Текст книги "Дамы тайного цирка"

Когда он уставал или, как в данном случае, злился, его смертная «оболочка» часто слетала.

– Кто же тебе сказал… Плутар? – Он словно выплюнул её имя.

– Нет, – отпрянув, пробормотала я в страхе за нашу костюмершу.

– Тогда Сильви?

– Господи, нет!..

Но то, что он упомянул её, подтверждало мои подозрения, что Сильви знает больше, чем показывает.

– Значит, это была твоя сестра.

Он говорил уже менее резко, не сомневаясь, что выявил преступника. Теперь он мог вырезать гнилой побег, восстановить порядок в своём цирке.

Хотя Эсме насмехалась надо мной и унижала меня, я вдруг испугалась за неё. Это была ошибка, ужасная ошибка. Я была зла на Эсме за годы насмешек и скользких намёков. Как ребёнок, я хотела, чтобы Отец вмешался, остановил сестру. В каком-то смысле я хотела небольшой мести. Я бы посчитала справедливым подходящее наказание – например, никаких выходов наружу на несколько недель. Даже представлять, как Эсме провожает взглядом нас с Сильви и мы уходим за дверь без неё, было в каком-то смысле удовольствием. Но по пульсирующей жилке на виске Отца я поняла, что повела себя глупо и зло. Несмотря на то что Эсме тоже была его дочерью, я почувствовала, что его наказание будет суровым. На такое я не рассчитывала.

– Это неважно.

Я постаралась соответствовать его невозмутимости, око за око, чтобы он решил, что Эсме рассказала мне что-то незначительное, что никак на меня не повлияло.

– Но это важно, дорогая. Это определённо важно. Ей лучше знать.

Он сказал любопытную вещь. Хотя я считала сестру жестокой из-за её намёков, мне и в голову не приходило, что ей запрещено говорить мне о нашем общем детстве. Что же со мной произошло, отчего такая секретность?

7 апреля 1925 года

Этим утром Эсме исчезла.

Дверь её спальни была приоткрыта, её любимые флакончики с духами разбиты, постельное бельё содрано с матраса, мягкое низкое кресло перевёрнуто. На дверной раме виднелись следы, где ногти Эсме впивались в древесину, когда сестра пыталась бороться с тем, что забрало её. Я бросилась перебегать из комнаты в комнату, оповещая каждого об увиденном. Я лихорадочно обыскала гардеробные, лабиринты, конюшни. Ничего. Внезапно меня посетило осознание, что ищу Эсме только я. Остальные артисты опускали головы, будто подтверждая – им уже известно, что она пропала. Ворвавшись в коридор, я яростно заколотила в подозрительно запертую дверь мадам Плутар, но она отказалась меня впускать.

Как будто весь цирк закрылся на замок, а меня оставил снаружи.

10 апреля 1925 года

Через три дня без вестей об Эсме я практически слегла в лихорадке. От переживаний я расцарапывала руки до мяса, пока они не начинали кровоточить. Отца снова не было, и у меня не получалось его призвать, он игнорировал мои просьбы. Наконец я предприняла ещё одну попытку с комнатой мадам Плутар, барабаня по двери, пока та не открыла.

– Да? – спросила она холодно и отстранённо.

– Когда вернётся Эсме?

Я осознала, что несколько дней не мылась и мои волосы спутались.

– Она может никогда больше не вернуться, глупая девчонка. – Пожилая женщина смотрела на меня с таким глубоким отвращением, что я почти не узнавала её. – Твоя мать была бы так разочарована.

С этими словами она захлопнула дверь перед моим лицом.

И в тот момент я поняла, что она всё сказала верно. Мои злоба и глупость, похоже, погубили мою сестру. Эсме всегда была права. Я ничтожество.

В этот вечер за пару часов до субботнего представления я учуяла их раньше, чем увидела. Минотавры. Не успели они материализоваться, как вихри гнилостной вони от их грязного меха разнеслись по Главной Аллее. На шеях чудовищ лежали руки бессознательной Эсме, её ноги болталась в воздухе. За минотаврами с рычанием следовали две адские гончие, гигантские иссиня-чёрные псины. Их шкуры так лоснились, что они напоминали стеклянные статуэтки. Чудовища хватали зубами воздух, рычали и бросались друг на друга, пока главный минотавр не сгрёб одного за шкирку, чтобы приструнить.

Я застыла в коридоре, потеряв дар речи. Вся эта сцена была обставлена как чистой воды спектакль. Они легко могли принести её обратно без этой театральщины, но шоу предназначалось всем остальным. В этом был весь Отец. Он не случайно отсутствовал. Когда двое минотавров резко завернули за угол с обмякшим телом Эсме, её нога задела стену, чуть не сломавшись, когда собаки бросились кусать её голые ступни. Эсме не шевелилась и пускала слюни, её голова бессильно свисала на грудь.

Я в ужасе зажала рукой рот. Никогда в жизни я и вообразить не могла, что Эсме может постигнуть такая участь.

За ними шла мадам Плутар, как священник позади палача. Снаружи комнаты сестры было слышно, как тело Эсме с силой ударилось о кровать. Дверь открылась и снова закрылась. Копыта простучали по коридору, как будто минотавры отправились выполнять следующее поручение. Затем наша костюмерша вошла в комнату сестры и закрыла дверь.

Я тихонько прокралась по коридору и приложила ухо к стене, но смогла разобрать только один звук: рыдания мадам Плутар.

15 апреля 1925 года

Дверь в комнату Эсме оставалась закрытой несколько дней.

У меня было время поразмышлять о своих действиях.

В презрении к себе я не была одинока. После исчезновения сестры артисты труппы буквально сбегали, когда видели меня или когда я пыталась сесть рядом, – молчаливое изъявление преданности Эсме. Я их понимала. Только вчера, на четвёртый день, Доро позволил мне сесть рядом с ним.

– Я знаю, что совершила ужасный поступок, – призналась я.

Он накрыл мою руку своей. Какая бы дорога ни привела его сюда, Доро всегда был добр ко мне. Ходили слухи, что он при жизни был оперным певцом и редкостным ловеласом и череда разбитых сердец тянулась за ним от Парижа до Рима. Наш адский цирк воссоздал его немым клоуном. Наказания Отца уязвляли. В его версии Ада величайшая красота жизни превращалась в уродство. Если слухи правдивы, Доро, некогда тщеславный и гордый тенор, никогда больше не услышит звук своего голоса. Белая краска на лице Доро и красная нарисованная улыбка – как неснимаемая маска. Часто я задумывалась, как он выглядел в жизни, но артисты здесь всегда носили костюмы, словно куклы на полке.

У Доро на самом деле была кукла. Миниатюрная версия Доро, с которой он никогда не расставался. Эти двое были точными копиями друг друга, и я не знала, кто из них настоящий. От нашего цирка голова шла кругом. Сидящий у клоуна на колене марионеточный Доро как будто пробудился от сна, чтобы заговорить.

– Ты не знала, – заботливо произнёс марионеточный Доро. Он как будто оставлял за мной право на презумпцию невиновности.

Я повесила голову. Я правда надеялась, что Эсме накажут. Только не ожидала, что это будет так серьёзно.

– Что с ней случилось?

Доро-марионетка вздохнул.

– Её забрали в Белый Лес.

– Это очень плохо?

Я много раз слышала угрозы об изгнании в Белый Лес, но никогда не видела, чтобы они осуществлялись.

– Это худшая участь из возможных, Сесиль. – Клоун Доро опустил глаза. Кукольный продолжал ровным звонким голосом, как будто говорил откуда-то издалека. – Она может никогда не оправиться. Многим не удалось. – Здесь клоун Доро начал плакать. – Твой отец однажды отправил нас туда.

Я поняла, что именно там ему отрезали язык.

– Мой отец вас отправил?..

Кукольный Доро деревянно кивнул.

Сжимая руку клоуна, я совершенно не винила остальных артистов за ненависть ко мне.

Я сама себя ненавидела.

16 апреля 1925 года

Вчера я попыталась увидеть её, но мадам Плутар отказалась меня впускать.

– Ей нечего тебе сказать.

Из того, как она это произнесла, я заключила, что она тоже предпочитает со мной не говорить.

Всеобщее пренебрежение было практически невыносимо. Я забилась в свою комнату, не разжигая камин: мне хотелось почувствовать все лишения и боль, которых я заслуживала. От этого в комнате стало сыро, и у меня разболелись все кости, особенно нога. Через несколько часов пришла Сильви и принесла мне суп. Наверное, ей пришлось пронести его тайно, никто не стремился меня кормить. Протягивая мне миску, она оглянулась через плечо – не хотела, чтобы её видели со мной. Я взяла суп, презирая себя за то, что испытываю потребность в еде. Я думала зачахнуть здесь до смерти, но обнаружила, что не смогу. Я закрыла глаза, положила в рот первую ложку, и бульон согрел меня.

В этот вечер было представление. Оно продолжалось даже без Эсме. Моя роль в цирке заключалась в том, чтобы помогать артистам переодеваться. Я стояла у боковой двери, держа реквизит, а те, кто выступал, бросали взгляды, полные презрения, или, как обычно, попросту игнорировали меня.

После номера «Колесо Смерти» я возвращала мишень в первоначальное положение. Я подумала, что могла бы стоять перед мишенью, пока Луи метает ножи. Наливая воду лошадям, я гадала, каково было бы балансировать у них на спине, как Сильви.

В прошлом я пыталась научиться ездить верхом, но Отец запретил мне, опасаясь, что я пострадаю. Даже Эсме не разрешалось ездить на лошадях, а он редко ей отказывал.

Этим утром я впервые подошла к лестнице, ведущей на трапецию. Не знаю, что заставило меня это сделать – может быть, суп. Маленькое проявление доброты от Сильви вытащило на свет моё желание жить. Но я не смогла бы существовать, не претерпев метаморфозу. Прежней Сесиль, той, что нажаловалась на сестру и жила как тень, больше нет. Я больше не буду объектом презрения или жалости. Я могу не знать того, что происходило до розового торта, но в моих силах контролировать то, что происходит сейчас. Хоть я и ослабела от недоедания, но принудила себя начать взбираться вверх. На репетиции повисла тишина. С пола подо мной раздалось несколько сдавленных смешков и удивлённое «Она вообще понимает, что делает?». Гибкая лестница качалась, и поэтому подниматься было труднее, чем я ожидала, но я не хотела доставлять остальным удовольствие рассказывать, что я не справилась. Если я разобьюсь насмерть, это будет достойная смерть, так что я продолжала карабкаться вверх. Я вправду была более слабой близняшкой – но в то же время лёгкой, как балерина, на трапеции это было моим преимуществом. Наконец добравшись до мостика, я взглянула вниз. От страха у меня подкашивались колени, но я положила ладони на перекладину, полная решимости изменить свою судьбу.

Было время утренней репетиции, которой мало кто придавал значение, и до неё доходила в лучшем случае половина артистов, но когда я посмотрела вниз, все глаза были устремлены на меня. Кто-то упирал руки в бёдра, кто-то закрывал ладонью рот, Доро махал мне, жестом призывая спускаться. Я никогда раньше не держала перекладину трапеции, но жаждала ощутить её в руках. Она была тяжелее, толще и с более гладкой поверхностью, чем я воображала. С другой стороны трапеции Хьюго, ловитор, попытался меня согнать. Я покачала головой.

– Дай мне попробовать.

Хьюго не пришёл в восторг, увидев меня на трапеции. Я не винила его, но всё равно не двинулась с места, только крепче вцепилась в перекладину, демонстративно притянув её к себе. Нехотя он прокричал мне держать большие пальцы под перекладиной. Хьюго, похоже, пытался не лишиться вслед за Курио каких-нибудь частей тела, если я полечу кувырком. Я кивнула. Пальцем он нарисовал под нами сетку. Когда она материализовалась, я вздохнула с облегчением.

Невозможно словами описать первый полёт на трапеции. Даже не полёт – просто решение шагнуть вниз и отпустить перекладину. Я вспомнила, как волокли по коридору безвольное тело моей сестры, прыгнула и оставила прежнюю себя на мостике. Хьюго сидел на противоположном мостике, не двигаясь и не пытаясь поймать меня.

В тот первый раз я упала.

По цирку прокатился шум, несколько смешков и откуда-то «Я знал, что так и будет». Хьюго сильно рисковал. Последствия гнева Отца на Курио всё ещё были свежи. Я поползла к краю сетки, крутясь, стараясь подражать гимнастам. Я была неуклюжей и запуталась в сетке, но всё же снова прошла мимо артистов и поднялась вверх по верёвочной лестнице. Во второй раз оказавшись на вершине и повернувшись лицом к Хьюго, я кивнула, готовая вновь сделать шаг. Хьюго послал перекладину ко мне, и я упустила её, ему пришлось толкать снова, а артисты внизу разразились громким хохотом. У меня тряслись ноги от того, какой спектакль я тут устраивала, – но также и от страха. На этот раз я была готова к ощущению перекладины в руках, и мой собственный вес больше не был для меня неожиданностью. Я знала, как будет чувствоваться прыжок и сколько силы, которой у меня не было, нужно, чтобы сделать что-нибудь посерьёзнее, чем просто висеть на перекладине.

Я снова упала, но уже зная, что такое приземлиться на сетку. Сетка – это далеко не мягкая посадка. Она жёсткая и царапает тебя, пока ты переползаешь к краю. Я ободрала колени, но в первый раз испытала радость. Даже в своих мизерных попытках я уже была полезной – я выступала. Я наконец-то поняла, что дело не в одних лишь аплодисментах каждую ночь, что артистами и самим сердцем цирка движет чувство удовлетворения от самого действия. Завтра у меня получится лучше. Я дала себе обещание: даже если я никогда не буду выступать под куполом, я заслужу своё место.

Я ещё раз вскарабкалась наверх.

Вместо того чтобы уйти, Хьюго раскачивался на другой перекладине, наблюдая за мной. Мы посмотрели друг на друга, и на его лице я прочла вопрос, хватит ли мне решимости возвращаться снова и снова. В качестве ответа я ещё раз схватилась за перекладину.

Я вытерла со лба выступивший пот. К третьей попытке я начала уставать. Из-за недостатка силы мои руки слегка дрожали. Чувствуя это, Хьюго закричал:

– Попробуй в этот раз закинуть на планку колени! Ноги у тебя сильнее. Позволь им тебя донести, если сможешь!

Я сотни раз видела это движение и знала, о чём он говорил, но мне казалось почти невозможным удерживаться на планке, пока мои ноги перекидываются через неё. Я слишком долго выполняла движение и висела, пока перекладина трапеции не затормозила в нижней точке.

– Тут есть ритм! – крикнул Хьюго. – Одно быстрое движение, на полной скорости, затем поворачиваешься всем телом и смотришь на меня. Одно движение. – Он вытянул выпрямленный палец. – Un.

Когда я упала, он спустился и встретил меня внизу.

– Возвращайся завтра. А теперь иди отдыхай.

19 апреля 1925 года

Руки болели, но на следующий день я вернулась. Второй день прошёл почти так же, как первый. Только вчера, на третий день, я достаточно освоилась, раскачиваясь в воздухе, чтобы сконцентрироваться на ногах. С четвёртой попытки я смогла зацепиться. Я помню сильнейший страх перед тем, как отпустить руки, вне зависимости от того, есть внизу сетка или нет, – но помню и восторг. Я это сделала. И если я сделала это один раз, я смогу это повторить. Когда я подлетела к Хьюго, который ждал меня на той стороне с протянутыми руками, я чувствовала себя свободной как никогда. И выражение лица Хьюго – и всех остальных – было необычным для меня, я никогда не видела, чтобы на меня так смотрели. На всех лицах было написано восхищение.

Когда Хьюго одобрительно похлопал меня по руке, толпа расступилась, и ещё до того, как материализовался Отец, я услышала постукивание его трости. Он получил известие о том, что происходит, и был в ярости. Вокруг него всегда возникала шумиха, люди следовали за ним по пятам, искали его благосклонности, как будто он был королём. Он сразу же сосредоточился на Хьюго, грозя ему всевозможными страшными карами, включая Белый Лес. Весь цирк затих, труппа смотрела на меня. Я не знала точно, что случилось с Курио, но чувствовала, что причиной этому была я. И я не хотела, чтобы Отец обрёк Хьюго на ту же участь.

– Я хочу этим заниматься! – заявила я и выступила вперёд перед Хьюго, заслоняя его. – Я тебе не кукла!

– Ты слишком слабая. – Его лицо начало меняться, внешний глянец уступал место настоящему облику.

– Пусть она попробует, Альтаказр, – сказал Хьюго, вытирая руки об одежду. Он храбрился, даже назвал Отца его настоящим именем. Остальные низко опустили головы в надежде, что гнев Отца не перекинется на них после того, как он покончит с Хьюго. – Я готов за неё отвечать. Заодно она не будет мозолить глаза – вам и Эсме.

Эти слова больно ударили: меня следовало убрать с глаз подальше. К моему большому разочарованию, это было именно то, что Отец хотел услышать. Его черты смягчились, и я поняла, что у себя в голове он обдумывает правильный ответ. Несколько мгновений Отец оценивающе рассматривал Хьюго.

– Позволь мне учиться. Пожалуйста, – попросила я. То, что со мной обращались как с проблемой, за которой нужно присматривать, очень меня обижало, но я собиралась доказать, что все они ошибаются.

К моему огромному облегчению, милый Хьюго остался в целости и сохранности, и Отец вернулся к себе в кабинет, прокричав напоследок моему ловитору:

– Если с ней что-то случится, у тебя не останется ни рук, ни ног, чтобы качаться на трапеции. Понял меня?

– Да, господин.

И видно было, что Хьюго по-настоящему испуган.

9 мая 1925 года

За несколько недель я стала сильнее. На моих руках, прежде худеньких, кожа да кости, появились красивые изгибы мышц.

Помимо изменений в теле я чувствовала, что наконец-то обрела своё место в цирке. Хьюго и Мишель, ещё один воздушный гимнаст, взяли меня под крыло, даже звали с собой играть в крокет в садах, когда мы не тренировались. До этого момента я не понимала, каким изгоем была в собственном доме. Умершая мать, отстранённый отец, сестра, которая меня ненавидела, – больше у меня никого не было, и потому Хьюго и Мишель быстро сделались моей семьёй. С учётом особенностей нашего номера я обнаружила, что стала доверять им, а они – мне.

Проведя несколько недель взаперти в своей комнате, Эсме появилась снова и принялась наблюдать, уперев руки в боки, как я упражняюсь. Отдых, похоже, помог ей восстановиться. Её блестящие чёрные волосы снова были подстрижены до подбородка, её кожа снова сияла, а яркие голубые глаза пристально следили за каждой связкой, которую отрабатывали мы с Хьюго. Её заметно поразило, что наша немногочисленная цирковая публика мне аплодировала.

Позже я набралась храбрости, чтобы попробовать постучаться в её дверь. Вытерев потные ладони о юбку, я стукнула в деревянную створку. Эсме слегка приоткрыла дверь, но перегородила проход рукой, рукава её пурпурного кимоно резко развернулись передо мной, будто щит.

– Что тебе нужно?

– Я слышала, ты не хочешь со мной говорить. – Моё лицо лихорадочно горело. Но слова сорвались с губ, и я прижала руку к горлу, ожидая её реакции.

– Ты всё верно слышала. – Она склонила голову набок.

Я так растерялась, что не сразу нашлась с ответом. Я готовилась к тому, что она будет кричать на меня, может быть, даже ударит, но она смотрела на меня с вызовом, не показывая при этом никаких эмоций.

– Я… Мне так жаль. Я никогда бы не подумала, что он отправит тебя в Белый Лес. – Я расплакалась. – Я не знала.

– Ты знала, что он накажет меня. – Она повысила голос, в нём по-прежнему звучало обвинение. – Ты этого хотела.

Я заколебалась. Она угадала. Я предполагала – надеялась, что Отец оставит её дома в субботу. Детское наказание, желание ребёнка. Стыд заставил меня опустить голову.

Эсме рассмеялась – вернее, издала жалящий ядовитый смешок.

– Конечно же, ты этого хотела. Избалованная девчонка.

– Я так устала от твоих вечных замечаний, придирок и колкостей, но… – Я не смогла закончить фразу, задрожала и хлюпнула носом, а в довершение всего вытерла слёзы о платье. – Мне ужасно жаль. Пожалуйста, поверь мне.

Она вздохнула и выглянула в коридор, как будто за разговор со мной ей пришлось бы дорого заплатить. Белый Лес изменил её. На первый взгляд мне показалось, что она вернулась к своему обычному состоянию, но вблизи было видно, что она истончилась, сделалась меньше, костлявее. Та Эсме, что стояла сейчас передо мной, была твёрдой и пустотелой, оболочкой моей сестры. Ненастоящей.

– Что с тобой случилось? – почти проскулила я и зажала себе рот ладонью. Изнутри её комнаты пахло сладкими ароматными цветами, похожими на цветущие липы. Запах был таким сильным, словно нужен был, чтобы скрыть образующуюся внутри гниль.

– Ты. Ты со мной случилась, Сесиль. Из-за твоего детского каприза Отцу пришлось выбирать между нами.

– Доро сказал…

– Доро не следовало говорить о Белом Лесе с тем, кто там не был. Конечно, он усвоил свой урок. Если он не будет осторожен, то его марионетка тоже останется без языка.

Она говорила совершенно серьёзно. Пустоту в Эсме теперь заполняло зло. В своём пурпурном кимоно она даже напоминала Отца в его мантии. Яростно мотая головой, я зачастила:

– Я очень, очень сожалею, Эсме. Ты должна мне поверить. Если бы я знала, что он отправит тебя туда, я бы ни за что не сделала такую глупость. Это было ужасно. Я ужасно с тобой поступила. Я не знала, Эсме. Прости меня. – Я начала раскачиваться из стороны в сторону, повторяя: – Я не знала.

Я сомневалась, что когда-либо смогу себя простить за то, что сделала. Она была права. Я была очень молода, и было очевидно, что она пострадала из-за меня.

– Я понимаю, что ты не знала, – сказала она хладнокровно, после того как целую вечность слушала мой лепет. – Такова воля Отца. Он ясно дал понять. – Она начала закрывать дверь. – Ах да, я попросила выделить мне отдельную гримёрку. Ты можешь делить нашу старую с Сильви. Хотя цирк и мал, я не хочу тебя видеть, Сесиль. Если ты правда сожалеешь, сделай мне одолжение – не стой у меня на пути.

Дверь захлопнулась перед моим лицом.

После полудня я вернулась на репетицию и пропустила все свои перехваты, когда пыталась сделать кульбит вокруг своей оси, прыгая с перекладины к протянутым рукам Хьюго. Это был мой лучший трюк, но я не каждый раз могла удачно докрутить движение; если я сбивалась с ритма, то камнем падала вниз на сетку.

– Ты пропускаешь свою очередь. – Хьюго встретил меня внизу.

– Это из-за моей сес… – Я осеклась. Именно из-за моего нытья Эсме отправили в Белый Лес. Мне пора было повзрослеть. – Нет, ничего. – Я подняла голову. – Я исправлюсь.

Когда я снова взбиралась по лестнице, Хьюго окликнул меня:

– Я бы хотел, чтобы ты выступила в сегодняшнем шоу.

– Я не… я не могу. – Меня переполнил всепоглощающий страх. Одно дело – репетиции, но представление пока ещё было мне не по силам.

– Разумеется, можешь. Ты готова делать основные элементы. – Хьюго взмахом руки нарисовал подо мной сетку. – Просто делай то, что мы репетировали. Если что, сетка тебя поймает. Мы её заколдуем, чтобы публика не видела её под тобой. Не переживай. Они тебя полюбят. Сложную часть с акробатикой мы с Мишелем берём на себя.

Он пролез под сеткой и взобрался на другую сторону лицом ко мне, затем хлопнул в ладоши и двинул мощными плечами. Уверенным и ровным голосом он гаркнул:

– Давай, Сесиль! Это именно то, что нужно тебе сегодня! Ты сама это знаешь!

И он был прав. Хьюго всегда был прав в том, что касалось меня. Практически интуитивно он понимал мои страхи и мотивы моих действий даже раньше, чем я сама их постигну. Я думаю, что он, как ловитор, должен был отточить умение тонко чувствовать партнёра, так же, как я могла сказать, когда он и Мишель были не в духе. Со своей трапеции, я не знаю, как, но Хьюго знал, что произошло между мной и Эсме. Он смог понять, что моя уверенность в себе пошатнулась и я себе очень не нравлюсь.

Я часто задумывалась о Хьюго. Кем он был при жизни? Что такого он натворил, чтобы получить в наказание вечность службы на трапеции с дочерью Альтаказра?

Позже, при виде зрителей, одетых в лучшие платья и пиджаки, я занервничала. На прошлых представлениях я лишь стояла и смотрела. И я сообразила, что раньше мне представлялось, будто выступать легко. Я завидовала всем из-за их обязанностей, но не понимала, что выступление – это ответственность. Сегодня вечером мне нужно было выступить прекрасно.

Номер Эсме шёл прямо перед нашим.

У её номера был первоисточник. Однажды, гуляя по бульвару Сен-Жермен, она увидела почтовую открытку с изображением немецкой укротительницы львов, Клэр Хелиот. Одетая в шёлковое платье, госпожа Хелиот организовала изысканный званый ужин с костяным фарфором и восемью львами, которые покорно сидели по струнке, пока она попивала чай и кормила их кониной с рук. Эсме пришла в восторг от этого действа, но Отец отказался допускать настоящих львов на одну сцену с ней. Сестра всегда проявляла интерес к магии иллюзии и начала играться со своими питомцами, меняя их внешний вид. Даже Отец, когда в первый раз увидел её разношерстный номер, был одурачен и чуть не поверил, что Геркулес вот-вот сожрёт Эсме, так искусно она колдовала. Отец обожал её выступления и не жалел средств на реквизит и костюмы.

Сестра скопировала номер Клэр Хелиот, тот, где она ходит по канату напротив своего льва. Львом, вернее, пантерой был гибкий Данте. Эту иллюзию было довольно трудно создать, поскольку на самом деле не было ни каната, ни пантеры, просто Эсме и кот, идущие по покрытию арены друг к другу, но публика думала, что девушка балансирует на тонком отрезке шпагата напротив животного весом в шестьсот фунтов. Когда зрители вскочили на ноги, стало ясно, почему она звезда нашего ансамбля.

Дальше была моя очередь. Когда я взбиралась по лестнице, луч прожектора следовал за мной. Руки у меня вспотели – плохое начало. Схватив мел, я быстро вытерла руки о бёдра и посмотрела на Хьюго, стоявшего на мостике напротив меня. Незаметно для публики он наколдовал подо мной невидимую сетку.

Зрителям казалось, что между мной и землёй ничего нет. Однако, если я упаду, они увидят, что моё падение что-то затормозило, и поймут, что их надули. Наших посетителей, признают они это или нет, разочаровало бы, что мы обманываем их и уменьшаем риск в свою пользу. В этом вся соль цирка. Угроза нашей жизни – это их развлечение, огонь ли это, нож, лев или трапеция. За время наблюдения за ареной со стороны я смогла понять, что каждый успешно выполненный трюк позволяет зрителям на какой-то миг поверить, что чудеса случаются и смерть можно удержать на расстоянии хотя бы на один вечер.

Я приступила, и первый перехват прошёл немного неуверенно, но крепкие руки Хьюго поймали меня. Даже ему потребовалось усилие, чтобы удержать мои потные ладони. Мел склеился. Я слегка скользнула вниз из его хватки, но мы удержались. Проблема была в том, что мы были связаны в ритме с Мишелем, который ждал своей очереди перехватить меня на другой стороне. Руки у Мишеля были не такими надёжными, как у Хьюго. Мне не помешала бы ещё секунда или две, но я повернулась и поменялась с Хьюго, схватившись за трапецию. Я не слишком полагалась на перекладину в обратном прыжке, поскольку их мы репетировали меньше. Я вошла во вращение, но дрогнула, теряя инерцию движения, необходимую, чтобы под нужным углом влететь в руки Мишеля. Хуже того, зрители тоже это поняли. Я услышала в зрительном зале оживление и глухие стоны в предвкушении того, что произойдёт дальше. За долю секунды я почувствовала, как лечу вниз, и моё лицо вспыхнуло почти лихорадочным жаром – я тоже ожидала того, что произойдёт дальше: унижения, когда зрителям откроется, что подо мной была страховочная сетка.

Мои мысли заметались.

– Нет! – закричала я настолько громко, что оркестр Никколо умолк.

И как будто я отдала приказ собственному телу, я поплыла по воздуху. Огни не горели, и я не могла видеть публику, но слышала потрясённые выдохи. Когда я почувствовала, что падаю, я вспомнила ощущение унижения и обнаружила, что от силы моих эмоций моё тело поднимается. Зная, сколько секунд мне нужно, я начала вертикально вращаться вокруг своей оси в некоем подобии штопора, так я могла достаточно вытянуться, чтобы встретить простёртые руки Мишеля. К моему удивлению, когда я сконцентрировалась на его руках, моё тело начало перемещаться. Но теперь всем, кто получил билеты на сегодняшнее вечернее представление, было очевидно, что я вращалась без какой бы то ни было опоры – без перекладины, Испанской Паутины или полотна. Я парила. Затем мы встретились с Мишелем, и он втянул меня на мостик.

Свет прожекторов перекрывал публику, я могла только слышать аплодисменты. Когда я кланялась, Хьюго крепко держал меня за руку.

– Тебе нужно повторить этот штопор завтра, – прошептал он. – Это было лучшее выступление вечера.

В конце шоу вся труппа: лошади, мартышки, слоны, бородатые женщины, метатели ножей и укротители львов – выходила на прощальный поклон и шла вокруг арены. Стоя в центре в первый раз, я с удивлением обнаружила, что не могу разглядеть зрителей из-за света прожекторов. Каждый участник представления выходил вперёд, и шум толпы, приветствующей его, нарастал и стихал. Хьюго схватил меня за руку и вытащил из линии – и время как будто остановилось. Когда я кланялась, я чувствовала испарину у себя на лбу и слышала свист и рёв на трибунах надо мной. Когда я вернулась в линию, я увидела их – своих товарищей по представлению, заключённых в тела чудных цирковых уродцев, но по их удовлетворённым взглядам, по блеску слёз в их глазах, пока им шумно рукоплескали зрители, я поняла, что после целой жизни, полной чужого поклонения, человек всё ещё жаждет его. Они получали возможность выступать снова – даже если для этого требовалось превратиться в бородатую женщину, клоуна или коня, украшенного плюмажем. Кланяясь, я наконец-то поняла суть Тайного Цирка.

В коридоре, где я раньше стояла с вёдрами воды для лошадей, – на месте, где я никогда больше не буду стоять! – я увидела фигуру Отца. Он аплодировал.

И тогда, к моему удивлению, у меня по лицу покатились слёзы.

После представления мы с Сильви отправились на Монпарнас. На нашем шоу той ночью присутствовали знаменитые гости: Хэдли и Эрнест Хемингуэй, Эзра Паунд с женой, которую они все называли Шекспир, и Марк Шагал. Я слышала, что эти деятели искусства сейчас в моде. Но какими бы модными они ни были, после представления они шумно потребовали встречи с нами.

Даже в поздний час во всех кафе было полно людей. Оживлённая ночь на Монпарнасе звучала как целая симфония: французская, английская, немецкая речь, звон чашек о блюдца, уличные музыканты с одинаковой ловкостью игравшие и американский джаз, и аккордеонные мелодии Старого Света. С каждым поворотом головы звуки Монпарнаса менялись.

Мы переходили с места на место всю ночь и наконец осели в «Кафе дю Дом», известном также как Американское кафе. Внутри я различала протяжные американские акценты, звучащие совсем иначе, нежели их британские отрывистые родичи. На половине моего второго бокала шампанского Хэдли Хемингуэй потянула меня за руку.

– Это французский художник-модернист Эмиль Жиру. – Она показала на мужчину в углу. – Он хочет с вами познакомиться.