь всё встало на свои места. Я вздохнула, немного разочарованная.

– Дайте угадаю. Вы не получали билет, а все ваши друзья получили?

Бренди немного ударил мне в голову.

– Я слышал, это выдающееся зрелище, – признался он, откинувшись на спинку стула. – Я, правда, никогда особо не любил цирк. – Он изучал моё лицо, и я отвела взгляд. – Зачем вы это делаете?

– Что?

– Отворачиваетесь. – Он протянул руку и повернул к себе моё лицо за подбородок, подставляя его под свет низко висящей лампы. – Я должен нарисовать вас.

Я улыбнулась. Он мог, но моё изображение исчезнет даже раньше, чем высохнет краска.

– Вы хотите есть?

Это был неожиданный вопрос, и я вдруг поняла, что сильно проголодалась.

– Давайте уйдём отсюда. – Он не двинулся, но глазами указал на вход.

– И куда же? – Мои брови взлетели. – К вам на квартиру, чтобы вы написали мой портрет?

Он покачал головой и поднялся со стула.

– Нет, в квартал Ле-Аль.

Его услышала Хэдли.

– На рынок? – И скривилась.

– Пойдёмте. – Он взял меня за руку.

Я повернулась к Хэдли, чтобы узнать её мнение.

– Честно говоря, он лучший из них всех. – Она подмигнула. – И он знает Париж как свои пять пальцев. Я бы пошла.

Меня располагала к ней её искренняя улыбка. В отличие от девиц свободных нравов, вроде Эсме, которые обрезали и красили волосы и разрисовывали лица сапфировыми и чёрными тенями для век и тёмно-красной помадой, у Хэдли было чистое лицо. В ней было мало претенциозности, и она мне сразу понравилась. Мои собственные серебристые волосы ниспадали на спину кольцами, как и у неё. Я предполагала, что на нас обеих давят, требуя подстричь волосы в соответствии с модой. Мы с ней выглядели как из другого времени, как две американские гибсоновские девушки.

Сильви, занятая разговором с американской светской львицей, настороженно следила за мной с углового диванчика, пока я пробиралась к выходу.

– Ты нормально доберёшься домой?

Я чувствовала, с каким нетерпением Эмиль ждёт меня у двери. Я раньше никогда не оставалась наедине с мужчиной и надеялась, что Сильви не станет за мной следить.

Женщина рядом с ней, поигрывая прядью её волос, сказала поддразнивающим тоном:

– Она не собирается сегодня домой – по крайней мере не с тобой.

Её глаза устремились к Эмилю, прохаживающемуся снаружи, и она насмешливо, с намёком, улыбнулась. Я вспыхнула и выскочила из кафе в ночь.

Во время поездки на такси через Пон-Нёф я обратила внимание, что он старается впечатлить меня, и поездка на машине скорее всего будет стоить ему дня без еды, так что это был трогательный жест. Мы приехали в Первый округ ко входу в Ле-Аль, где над павильонами центрального рынка белели, как кость, грандиозные каменные контуры готической церкви Эглиз Сен-Эсташ. Несмотря на два часа ночи, на рынке кипела жизнь.

Мужчины управляли тележками, грузовики и городские чёрные автомобили петляли среди конных экипажей, везде продавцы или покупатели грузили или разгружали ящики яблок, цветной капусты, мяса, картофеля. Мальчишки несли на головах пустые корзины, а усталые женщины бродили между прилавками с теми же корзинами, но полными, висящими на локтях. И повсюду мужчины в вечерних костюмах сопровождали женщин с длинными сигаретами, в бальных платьях и мехах.

Обычно я выходила из цирка только с Сильви или Эсме. Я никогда не отваживалась так далеко забраться в одиночку. По тому, как умело Эмиль уворачивался от тележек и лавировал в толпе, я сделала вывод, что он здесь частый гость. Мы пробились к одному из входов на рынок.

– Вы бывали здесь раньше? – В холодном воздухе виден был пар от его дыхания.

Я покачала головой.

– Моя мать торговала с тележки цветами и фруктами, – сказал он. Загибая пальцы, он пошёл спиной вперёд, как будто проводил для меня экскурсию. – Вот здесь павильон цветов и фруктов, вот здесь – овощи, масло и сыр, а вот это рыба, птица и мясные закуски, само собой. – Он указал на самую дальнюю постройку. – А отец у меня был мясником. Работал вон в том павильоне.

Наверху в окна под потолком лился лунный свет. Я и представить себе не могла, что можно расти так свободно, круглые сутки носиться по торговым павильонам из стекла и железа.

– Я никогда… – Я замерла в изумлении посреди рынка.

– Это моя любимая часть Парижа, – сказал Эмиль с усмешкой. – Для меня это и есть Париж.

Его волосы растрёпанно вились, как будто он затянул со стрижкой на пару недель.

– Вот здесь. – Он показал на ресторан в конце квартала. На вывеске значилось: «L’ESCARGOT». («Улитка»).

Ресторанчик прятался внутри рынка, как жемчужина в раковине. Его чёрный чугунный фасад напоминал стиль «Прекрасной эпохи». Внутри было тепло и уютно. Мы сели в углу.

– Здесь лучший луковый суп. Они готовят из красного лука, не белого.

Эмиль заказал два бокала шампанского и одну большую порцию супа.

Такой приятной неожиданностью оказался и этот деревянный потолок с низкими люстрами, и близость разделить с другим человеком одну миску супа. От такого забавного заказа я задумалась, может быть, у Эмиля нет денег, чтобы позволить себе две, но потом суп доставили, и я всё поняла. Официант принёс огромную глиняную миску, над которой горкой поднимались хлеб и расплавленный сыр. Сыр упрямо не поддавался, он прилип к хлебу, и я наматывала его на ложку, пока не отковыряла хороший кусок. Деревенский хлеб был с большой палец толщиной. Суп ещё не успел остыть, но вкус солоновато-сладкого бульона во рту ощущался как блаженство.

Последняя тарелка супа, которую Сильви стащила с кухни и принесла в мою комнату, стала началом моего преображения. Когда Эмиль проглотил первую ложку супа и зажмурился от удовольствия, я вдруг подумала, что и этот бульон может изменить мою жизнь.

Что такого особенного в супе?

– Magnifique[14]14
  Великолепно (фр.).


[Закрыть], – сказала я с улыбкой.

Эмиль отщипнул полоску сыра.

– Вы видели довольно малую часть Парижа, я прав?

Я не ответила на его реплику.

– Я слышала, вы рисуете женщинам длинные руки и ноги.

Он рассмеялся.

– Если вы будете мне позировать, я обещаю, что нарисую вам нормальные ноги.

Суп был густой, и наши ложки постоянно перекрещивались. То, что мы ели одно и то же блюдо из одной и той же тарелки, чувствовали на языке один и тот же вкус солёного бульона и красного лука, воспринималось очень интимным взаимодействием. Эмиль постепенно становился мне всё ближе, и я начала замечать мелкие детали: верхняя губа у него была тонкая, а нижняя – полная. Они не сочетались, и из-за этого он выглядел как ребёнок, который от обиды начинает дуться. Я увидела золотистый блеск щетины над его верхней губой – я не должна была видеть все эти случайные личные мелочи, но за последние часы мы сильно продвинулись в сближении. Этот день длился слишком долго.

– Почему вы не говорите о своём цирке?

Я поколебалась, но в нём самом чувствовалась такая честность, что было бы неправильно не сказать ему настоящую причину.

– Мы не можем. – Я на мгновение задумалась о своём ответе и о том, насколько он неполон, и решила подойти к делу иначе. – Хэдли сказала, что вы можете нарисовать точную копию руки или ноги, но этого не делаете. Это правда?

Он улыбнулся.

– У меня есть навык писать точные копии. Я могу создать вам картину в точности в манере Огюста Маршана, если это вам больше нравится.

Хотя я никогда не видела картин Огюста Маршана, я вроде бы поняла, что он имел в виду.

– Как и вы, я вижу мир иначе, но я не могу это обсуждать, поскольку вы не поймёте, как я его вижу.

– В таком случае вы сюрреалистка. Ваш разум непостижим?

Я обдумала его вопрос.

– Не целиком, но да. То, что я делаю, непостижимо и загадочно, оно мало чем отличается от вашего искусства.

Сказав это, я поняла, что это ложь. Мы не создавали искусство – хотя многие обвиняли нас в том, что мы артисты перформанса, как Кики или Бриктоп с их песнями и танцами, или иллюзионисты, злоупотребляющие сложными фокусами, как ярмарочные гадалки или гипнотизёры.

Выступающие в Тайном Цирке, конечно, были гораздо большим, но я не могла – и не стала бы – рассказывать, кто мы на самом деле.

Мы оба потянулись за последним кусочком хлеба, и наши пальцы случайно столкнулись. Я вдруг увидела совсем близко его глаза, тускло-зелёные, как воды Сены, когда несколько недель не было дождя. Я застыла. Спустя мгновение он настоял, чтобы последний кусочек хлеба достался мне.

Под утро я сказала Эмилю, что могу добраться домой сама. Несмотря на всю близость между нами, после вечера с ним я ощущала, что обречена на вечное одиночество. Таксист отвёз меня обратно к пустырю.

– Вы уверены? – переспросил водитель озадаченно; они всегда удивляются, когда мы просим высадить нас в каком-нибудь заброшенном месте. – В этой части города небезопасно.

– Всё в порядке, – ответила я и подождала, пока такси уедет.

Я стояла на краю Булонского леса. Гуляющий среди деревьев ветерок приятно овевал мою кожу, я закрыла глаза и подумала о входе в цирк. Сперва появилась дверь – и два огромных каменных коня, охранявших её, затем наконец возникло само круглое здание. Я немного подождала, пока всё это соберётся воедино, шагнула внутрь, и двери цирка захлопнулись за моей спиной.

11 мая 1925 года

Этим утром мы с Сильви пошли на рынок на улице Муфтар. Я увидела Эмиля Жиру у прилавка с помидорами, и у меня радостно заколотилось сердце. При свете дня он выглядел иначе – или, возможно, я неверно запечатлела его образ в своей голове. Но моё сердце едва не выпрыгивало из груди, и я поняла, что не могу подобрать слова.

Эмиль заметил меня и улыбнулся, продолжая послеживать за прилавком.

– Итак, вы можете появляться при дневном свете.

– Дракула? – Это замечание меня задело. Неужели он сравнивал меня с неживым графом Брэма Стокера? Я подумала, что это на самом деле значительно ближе к правде, чем он мог знать.

– Я скорее думал о Золушке.

Я покраснела и опустила взгляд на свои туфли.

– Пикассо на днях был в таком плачевном состоянии из-за вашей сестры.

– Да, правда? – Я притворилась изумлённой. Художники вечно появлялись по последнему известному адресу Тайного Цирка, ожидая, что он ещё там, размахивая чистыми холстами и утверждая, что это колдовство. Но к тому моменту мы уже переезжали в другую часть города: или к северу от Сен-Дени, или уютно расположившись среди деревьев, или на рю Реомюр.

Эмиль вручил мне яблоко, и я заметила на его руках пятна бирюзовой и коричневой краски. Укусив яблоко, я почувствовала, как по подбородку бежит капелька сока, и тут же вытерла лицо.

– После того как я увидел вас, Сесиль Кабо, я понял – для меня с пейзажами покончено.

Может, поэтому у него был такой обветренный вид – если он писал холмы, лаванду и подсолнухи. Я собралась было ответить ему, когда Сильви подошла показать мне кое-что: утренний номер «Ле Фигаро».

– Взгляни. – Она указала на страницу. – Репортёр Жак Мурье написал о тебе целую статью.

– Обо мне?

Эмиль бегло просмотрел статью.

– Я знаю Жака, – сказал он. – Его слово имеет вес.

Сильви прочла и коротко подытожила:

– Он никогда прежде не видел большего артистизма, чем в тебе – когда ты плавно взлетаешь в воздух и скользишь вниз по канату, как шёлковая змея. – Она подняла бровь.

– Это можно считать комплиментом, – сказал Эмиль, его голос от удовольствия звучал почти музыкально.

– А кошки там упоминаются? – Я боялась взглянуть на статью.

– Одна строчка в самом конце. Говорит, они прелестны, но кошки есть в любом цирке. – Голос Сильви упал, и она сложила газету.

Я вздрогнула. Эсме будет в ярости.

Однако с приходом Сильви чары, окружавшие нас с Эмилем, спали. Он выбрал ещё два яблока и заплатил за все три.

– Месье Жиру, – окликнула я.

– Прошу вас, зовите меня Эмиль.

Я помедлила, прежде чем произнести его имя. Его благословенное имя.

– Эмиль, где вы живёте?

– Зачем вам? Вы собираетесь ко мне в гости? – Его волосы блестели на утреннем солнце. Никто никогда не смотрел на меня так страстно.

Я покраснела и услышала смешок Сильви. Она наблюдала, как я флиртую с кем-то – я никогда прежде этого не делала.

– Ваш билет.

– Рю Деламбре. – Он начал рассказывать мне об этажах и номерах, и я махнула рукой.

Мне не требовалось знать номера домов и этажи. Билеты в Тайный Цирк работали иначе. Право на вход зачаровано. Цирк питается энергией людей, которые желают его увидеть. Самый верный способ получить билет в Тайный Цирк – пожелать этого. Задуть свечу на день рождения, загадать на падающую звезду, бросить монетку – любой обряд подойдёт.

Ещё билеты обладают собственным разумом. Эти маленькие злыдни предпочитают посетителей, которые обменивают свою душу на вход на представление, – скажем, тот, кто говорит или думает «Я бы душу продал за билет», наверняка найдёт его у себя на пороге – такой способ искушения грешников.

Как одна из смертных обитателей цирка, я могла определённым образом повлиять на билеты, но они были такими капризными, что просить их приходилось уважительно и не слишком часто, как о большом одолжении. Мне просто нужно было пожелать для него билет, как я призывала дверь цирка, и появилось бы одно приглашение на следующее представление. Тем не менее я вежливо покивала, когда Эмиль попросил меня заново повторить его улицу и адрес.

16 мая 1925 года

Сегодня было открытие нашего нового номера. Перед началом шоу клоун Милле принёс мне букет из пудрово-розовых пионов, кремовых роз и зелёных гортензий – подарок от Эмиля Жиру, который будет смотреть на меня с середины второго ряда.

После статьи зрители ожидали штопора – значит они его получат. Хотя я видела, как Эсме создаёт свои иллюзии, того же таланта у меня не было. Моим даром была способность левитировать, поэтому я бросила все силы на то, чтобы усовершенствовать своё фирменное движение. Номер Хьюго был простым представлением на трапеции, его следовало изменить, усилив чары. В течение следующей недели мы с Хьюго придумали постановку с несколькими клоунами и женщинами, чтобы представление начиналось на земле и переходило в воздух.

Мадам Плутар не возражала, когда я попросила сделать нам трико с одинаковым узором из полос бирюзового, нежно-розового и травянисто-зелёного цветов со сложной золотисто-кремовой отделкой. Все артисты надевали белые парики, чтобы выглядеть, как я. Это создавало некоторый эффект барокко: в таких цветах обычно представляют моду Версаля.

Танцоры заняли центр арены, их движения напоминали вальс при дворе Людовика XVI. Затем их море расступилось, и вышла я в пудрово-розовой с золотом вариации их костюмов – я появилась из группы жонглёров и слаженно двигающихся акробатов, чтобы начать восхождение по Испанской Паутине. Когда я поднималась над ареной, публика сидела настолько тихо, что слышно было, как позванивают стеклянные бокалы с шампанским, пока оркестр молчал. Затем по знаку Никколо оркестр заиграл соразмерно моим движениям, и мелодия загремела на весь зал в яростном ломаном ритме.

В конце, когда я вышла на финальный поклон, я смутно видела очертания Эмиля: он вскочил на ноги.

Я больше не была тенью.