Текст книги "Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении"

Казацкая вольница

Дальние походы и частые битвы, голодовки и разные другие невзгоды нисколько не убавляли казацкой вольницы, потому что убыль пополнялась с избытком беглыми и охочими людьми из Московской Руси. «Вольная сиротская дорога» никогда не зарастала на Дон, откуда уже не было выдачи. Холопы бежали от своих господ, приказчики – от хозяев, неоплатные должники – от заимодавцев, стрельцы и солдаты спасались от тягостей службы, а раскольники – от патриаршего гнева. Весь этот люд – голодный и холодный, скитаясь на Дону, искал пристанища и хлеба; он готов был на все ради наживы, смущая тем казачество, между которым было много людей степенных и с достатком. Эти последние желали сохранить нажитое добро, передать его детям, внукам; они остерегались грабить русские окраины, чтобы не стать за то в ответе, не лишиться царских милостей и жалованья. Большая же часть пришлой вольницы жила по пословице: «Доброму вору все в пору». В былое время самые буйные головы отправлялись к турецким берегам, откуда, если возвращались, то со знатной добычей. Теперь настали другие времена: вход в море был заперт; крымчане сами стали навещать казацкие юрты, а между тем народу с Руси все прибывало да прибывало. Куда кинуться, где добыть зипуны – больше некуда, как на Волгу, куда хаживали еще прапрадеды, где гулял когда-то Ермак Тимофеевич. Дело долго стояло за атаманом, не выискивался человек, способный справляться с буйной ватагой, который умел бы ей угождать и в то же время повелевать, гулять с ней на широкую казацкую ногу и посылать ее на верную смерть. Как на грех, такой человек нашелся: это был известный всему войску, не молодой уже казак, по прозванию Степан Тимофеевич Разин. Коренастого сложения, сильный, ловкий, на словах речистый, он глядел угрюмо, повелительно. В его глазах светилась отвага необычайная, дикая, воля железная. На Дону ему тесно, точно в клетке, скучно, он не знал, куда ему девать свою силу богатырскую. Летом 1667 года вокруг него, точно из-под земли, выросла вольница, с которою он поднялся с места и окопался близ Папшина городка, где Дон ближе всего подходит к Волге. Разин стоял на высоких буграх, кругом – полая вода: ни пройти, ни проехать, ни достать языка; отсюда он высматривал, не покажется ли добыча. Вот показался сверху большой караван, в сопровождении стрельцов; как ястреб, налетел на него атаман со своею дружиной, ладья с государевым хлебом пошла ко дну, начальные люди изрублены, ссыльные, которых везли в Астрахань, раскованы. «Вам всем воля, – говорил атаман, идите себе, куда хотите, силой не стану принуждать, а кто хочет идти со мной – будет вольный казак». Все ссыльные и ярыжки пристали к ватаге. Первая удача прославила атамана; прошла молва, что он заговорен от пули, что по его слову останавливаются суда, от его взгляда каменеют люди. Царицинский воевода приказал было стрелять по воровским стругам, так ни одна пушка не дала выстрела, потому будто, что весь порох выходил западом. На 35 стругах Стенька проплыл мимо Царицына, Черного Яра, вышел морем к устью Яика и, поднявшись вверх, засел в Нижне-Яицком городке. Отсюда, как из воровского гнезда, казаки промышляли в разные стороны – на море, к устьям Волги, между татар и калмыков. Это уже не простой грабеж, а бунт воина против государства.

Весь Дон всколыхнулся, узнавши о том, что Стенька укрепился в Нижне-Яицке. В донских городках казаки собирались «многим собраньем», чтобы избрать свою старшину идти прямо на Волгу и пристать к атаману. Промышлять же над ворами было некому: по городам сидели, правда, воеводы, но с самой ничтожной силой, да и стрельцы неохотно дрались за Государево дело; многие даже тайно снабжали воров зельем (порохом) и свинцом. Вскоре вести о Стеньке затихли: знать, ушел в море.

Угрюмы, неприветливы были в ту пору берега сурового Дагестана. И горе путнику или купцу, который попадал на берег, к тамошним татарам: его ковали в цепи, обращали в неволю. Особенно тяжко приходилось христианам. Теперь казаки мстили за своих братьев, замученных в неволе, и мстили жестоко, сторицей. Сам атаман плыл на легких стругах, без компаса, без кормы, а Алешку Протокина и Каторжного с двумя тысячами послал сухопутьем; за последними увязался еще запорожский куренной атаман Чуб с четырьмя сотнями «братьев». Они набросились, прежде всего, на Дербент; крепость взять-то не смогли, но нижний город разрушили до основания. Все побережье до города Баку запылало в огне; жители, спасая животы, бежали врознь от казацкой сабли – иные забивались в горы, другие скрывались в лесах. Все их добро, что получше да полегче, шло на струги, остальное металось в огонь. В персидском городе Реште казаки узнали, что против них выступила вооруженная сила. Атаман пустился на хитрость. Он сочинил басню, будто пришел в Персию искать милостей у шаха; просить теперь назначить ему землю под поселок. Персияне дались в обман, и пока шла отписка, атаман перебрался с молодцами из Решта в Фарабат, где объявил себя купцом. Пять дней шла у них торговля мирно, на 6-й день атаман, окруженный казаками, как бы невзначай поправил на голове шапку. Это был условный знак: пора, значит, приступать к расправе. И страшно сказать, что сталось с этим городком: в нем уцелели лишь христиане, которых признавали по выклику: «Христос! Христос!». Все остальное население, совсем беззащитное, было перебито или захвачено в плен. Целую зиму казаки, засев на островке, меняли пленных, причем давали за одного своего трех-четырех неверных. По весне Стенька очутился уже на туркменском берегу, где громил туркменские улусы. Наконец, персияне снарядили против него целый флот, вооруженный пушками. Казаки вышли ему навстречу, накинулись своим обычным способом, и только три судна успели уйти с ханом, его же сын и красавица-дочка остались в плену. После этой победы Стенька стал думать, как бы ему без помехи вернуться на Дон.

В середине августа явились в Астрахань к воеводе Львову двое выборных с речами от Стеньки и его войска и говорили, что он бьет челом, чтобы великий Государь помиловал, простил бы ему вины и пропустил на Дон, а взятые пушки войско обещает возвратить и служилых людей отпустить. Воевода велел этих двух казаков привести к вере. Через несколько дней в городе было большое торжество.

В приказной избе сидит сам воевода, князь Семен Иванович Львов, окруженный дьяками. Товарищи Стеньки сложили перед избой знамена, бунчук, сам атаман, приступив к воеводе, бил челом, чтобы шестерым выборным ехать в Москву бить за вины своими головами. Выборные были отправлены, и великий Государь, по своему милосердному рассмотрению, пожаловал: вместо смерти, велел дать им живот и послать казаков в Астрахань, чтобы они вины свои заслуживали. Но унять казаков кроткими мерами становилось делом трудным: изведав широкого раздолья, с богатой на руках добычей, им не охота было выслуживать вины. Когда дело дошло до расчета, Разин стал препираться, он не выдал ни пограбленных товаров, ни пленных, даже удержал 20 пушок. «Эти пушки, – говорил он, – надобны нам в степи для проходу, а как дойдем, то пушечки пришлем тотчас же». Воеводы сдались, да и нельзя было не сдаться, потому что казачество затуманило всем головы, не только у бедноты, но у служивых, у торговых людей. Вся Астрахань приходила в умиление, глядя на казаков в шелку да в бархате, в заломленных шапках, украшенных жемчугом или драгоценными камнями, в кушаках, расшитых золотом, с оружием в богатой оправе. «А Степан Тимофеевич – и говорить нечего: прямой, батюшка, такой ласковый да добрый, о чем ни попросишь, нет у него отказу…» Встречная толпа падала на колени, когда он ходил по улицам, мотал горстями денежки. На судах у атамана, сказывали, все веревки и канаты шелковые, паруса затканы золотом – велико искушение! За ним следом бегали, глядели, как он, «батюшка», гулял или «тешился». Однажды Стенька катался по Волге, и возле него сидела персиянка, ханская дочь, в своем богатом одеянии, осыпанном жемчугом, унизанном камнями. Вдруг хмельной Стенька поднялся с места и, держа красавицу за руку, повернулся к реке: «Ах ты, Волга-матушка, река великая!

Много ты дала нам злата и серебра, и всякого добра, наделила честью и славой, а я, тебя еще ничем не наградил.

На-ж тебе, возьми!», – да с этими словами швырк красавицу в воду. Вот каков был атаман! Кое-как удалось, наконец, воеводам выпроводить Стеньку из Астрахани.

Напроказив еще в Царицыне, он перебрался на Дон и недалеко от Кагальницкой станицы окопался городком. Тут явился к нему из Черкасска его младший брат Фрол-ка, приехала жена. Казаков же он распустил на сроки, за крепкими поруками. На Дону исстари велся такой обычай, что домовитые казаки ссужали бедняков оружием и платьем, за что брали в свою пользу половину добычи. А добыча на этот раз богатая, далеко разошлись вести об удачах батюшки Степана Тимофеевича, и множество народа повалило к нему в Земляной городок. Всех принимал атаман, всех ссужал деньгами, оружием, еще более того сулил впереди. К концу года у него считалось уже без малого 3 тысячи на все готового сброда. В Черкасске войсковое начальство не знало, что ему делать: принять ли Стеньку, как гостя, или промышлять над ним, как над вором? Как бы в ответ, Стенька сам явился в Черкасск, в ту самую пору, когда казаки выряжали царского гонца Герасима Евдокимова. Стенька приказал позвать его в круг. «От кого я поехал: от великого Государя или от бояр?» – спросил он у Герасима. – «Послан я от великого Государя, с милостивою грамотою». – «Врешь, – закричал на него Стенька, – приехал ты не с грамотой, приехал к нам лазутчиком!» Избил его до полусмерти и велел бросить в Дон. Тогда выступил войсковой атаман Корнило Яковлев: «Непригоже ты там учинил, Степан Тимофеевич!» – «И ты того же захотел? – спросил Стенька. – Владей своими казаками, а я владею своими». Яковлев, видя, что не пришло его время, промолчал.

Помутив казачество, Стенька покинул Черкасск и стал теперь собираться на государевы города. Тут пристал к нему еще Васька Ус, удалая голова, вор-богатырь, известный своими злодействами по Тульской и Воронежской окраинам. В ту пору Стенька уже насчитывал до 7 тысяч головорезов. «Воровским» способом, т. е. при помощи изменников, они овладели Царицыным; царский воевода Тургенев пытался защищаться, но казаки взяли приступом башню, где он засел, прокололи его копьем и кинули в воду. Уже Стенька помышлял идти дальше, дерзал овладеть даже Москвой, извести всех бояр и пожечь бумаги, как узнает, что против него высланы сверху и снизу отряды стрельцов.

Сначала Стенька бросился вверх. Тысяча московских стрельцов, под начальством Лопатина, спокойно стояли на Денежном острове, в 7 верстах от Царицына. Казаки напали на них с двух сторон, но стрельцы дружно взялись за посла и, в надежде на выручку, стали пробираться к Царицыну, не зная того, что Царицын в руках вора. Отсюда их встретили ядрами. Потерявши более половины, стрельцы должны были сдаться; их посадили гребцами на воровские струги. Когда они стали кручиниться, что изменили своему государю, атаман сказал: «Вы бьетесь за изменников, а не за великого Государя». Чудны им показались эти слова. Между тем, снизу шли 2600 астраханских стрельцов да 500 вольных людей с воеводой князем Львовым. Атаман поплыл им навстречу. Как только он появился на виду, все служивые закричали: «Здравствуй, наш батюшка, Степан Тимофеевич!» – «Здравствуйте, братья. Вы мне братья и детки; и будете вы так же богаты, как я, если останетесь мне верны и храбры». Стрелецкие головы, сотники, дворяне – всех до одного перебили; злодеи пощадили лишь князя Львова, да еще спасся каким-то чудом стрелец. Он-то и принес астраханскому воеводе страшную весть. Теперь беда грозила самой Астрахани.

Уже давно в городе ходили подобные слухи: люди слышали из запертых церквей какой-то неведомый шум, слышали, как сами собой перезванивали колокола, как колыхалась земля. Среди народа замечалось шатание умом, стрельцы дерзали громко роптать. Воеводе трудно было с ними ладить, они ему не подчинялись, у стрельцов – свое начальство, стрелецкие головы. Однако князь Прозоровский не унывал. Астрахань того времени окружала кирпичная стена в 4 сажени вышины, с широкими и высокими зубцами наверху. По пряслам стены, а также по углам, стояли двухъярусные башни с колоколами. Вооружение состояло из 460 пушек. Деятельный воевода сам обошел все стены, осмотрел пушки, развел по бойницам и стрельницам стрельцов, расставил при пушках пушкарей, при пищалях – пищальников; ворота приказал завалить кирпичом. Все посадские, по обычаю того времени, также должны встать на защиту города: кто с топором или бердышом, кто с самопалом или ручною пищалью, другие – с копьями, с камнями. По этому случаю близ окон заранее насыпали кучи камней и припас кипятка. Наконец, все защитники поделены на десятки и сотни, каждому указано его место и назначены осадные головы. В ночь на 13 июня караульные стрельцы увидели, как над всей Астраханью отверзлось небо и как оттуда посыпались точно печные искры. Стрельцы побежали в собор рассказать о видении митрополиту Иосифу. «Сие предвещает, что излился с небес фиал гнева Божия!» – сказал пастырь и горько заплакал. Уроженец Астрахани, он с детских лет знал казачьи обычаи, испытал на себе неистовства буйной вольницы и теперь скорбел о судьбе родного города.

Через неделю после видения, воровские казаки появились в виду Астрахани, на урочище Жареные бугры, а в народе в тот же день стали показываться переметчики и зажигатели. Для острастки воевода приказал одного из них кинуть в тюрьму, остальным отсечь головы, мало полагаясь на острастку, он собрал на митрополичий двор всех пятидесятников и старых лучших людей. Здесь митрополит их увещал: «Поборитесь за дом Пресвятые Богородицы и за великого Государя, Его Царское Величество. Послужите ему верой и правдой, сражайтесь с изменниками мужественно; зато получите милость от великого Государя здесь, в земном житии, а скончавшихся во брани ожидают вечные блага вместе с христианскими мучениками». «Рады служить великому Государю верою и правдою, не щадя живота, даже смерти», – отвечал за всех Иван Красулин, тайный сообщник Стеньки. День склонялся к вечеру, когда на городских башнях зазвонили колокола: то была тревога. Боярин, принявши от митрополита благословение, ополчился в ратные доспехи и выехал со двора вместе с братом, со всеми своими дер-жальниками и дворовыми людьми; впереди вели коней под попонами, шли стрелецкие головы, дьяки и подьячие; били в тулунбасы, играли на трубах. Воевода стал у Вознесенских ворот. Наступила темная, непроглядная ночь. Со стен изредка раздавались глухие оклики караульщиков, в городе же водворилась зловещая тишина, кое-где по задворкам сходились неведомые люди и, потоптавшись, быстро расходились; никто не смыкал глаз, многие провели всю ночь на молитве.

В 3 часа утра казаки полезли на стены совсем с другой стороны, где поджидал их воевода. Не варом, не копьями встречали их защитники, а по-братски, протягивали руки, чтобы поскорее втащить наверх. Воевода ничего этого не знал, как вдруг услышал роковой сигнал: это был «казачий ясак», или пять выстрелов, означавших сдачу города. Как громом пораженный, сидел воевода на коне, пока кто-то не пырнул его копьем. Он упал на землю; недалеко от него свалился брат, убитый из самопала. Народ повалил в церковь, куда верные холопы принесли смертельно раненого воеводу. Прибежал митрополит, и, слезно рыдая, склонил свою седую голову над умирающим другом. Церковь быстро наполнялась: вбегали купцы, дворяне, боярские дети, стрелецкие головы, подьячие – все, кому грозила беда. У церковных дверей стал пятидесятник конных стрельцов Фрол Дура, с большим ножом в руках. Он не изменил своему долгу, не братался с ворами, и теперь один последовал за раненым воеводой. Скоро железные двери стали ломиться от напора. Фрол Дура стиснул в руках нож. Кто-то из воров выстрелил из самопала: на груди у матери затрепетал младенец в крови; другая пуля задела святую икону. Тут раздался треск, двери погнулись, распахнулись. Как бешеный, бросился Фрол Дура, работая ножом то направо, то налево; он изгибался как змей, прыгал, как тигр, валил свои жертвы без счета; наконец, был выхвачен и посечен. Воеводу, всех подьячих и начальных людей перевязали и посадили под раскат (так называлась церковная колокольня). В 8 часов утра явился атаман. Он взял под руки воеводу. Все видели, как атаман шепнул ему что-то на ухо, князь, вместо ответа, замотал головой. Тогда разбойник столкнул его головой вниз, всем прочим была объявлена смерть.

В то время, когда уже целый город оказался в руках злодеев, когда начался повальный грабеж лавок и гостиных дворов, небольшая кучка бойцов – двое русских да семь черкес – заперлась в башне и билась насмерть. Не стало свинца, стреляли деньгами, не стало пороха – покидались на город. Которые не ушиблись до смерти, тех посекли. Это было последнее сопротивление. Стенька, разбойничий атаман, завладел Астраханью.

Все уцелевшие от побоища стрельцы были поделены на десятки, сотни и тысячи, с выборной старшиной, как это водилось у казаков. Зашумел круг, загорланили буяны. Все новое казачество приведено к присяге, чтобы стоять за великого Государя, служить атаману Степану Тимофеевичу и всему войску, Астрахань объявлена казачьим городом. Как старые, так и новые казаки загуляли с утра до вечера. Стенька разъезжал по улицам, любуясь делом своих рук, или же пьяный сидел у митрополичьего двора, поджав ноги по-турецки. Тут он чинил короткий казацкий суд: одного без вины прикажет убить, другого без причины пощадить… Не стало проходу ни женам, ни дочерям побитых дворян; сначала над ними только издевались, потом стали хватать и венчать с воровскими казаками. Митрополит молчал и скорбел: время его подвига было впереди.

Когда Стенька протрезвился, то увидел, что потерял дорогое время и стал спешно собираться на верховые города. Двести судов, нагруженных добычей, едва могли поднять атамана с его воинством; помимо того, 2 тысячи конных пошли берегом. Саратов, Самара были взяты, атаман подступил к Симбирску, где сидел воеводой окольничий Иван Богданович Милославский. Собственно город, или кремль, стоявший на горе, был снабжен пушками и защищаем стрельцами, вокруг города тянулся посад, окруженный стеною и рвом. Тут же в посаде находился острог.

На помощь Симбирску подоспел из Казани, с небольшим конным отрядом, князь Юрий Никитич Борятинский. Целый день бились изменники с ратными людьми и не могли взять верха. Тогда Стенька во время битвы подослал переметчиков и овладел городским острогом при помощи изменников. Борятинский отошел к Тетюшам, чтобы подкрепить себя пехотой, а казаки подступили к городу. Они насыпали высокий земляной вал, втащили пушки и отсюда перекидывали в город горящие головешки, сено, солому, туры, начиненные порохом или смолой, – всякую всячину, лишь бы только поджечь. Однако бдительный воевода тушил все пожары: его городок стоял невредим. Четыре раза казаки ходили на приступ – и тут ничего не взяли, их отбили. Так прошел целый месяц. На Покров Стенька снял свой стан: он прослышал о приближении Борятинского. В двух верстах от Симбирска, на реке Свияге, атаман схватился со старым знакомым: «люди в людях мешались, и стрельба на обе стороны, ружейная и пушечная, была в притин». Упорно дрались казаки; сам Стенька не щадил себя: его хватили по голове саблей, прострелили ему ногу; один смелый алатырец, по имени Семен Степанов, уже повалил его на землю, но сам был убит. Мятежники понесли жестокое поражение, они покинули 4 пушки, знамена, литавры. Чародейство Стеньки сразу пропало: он потерял в один день свою силу, свою власть. Разбитый атаман уверял самарцев, что у него на Свияге перестали стрелять пушки. Ему не поверили и в город не пустили, саратовцы сделали то же самое. Тогда Стенька кинулся на Дон, где с небольшою кучкою самых надежных друзей укрепился в Кагальицком городке. Однако верные казаки не дали им долго засидеться: городок сожгли и всех злодеев забрали живьем. Стеньку, его брата Фролку привезли в Черкасск, а с прочими расправились на месте. Пока шли сборы в Москву, разбойничьего атамана держали в церковном притворе, на цепи, нарочито освященной, из опасения, чтобы он тайно не ушел. Эта цепь хранится до сих пор. В конце апреля сам войсковой атаман повез удалых братьев в Москву; в том же обозе отправлены к великому Государю три драгоценных персидских аргамака да три затканных золотом ковра, отобранных у Стеньки.

Уже давно разбойничий атаман сложил свою буйную голову на плахе, а воеводы все еще ходили с летучими отрядами, водворяя в русской земле чиноначалие и порядок, нарушенный воровскими шайками, которые разбрелись из-под Симбирска. Между Окой и Волгой многие села были разорены или выжжены; на дорогах и в домах грабили, убивали; награбленное добро тотчас пропивали. Казачество вскружило головы, темные люди думали, что вольный казак живет без забот, без печали, знай себе гуляет, да денежки пропивает. Конец этой страшной смуте был положен в Астрахани.

Выдвигаясь на верхние города, Стенька оставил здесь вместо себя Ваську Уса. Вскоре после его отъезда митрополит Иосиф получил царскую грамоту, увещавшую казаков принести повинную. Ударили в большой колокол, и когда церковь наполнилась, митрополит приказал ключарю прочесть государеву грамоту. В это время подошли казаки с астраханскими изменниками – тоже стали слушать. Только ключарь кончил и передал грамоту митрополиту, как бросились к нему казаки и вырвали грамоту из рук. Не стерпел митрополит такого бесчинства:

«Еретики, разбойники, клятвопреступники!» – загремел он. В ответ раздались крики, послышались угрозы, ругательства: «Чернец! Знал бы ты свою келию! Не хочешь ли под раскат? Посадить его в мешок! Послать его в заключение!»… На этот раз тем дело и кончилось, казаки с государевой грамотой отошли к воровскому атаману.

Так прошла зима под управлением Стенькиных сообщников. В великую пятницу дали знать митрополиту, что юртовские татары, которые стоят за Волгой, привезли из Москвы новую грамоту. Митрополит сам пошел на базар объявить казацкой старшине об этой радости. Грамоту привезли прямо в соборную церковь, где митрополит ее распечатал в присутствии атамана. Когда же он начал читать, казаки повернулись и ушли в свой круг. Митрополит пошел за ними и, войдя в круг, велел читать снова. Только что кончилось чтение, как казаки закричали, что эта грамота не подлинная, а сочинил ее митрополит, что по нем давно уже тужит раскат… Митрополит возвысил свой голос: «Велено по грамоте великого Государя воров донских перехватить и посадить их тюрьму, а вам велено во всем вины свои принести: он, Государь-свет, милостив, вины вам отдаст; вы то все положите на меня, что великий Государь вас, окаянных, ничем велит не тронуть». – «Кого нам хватать и сажать в тюрьмы? Возьмите его, митрополита, и посадите в тюрьму!» – кричали казаки в бешенстве, наступая на святителя. Какой-то злодей добавил: «Счастье твое, что пристигла святая неделя, а то мы бы дали тебе память!». С той поры изменники ожесточились и тайно помышляли извести митрополита, который с крестом в одной, с царской грамотой в другой руке, казался им опасен: своим сильным словом он мог отвернуть от них астраханцев, а тогда воровское дело погибло. Как бы в ответ на свой злодейский умысел, казаки получили от Федька Шелудяка, из-под Царицына, грамотку, в которой старый вор советовал поскорее разделаться с митрополитом.

11-го мая архипастырь совершал проскомидию, когда воры пришли звать его в круг. Он облачился, взял крест и в сопровождении духовенства вступил в круг, посреди которого стоял с булавой Васька Ус. «Зачем вы меня призвали, воры и клятвопреступники?» По приказу атамана выступил казак, привезший грамоту: «Прислан я от войска с речами, что ты воровски переписываешься с Тереком и Доном, и по твоему письму Терек и Дон от нас отложились!» – «Я с ними не переписывался, – сказал святитель, – а хотя бы и переписывался, так, ведь, это не с Крымом и не с Литвою; я и вам говорю, чтобы и вы от воровства отстали и великому Государю вины свои принесли». Ответ этот сильно не понравился, круг зашумел, самые дерзкие выскакивали, чтобы сорвать с митрополита облачение. Тогда вырвался из толпы донской казак Мирон: «Что вы, братцы, – закричал он, на такой великий сан хотите руки поднять?». Зверем заревел казак Грузникин, схватил Мирона за волосы, другие стали его колотить и, вытащив за круг, убили на смерть, Однако, после этого никто не дерзнул коснуться священных одежд. Митрополит сам снял митру, панагию и вместе с крестом передал священникам: «Приходит час мой! – сказал он, – прискорбна была душа моя даже до смерти, днесь… Протодьякон Федор, разоблачай!» Протодьякон в ужасе снял омофор, потом саккос. Тут казаки выбили из круга духовенство с криком: «Нам до вас дела нет!». И повели святителя на пытку. Палач снял с него рясу, связал руки, ноги и, продев между ними бревно, положил его на огонь. «Скажи свое воровство, как ты переписывался?». Митрополит, чтобы пересилить страдания, громко читал молитву. Спросили о казне. Иосиф объявил, что у него полтораста рублей, а поклажи нет ничьей. Обнаженного, изувеченного страдальца одели в суконную ряску и повлекли на раскат. Проходя мимо убитого Мирона, митрополит осенил его крестом и поклонился. Взвели на раскат, положили и покатили к обрыву… Тут работали самые отчаянные воры с Алешкой Грузникиным, большая же часть казаков с Васькой Усом стояла внизу, под раскатом, в страхе ожидая конца. Когда тело святителя ударилось об землю, казакам послышался стук. Они обомлели и долго стояли, опустивши головы. Страшное дело легло у них тяжелым камнем на сердце.

Прошло полгода. По мосту, наведенному на реке Кутуме, двигались Государевы полки. Впереди шли священники с молебным пением и несли икону Богородицы «Живоносный источник в чудесах», данную боярину Милославскому при отпуске его Государем, по обычаю. Астраханцы вышли навстречу. Увидев икону, они пали на землю и завопили, чтобы Государь отдал им вины, как милосердный Бог грешников прощает. «Вины всем отданы, – отвечал кротко боярин, – и вы Государской милостью уволены». Воевода отправился в собор к молебну, с иконы велел списать новую и оставить в соборе на память будущим родам.

В конце того же лета, когда казнили Стеньку, войсковой атаман Корнило Яковлев вернулся из Москвы с царским стольником, который вез казакам Государеву грамоту, хлебный и пушечный запасы, и денежное жалованье.

Казаки встретили послов за 5 верст от Черкасска с честью, с великою радостью, потому что от неурожая и бывшей смуты совсем обнищали. Когда по обычаю собрался круг, царский стольник объявил, что атаман Корнило Яковлев и Михайло Самаренин дали в Москве за все великое войско обещание присягнуть на верность Государю.

Молодые казаки не сразу согласились: «Зачем нам присягать? – говорили они, – мы и так верны великому Государю». Три раза собирался круг, только по третьему приговорили: «Даем великому Государю обещание учинить перед святым евангелием, целым войском, а кто из нас на обещание не пойдет, того казнить смертью по воинскому уставу нашему и ограбить его животы». 29-го августа 1671 года отец Боголеп привел к присяге атаманов и прочих казаков по чиновной книге перед стольником и дьяком. С этого времени казаки присягали каждому новому Государю, вступавшему на российский престол; с той же поры донцы считаются не доброхотными союзниками, а верным царским войском, готовым тотчас выступить, куда Государь укажет.