Текст книги "Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении"

В осадах и на штурмах

В начале августа 1787 года турки, против всех правил, заперли нашего посланника в Царьграде в тюрьму. Так началась Вторая турецкая война. Суворов укреплял в это время Кинбурн. Один офицер поехал из крепости в гости к очаковскому паше. Тот принял его по-приятельски, угостил, чем там они по обыкновению угощают, а потом и говорил: «Знаешь ли ты, что наш султан объявил русским войну? Сегодня же ваши корабли будут атакованы». Хотя к войне давно уже готовились, однако в Кинбурне никто еще не знал, что она уже объявлена. Пашá велел проводить своего гостя на другой берег, и от него-то Суворов узнал об открытии военных действий. Действительно, в тот же день стоявшие перед Кинбурном оба русские корабля подверглись нападению.

Длинная песчаная коса с крымского берега точно языком вдается в море, как раз против Очакова. Их разделяет так называемый Очаковский лиман, примерно в 6 верст ширины. На этой-то косе стояла крепость Кинбурн, неважная по своей силе, но важная потому, что защищала вход в днепровские гирла, а следовательно, – и город Херсон. Ее крепостные стены не высоки, рвы не глубоки, но на страже их стоял Суворов, которого турки хорошо знали, даже окрестили по-своему: «Сувор-паша». Под его начальством находилось около 5000 войск, в том числе три казачьих полка: Орлова, Исаева и Иловайского, почти вся легкая конница, драгуны и часть пехоты стояли лагерем верстах в 30 от крепости. Уже за несколько дней до Покрова турки начали обстреливать крепость со своих кораблей. Накануне праздника бомбардировка усилилась, а около 9 часов утра, в самый праздник, неприятель подошел с двух сторон к песчаной косе и стал высаживаться: на оконечности косы высаживались турки, верстах в двенадцати – некрасовцы. Казаки обознались: приняли последних за своих; но, вовремя спохватившись, живо спихнули их назад, в лодки. Этой высадкой турки хотели раздвоить наши силы.

Суворов стоял у обедни, когда ему доложили, что неприятель уже на косе. «Пусть все повылезут, не мешать», – ответил он и продолжал молиться. По мере того, как янычары высаживались, они сейчас же рыли ложементы, наполняли мешки песком и укладывали их в виде брустверов. Ложементы выводили поперек косы, один за другим; таким образом успели накопать 14 ложементов. Никто им не мешал. Наступил полдень. Турки, совершив свой обычный намаз, поднялись с мест, и, когда передовые приблизились на 200 шагов, все крепостные орудия разом дали залп. По этому сигналу ворота в крепости растворились. Из них выступили 3 батальона орловцев и шлиссельбургцев под начальством храброго генерала Река. Они устремились прямо на ложементы, а в то же время казачьи полки, стоявшие за крепостью, пустились рысью в объезд. Одновременно по всей линии загорелся бой. Казаки перекололи своими длинными пиками тащивших штурмовые лестницы, причем убили агу, который был у них проводником. А орловцы и шлиссельбургцы под страшным огнем с кораблей – там ревело, не умолкая, 600 орудий – погнали турок к ложементам. Взяли наши один ложемент, взяли другой, третий, четвертый, добрались до десятого, но тут коса суживается: стало так тесно, что негде им повернуться, турки же все подваливали да подваливали. Налетели на побоище два полка донцов, и тем негде развернуться. Дикий огонь с кораблей притих: все смешалось в одной толчее. Здесь дрались с нами отборные янычары очаковского гарнизона: с кинжалами в зубах они прочищали себе путь своими страшными ятаганами, выпирая русских точно клином. Наши ряды поредели, офицеры были перебиты. Суворов двинул на помощь два батальона козловцев с двумя эскадронами конницы, и те не помогли. Как тигры рванулись турки вперед и вернули свои ложементы. Лошадь под Суворовым была убита, он остался пеший. Увидев, что в стороне двое держат нашего коня, он, утомленный боем, крикнул: «Братцы, дайте генералу лошадку!», а это были турки. Они сейчас же бросились к Суворову. К счастью, сержант Новиков услыхал голос своего начальника: вмиг заколол одного турка, застрелил другого и бросился на третьего, спешившего на помощь. Отступавшие гренадеры также заметили опасность. «Братцы, – кто-то закричал, – генерал остался впереди!». Гренадеры повернули лицом к неприятелю, и бой возобновился: опять траншеи стали переходить в наши руки.

Но в это время неприятельские суда подошли так близко, что засыпали наших картечью, да и янычары успели устроиться: они клали на сошки свои длинные ружья и за каждым выстрелом выпускали по две пули. Солдаты же, расстреляв патроны, лишившись офицеров, один за другим стали очищать ложементы. Суворов получил в бок картечную рану. В полузабытье он видел, как русские батальоны, покинув несколько пушек, быстро отступали. Песчаная коса огласилась воплями радости. Турки с торжеством увозили русские пушки. Между рядами янычар засновали дервиши, одетые в тряпье. Они заклинали мусульман именем Аллаха спешить на стены, и там, упившись кровью неверных, праздновать победу…

С наступлением сумерек явились, наконец, подкрепления: прибыли пехота и 10 эскадронов конницы.

Свежие войска произвели третью атаку, самую бурную. Эскадроны били прямо, пехота зашла вправо, казаки слева. Как в тисках они сдавили турок, которым некуда было деваться, потому что флот отошел от берега. Бешено бросались турки вправо и влево, но каждый раз натыкались то на русский штык, то на саблю или на казацкую пику. Спасения на суше не было – они бросались в воду, но и там доставали их картечью. На расстоянии полуверсты тысячи людей сбились в тесной куче: стоны, крики, проклятия оглашали воздух, пропитанный дымом и запахом крови. Суворов, бывший впереди, почувствовал, что его кольнуло в левую руку; осмотрелся – пуля прошла навылет. Несколько казаков подхватили его, проводили к берегу, где есаул Кутейников сделал первую перевязку, обвязавши руку своим галстуком. «Помилуй Бог, благодарю! Помогло, тотчас помогло! Прогоним, богатыри, всех турок в море – и раненых, и здоровых!». Действительно, им оставалось одно спасение – море, которые пытались уплыть, те утонули, остальные засели на всю ночь по горло в воде.

Уже все стихло, войска отходили к крепости, как вдруг, в темноте, раздались оттуда выстрелы. Казаки кинулись берегом и опять наткнулись на некрасовцев. Они, верно, рассчитывали захватить крепость врасплох. Как и в первый раз, их без труда отбили. Посчитались наши, и оказалось 250 человек убито или искалечено, а всего убыло до тысячи, зато уцелевшие могли гордиться полным истреблением турецкого десанта. На другой день, рано утром, явились неприятельские суда выгружать из воды закоченевших турок. Таких набралось не более 700, а 1 ¹/₂ тысячи трупов так и остались на косе; их долго потом носили сердитые волны, прибивая то к одному, то к другому берегу. Всех турок высадилось 5300.

Императрица сама укладывала в коробочку орденские ленты для отсылки в Кинбурн. Суворов получил орден Св. Андрея Первозванного при собственноручном ее рескрипте, все остальные защитники были щедро награждены лентами. В Кинбурне, на память грядущим поколениям, поставили каменный столб, с иконой Покрова Божией Матери, внизу иконы изображен Суворов, приносящий на коленях благодарственную молитву. Теперь на месте каменного столба выстроена церковь.

Очаков, или по-турецки «Озул-Кале», что значит «Длинная крепость», кроме хорошего вооружения, имел 15 тысяч гарнизона. В конце июля следующего года, Потемкин обложил Очаков большим полукружием: правым флангом русские примкнули к берегу моря, а левым в лиман. В передней линии расположилась цепь казачьих пикетов, между которыми построили 5 редутов. Вскоре линии батареи открыли огонь, и началась правильная осада. Почва там твердая, каменистая, почему работы производились медленно, но все-таки, мало-помалу, придвигались к крепости. Суворов советовал Потемкину штурмовать Очаков, но главнокомандующий не согласился. Он надеялся запугать турок, принудить их к сдаче; кроме того, боялся и потери в людях. «Солдаты не так дешевы, – говорил Потемкин, – чтобы жертвовать ими по-пустому».

Однако турки нисколько не упали духом, доказательством чему служили их частые вылазки. На одной из первых вылазок Суворов получил тяжелую рану и должен быль уехать. Вообще, турки, сберегая свои снаряды, стреляли редко, а все больше вредили на вылазках. В сентябре наши, приблизившись подступами, палили в крепость безостановочно. Там начались пожары; от тесноты и голодовки люди стали помирать, но все это не мешало им держаться в надежде на помощь. И, действительно, турецкому адмиралу удалось доставить в крепость продовольствие, боевые запасы и полторы тысячи солдат. Не успели наши оглянуться, как наступила осень. Прежде, бывало, в русском лагере шумно, весело, один праздник сменялся другим. В ту пору был такой обычай, что знатные иностранцы съезжались на время войны в главную квартиру:

кто из любопытства или ради развлечения, другие же из соревнования, желая пролить свою кровь за святое дело. Теперь все притихло; мрачная, дождливая осень одних разогнала по домам, других заставила сидеть в землянках. А дальше стало и того горше: мокрую осень сразу сменила зима, да такая лютая, что память о ней сохранилась в тех краях надолго: она и теперь известна у старожилов под именем «Очаковской» зимы. Ежедневные вьюги при жестоких морозах много сгубили наших солдат, и, может быть, больше, чем стоил бы штурм: не проходило дня, чтобы 30 или 40 человек не заснули вечным сном на этих всех постылых каменистых буграх.

Однажды Потемкин объезжал лагерь. Солдаты его окружили: «Ваше сиятельство, отец-родной! Позволь согреться, кровь совсем застыла!». Главнокомандующий хотя и видел бедствие армии, но все еще надеялся сломить упорство турок пушечным огнем. Почти все их орудия в передовых укреплениях были сбиты, бастионы большею частью разрушены, так что турки не успевали даже исправлять, но на предложение сдачи Гуссейн-паша отвечал надменным отказом.

Накануне Николина дня Потемкину доложили, что хлеб весь вышел, дров нет ни полена, и что выдана последняя чарка вина. Тогда только Потемкин решился на штурм. С радостью и восторгом приняли это известие русские войска, от генерала до фурштата. Охотников вызвалось гораздо больше, чем требовалось. Вся добыча была обещана солдатам.

Укрепления Очакова состояли из четырехугольной крепости, одной стороной примыкавшей к лиману, прочие три стороны, обращенные в поле, были прикрыты, так называемым, нагорным ретраншементом, т. е. рядом укреплений, соединенных общим валом; кроме того, на оконечности косы, против Кинбурна, стоял сильно укрепленный замок Гассан-паша.

Еще не рассвело, когда войска выступили на сборные места. Мороз был трескучий, 23^о. Несмотря на все предосторожности, мерзлая земля отдавала удары тысячи ног, потом все замерло: в предрассветной тишине наступающего праздника раздалось молебное пение заступнику русской земли. Молебен кончился, прочли приказ: «Атаковать живо и, не занимаясь перестрелкой, идти на штыках; тех из турок, которые будут сдаваться, отбирая оружие, отсылать к резерву; женщин и младенцев щадить непременно». В восьмом часу все шесть колонн вступили в дело.

1000 пеших и 200 конных казаков, под начальством Платова, вошли в состав 1-й колонны Палена. Тут, кроме казаков, находились тамбовцы, батальон егерей и охотники из армян. Колонна Палена быстро приблизилась к земляным укреплениям грозного замка. Подполковник Пальменбах с 500 человек взял влево, чтобы захватить ворота, полковник Мэкноб пошел к замку, а Платов с казаками зашел в земляные окопы с тыла и живо их очистил; 100 турок укрылись в замке, но скоро сдались. В какие-нибудь 10 минут форт Гассан-паша был уже наш. Казаки остались здесь, Пален пошел к крепости. Завидя его, турки покинули нагорный ретраншемент и бросились наперерез. В страшной сече сцепились те и другие. Не слышно ни криков, ни стонов, только удары да бряцанье сабель возвещали последний, смертный бой. Подбежали к нам резервы – и турки попятились: полторы тысячи побросали оружие. И в других местах творилось почти тоже: работал больше штык, редко раздавался выстрел, разве вопль женщины покрывал зловещий гул, окружавший крепость. Солдаты быстро овладели ретраншементом, после чего ворвались с разных сторон в крепость: одни через ворота, другие через пролом или по лестницам, а те, которые подошли по льду, со стороны лимана, прямо через стену. Изведав неудачу удержать русских при помощи огня, турки взялись за ятаганы, потом за кинжалы, наконец, подожгли фугас – нет, ничто не могло удержать быстрого порыва ожесточенных солдат. Среди самого разгара штурма взорвало пороховую башню, но этот взрыв устрашил больше самих турок. Покинув валы, они скрывались в дома, в погреба, в лавки. Однако везде доставал их грозный штык, вымещавший то, что накипело за 5 месяцев осады. В час с четвертью все было кончено: более 8 тысяч трупов устилали победой путь русских. Их стащили после на лиман. Во время штурма Потемкин сидел на земле, подперши руками голову, и по временам, поднимая ее, читал громко молитву. Извещенный об удаче, он воспрянул духом, вскочил на коня и поехал в город. К нему подвели пленного сераскира. «Это ты виноват, – гневно закричал Потемкин, – твое упорство довело до такого кровопролития!» – «Удержи твои упреки, – спокойно ответил Гуссейн. – Я исполнял свой долг так же, как и ты: судьба решила между нами!».

Город был отдан «в полную волю солдатам». Они делили между собой горстями золото, серебро, жемчуг, драгоценные камни; кому-то достался изумруд, величиною с куриное яйцо. Оружие продавалось возами; вся наша конница перевооружилась тогда за счет турок: прекрасные ятаганы, пистолеты с богатой насечкой, кинжалы в дорогой оправе – заменили скромное оружие казенного образца. И военная добыча была не мала: 300 орудий, 180 знамен, а пленных оказалось более 4 тысяч, в том числе несколько пашей. С нашей стороны убито 28 офицеров и 900 солдат; пали генералы Горич, Волконский, Корсаков и Стольников, первый Екатеринославский губернатор. Овладение Очаковым укрепляло за нами Крым и приднепровские степи, почему Императрица была тронута до слез этим радостным известием. Фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, и орден Св. Георгия I степени стали наградой главному ее сподвижнику по завоеванию и заселению этого края – светлейшему князю Потемкину.

В памятном штурме Измаила, 11-го декабря 1790 года, донцы принимали более значительное участие, чем во всех предыдущих делах. Здесь, как и впервые времена казачества, пешие дружины донцов шли на приступ одной из сильнейших крепостей, что было возможно лишь под начальством Суворова, умевшего воскресить доблести, которые прославили на весь мир защитников Азова. К славе их внуков надо прибавить, что они шли почти безоружные, с короткими пиками. Бригадир Орлов вел на валы Измаила 4-ю колонну, а Платов 5-ю; остальные казаки находились в резерве. Эти чисто казачьи колонны потерпели больше других. Когда Платов спустился в глубокий ров, казаки его колонны очутились по пояс в воде. Не смотря на это, презирая град пуль, осыпавших их справа и слева, казаки приставили лестницы и полезли наверх. Только что они успели вскарабкаться, как слышат позади страшные, потрясающие крики: «Алла! Алла!», слышат, что там, в кромешной тьме, идет глухая свалка, люди борются на жизнь и смерть. То была колонна Орлова, разрезанная надвое. Когда часть ее успела подняться, распахнулись ворота, откуда хлынули янычары и ударили этой колонне во фланг и тыл. В жаркой рукопашной схватке казачьи пики дробятся в щепы или же превращаются в тупые пики. Несчастные казаки гибнут безоружные, и погибли бы все до одного, не выручи их Суворов. Эскадрон гусар и конные казаки, бывшие в резерве, получили приказание врубиться сзади; с правого фланга прискакали два эскадрона карабинер, прибежали полочане со своим храбрым полковником Яцунским. Ни один турок тогда не спасся, все легли лоском; их трупы, прикрывшие казачьи тела, сравняли крепостной ров до земли. После такого побоища, обе колонны расстроились, перепутались; казаки, растерявшие стольких товарищей, упали духом; первый пыл прошел. Тогда бригадир Платов схватил лестницу, бросился вперед со словами: «С нами Бог и Екатерина! Товарищи, за мной!». Он первый полез на них. Точно волной перекинуло казаков вслед за любимым вождем. При помощи подоспевшего на помощь батальона бугских егерей, они утвердились наверху, а часть донцов, пробравшись лощиной к Дунаю, успела на помочь десанту. В 8 часов утра русские, стоя на валах, окружили крепость железным кольцом. Рассвело. Они отдохнули, оправились и стали спускаться в город. Казаки наступали тем же путем, с севера. Труден был этот путь, труднее штурма, потому что турки встречали их на каждой площади, бросались с ятаганами из боковых улиц, стреляли из домов и гостиниц. На одной из городских площадей казаки были окружены и опять очутились в отчаянном положении; опять грозила им неминуемая гибель, если бы не подоспели на помощь те же егеря. Только к двум часам пополудни все шесть колонн сомкнулись в середине города. Тогда 8 эскадронов карабинер и гусар, да 2 полка казаков проехали по всем улицам и очистили их окончательно.

Свидетели очаковского штурма считали его игрушкой по сравнению с тем, что было здесь. Сражались мужчины, женщины, старцы – все, кто только мог держать оружие; 30 тысяч русских войск должны были подняться на высокие крутые валы и одолеть 40 тысяч турок, обрекших себя на смерть. Никогда еще храбрость русских войск не подвергалась такому испытанию: они вышли из него с честью, со славой, причем донцы не отстали от других.

Весть о падении Измаила облетела всю Европу, привела в ужас султана: это был самый надежный и последний оплот его владений на берегах Дуная. Он сделался податливее, перестал слушать подстрекателей и скоро сдался на мир.

Участникам штурма досталась несметная добыча; не брали только ленивые, да еще не взял ничего сам вождь. Офицеры подвели к нему арабского коня чистейшей крови, в богатом уборе, и просили взять на память о штурме. «Нет, не нужно мне его, – возразил Суворов, – донской конь привез меня, донской и увезет меня отсюда». Действительно, через несколько дней победитель покинул Измаил на дончаке в сопровождении казака, который держал под мышкой длинный палаш Суворова и узелок с его мундиром и регалиями.

«В поле»

Улицы и площади Варшавы, как всегда оживленные, были переполнены снующим народом, солдаты Варшавского гарнизона частью говели, частью готовились торжественно встретить праздник, как-то издавна повелось на Руси. Приближалась Пасха 1794 года. Время стояло хорошее: живительное солнышко уже согревало по весеннему; в теплые, ясные ночи не спалось в душной казарме. В такую пору меньше всего думалось о беде, а она, между тем, висела над головой русских.

В 3 часа ночи, на страстной четверг, солдаты польской конной гвардии атаковали наши посты, захватили врасплох арсенал и пороховой магазин. Когда оружие было разобрано, загудел набатный колокол, призывая толпу к избиению. Раздались крики мятежной черни: «До брони (к оружию)! Бей москаля! Кто в Бога верует, бей москаля!». Затрещали выстрелы, посыпались удары, застонали несчастные жертвы. К ужасам этой ночи присоединился неистовый лай и вой испуганных собак. Убивали всех встречных, врывались в квартиры, разыскивая офицеров и главных начальников. Часть Киевского полка была захвачена в церкви, у заутрени, где безоружные солдаты не могли защищаться: их всех перебили. Другая часть, со своим генералом Тищовым, была окружена солдатами конной гвардии, с участием черни. Офицеры не хотели сдаваться. Их вырвали силой, заковали и заперли в погреб, где они оставались почти четверо суток без пищи. На 1-й день Пасхи их хотели перевести в другое место – народ не допустил: набросился на них с палками и перебил всех до единого. В то же время 1-й батальон Сибирского полка, с генералом Милашевичем, отбивался картечью у костела Св. Креста против целого полка Дзялковского. Русские дрались отчаянно. На них сыпались удары из окон соседних домов, с крыш, костелов, с башни, даже из кадетского корпуса: чуть только русский наготовит фитиль, его сейчас же сверху убивают. Раненый Милашевич взят в плен, команду принимает князь Гагарин. Какой-то кузнец хватает его железной пикой и убивает наповал. Сбитые в кучу, сибирцы стали пятиться, причем столкнулись со 2-м батальоном своего же полка, который, не распознав в дыму товарищей, принял их за врагов. В 7 часов утра уже была атакована толпами черни и отставных солдат главная квартира, местопребывание генерала Игельштрома. Хотя их отбили пушками, но отдельные, разбросанные по городу отряды остались без руководства; адъютанты, которых рассылали начальники, чтобы получить приказания, не возвращались, потому что попадали в руки мятежников. Наконец, кое-как, из восьми тысяч войск пробились в город только пять, и то без артиллерии, без офицеров.

Между тем, главнокомандующий, ничего не зная, с часу на час поджидал себе выручки. Наступила ночь. По улицам валялись трупы, стонали раненые; никто их не подбирал, над ними еще тешились. В разных местах мятежного города раздавались выстрелы, били барабаны, звонили колокола, слышались крики: «Да здравствует Косцюшко!». Луна тихо освещала эти безобразия. С рассветом нападение на главную квартиру усилилось: пули сыпались дождем. Тогда Игельштром решился пробиться. У него было 3 батальона, сильно утомленных, третий день не евших солдат. Как сквозь строй отряд пробивался, то при помощи штыка, то при помощи картечи; для уменьшения потерь, пробирались пустырями, скрывались в глухие переулки. Полковник Парфентьев был оставлен защищать главную квартиру с 400 солдат. Они проявили мужество, достойное того, чтобы сохранить о них память. Перестрелявши патроны, солдаты заряжали ружья мелкою монетой; потом взялись за пистолеты. Когда поляки подожги дом, защитники пытались пробиться: они ударили тесной кучкой, но, наткнувшись на тысячную толпу, снова должны были укрываться, и теперь уже через окна, потому что двери пылали в огне. Тут их перестреляли поодиночке, а которые успели скрыться, задохнулись в дыму.

Вслед за Варшавой восстали Вильно, Гродно; возмутившиеся поляки, помимо своего короля, вызвали из-за границы Косцюшко и вручили ему верховную власть. Вся Польша восстала. У кого недоставало оружия, тому давали косу и ставили в заднюю шеренгу; в церквах забирали серебряные и золотые сосуды, чеканили из них монету. Однако Косцюшко не давал воли мятежной черни и старался водворить в стране порядок. Узнавши, что в Варшаве были повешены несколько русских пленников, Косцюшко строго наказал виновных и не побоялся сказать в лицо буйной толпе: «Я уважаю русских, хотя они наши неприятели. Всех пленных я принимаю под защиту моего меча, и если кто-нибудь из вас посмеет коснуться хоть одного из русских, то вы не увидите больше Косцюшки!». Его армия увеличилась до 70 тысяч и была разделена на 5 корпусов различной силы, начиная с 23-тысячного корпуса самого Косцюшко.

Ближе других русских отрядов стоял Денисов у Ра-дома; остальные лишь сближались к пределам Польши. Это был тот самый Федор Петрович Денисов, который в сражении при Ларге на белом коне и в голубом кафтане носился вихрем в погоне за турками. Румянцев его заметил: «Кто ты таков?» – «Казак Денисов», – отвечал лихой наездник. В шведской войне Денисов с шестью донскими полками и одним пехотным бросился на десятитысячную армию короля, разбил ее, перебросил через реку Кюмень, причем отнял всю артиллерию. Своим быстрым наступлением Денисов заставил короля просить мира, а в Петербурге в это время ждали его нападения, боялись за столицу.

– Как вы осмелились с горстью людей напасть на короля? – спросила его однажды Императрица.

– Смелость, Ваше Величество, отворяет ворота к победе, – ответил Денисов.

Теперь в его отряде находились полки Иловайского, Орлова, Янова, Андрияна Денисова, Лащилина и Карпова. Искусным движением через леса и болота Денисов пробрался на соединение с пруссаками, и общими силами союзники напали на Косцюшку под Щекоцином, на реке Пилице. Накануне битвы, когда поляки уже перестроились в боевой порядок, их конный разъезд в 3 или 4 сотни выехал вперед версты за полторы. Казаки его заметили. Николай Васильевич Иловайский выстроил одну сотню, отдал приказания офицерам и, взявши в руки пику, скомандовал: «Ну, любезные друзья, вперед!». Поляки приготовились, обнажили палаши, но не успели они опомниться, как Иловайский, отхватив 50 человек, погнал их назад, да столько же уложил на месте. Свидетелями этой удали были прусские офицеры, которые говорили после Денисову, что никогда не видели ничего подобного. Андриян Денисов, будущий атаман казачьих войск, которого Суворов называл попросту «Карпычем», получил перед сражением приказание достать языка. Казак его полка Быкодаров подговорил несколько товарищей и выехал с ними за цепь, сам – впереди. Дело было среди бела дня. Их заметили два польских улана, повернули назад и, проскочивши всю цепь, крикнули, что за ними погоня. Часовой, должно быть, не разобрал в чем дело, да и синий мундир казака сбил его с толку, потому что у них тоже синие мундиры. Быкодаров подскочил к нему, выхватил у него саблю, пистолеты, и пока он с ним возился, подъехали товарищи. Втроем они окружили часового и поскакали назад.

После Щекоцина казаки наседали на поляков весь путь до Варшавы, причем не упускали ни одного случая отобрать или разбить отдельный отряд. Иногда поляки пускались на выдумки. В одном селении на реке Пилице крестьяне упросили Денисова, чтобы он разрешил им выгнать скот на пастьбу перед нашими пикетами. Денисов позволил. Через некоторое время раздался на пикетах выстрел, означавший тревогу. Иловайский поскакал с резервом узнать в чем дело, но наткнулся на неприятеля в шесть раз сильнее. Оказалось, что поляки, завидя скот, прошли лесом, потом слезли с лошадей, смешались со скотом и, понурим головы, шли между ним мимо наших пикетов, как-будто к водопою. Один из казаков смекнул эту штуку и выстрелил. Иловайский гнал их тогда более двух верст, даже пленных захватил.

Приблизившись к Варшаве, поляки заняли укрепления, а русские и пруссаки расположились кругом. Между шанцами и нашими пикетами ходил неприятельский скот, под небольшим прикрытием. Несколько офицеров «казачьим манером» тихонько подкрались к стаду и отбили более 200 голов.

До чего доходила удаль донцов можно видеть по следующему примеру. 20 июля польская конница сделала нападение на нашу батарею, только что еще устроенную, но пока не вооруженную. Поляков отбили; казаки, как всегда, – вдогонку. В жару погони Денисов занесся так далеко, что попал в середину неприятельской пехоты. Он уже поднял ногу, хотел слезать, считая себя в плену, только слышит из-за фронта знакомые голоса: «Батюшка! Не бойся: мы здесь!». Тогда Денисов круто повернул лошадь, вырвался из каре и встретил около 20 человек своего полка казаков. Вместе с ними он ускакал на виду изумленных поляков, пославших вдогонку с десяток шальных пуль.

Дело объяснилось после: майор Грузинов поскакал вслед за Денисовым и каким-то чудом выручил пылкого начальника.

В начале сентября король прусский, соскучив осадой, отошел от Варшавы, после чего и русские войска, под начальством генерала Ферзена, потянулись левым берегом Вислы. Во что бы то ни стало, надо было перейти на эту сторону, потому что навстречу наступал уже Суворов; но поляки, идя правым берегом, зорко следили за каждым нашим шагом. И тут выручили казаки. По приказанию Ферзена часть донцов с конно-егерским полком ушла вперед, к Пулавам, как будто приготовить переправу, а в это время весь остальной корпус собрался ниже, у Koзенницы. Пока вязали плоты, пока сгоняли с окрестных деревень лодки, поляки насыпали на другом берегу батарею. Наконец, все готово, заговорили пушки. После канонады с обеих сторон Иван Карпов и Серебряков получили приказание переправить свои полки против польской батареи. Казаки сняли с себя мундиры, расседлали лошадей и, выскочив из лесу, с одними лишь пиками, ринулись прямо в Вислу. Поляки так оробели, что покинули все пушки и бежали. После этого корпус Ферзена переправился без всякой помехи. Казаки уже успели разведать правый берег и узнать, что неподалеку от места переправы, на болотистой равнине, окруженной лесами, стоит готовый к битве целый польский корпус. Это был сам Косцюшко. Его позиция была прикрыта с фронта окопами, справа – лесами, а левый фланг оставался открыт.

Вечером 27 сентября генерал Денисов с отрядом пехоты, с 10 эскадронами конницы и всеми казачьими полками, при 8 пушках, двинулся в обход левого фланга, через леса. Сам Ферзен с остальными войсками выступил в полночь к Мацеевицам прямо через болота. На рассвете наши перестроились в боевой порядок и двинулись, подавая правый фланг вперед. Поляки отбили первый натиск и перешли в наступление. Тогда Ферзен выдвинул 14 батальонов грозной русской пехоты. Без выстрела она бросилась на окопы, быстро ими овладела, и уже после того никакая картечь не могла ее оттуда выбить. Поляки отошли на полверсты, устроились снова, но в это время у них на левом фланге появился Денисов. Два казачьих полка понеслись вправо, а конно-егерский, со своим седым командиром Вульфом, забрал влево. Те и другие, как бы соревнуясь, врубились в ряды неприятельской пехоты, растоптали ее, уничтожили, и лишь одни артиллеристы, совершенно покинутые, продолжали поворачивать свои пушки, поражая нас картечью; наконец, и артиллерия смолкла. Тогда сам Косцюшко, став на челе своей конницы, пытался остановить победное движение русских. Напрасно: польская пехота бросала оружие, конница спасалась бегством, и последнему защитнику некогда воинственной Польши оставалось то же самое – уходить. Он ускакал в сопровождении десятка улан. По его следам пустились Харьковского полка корнет Лисенко, Елисаветградского – корнет Смородский да два казака, Лосев и Топилин. Своей тяжелой рукой Лисенко один зарубил пять улан, остальные разбежались. Вихрем неслись кони. Покинув дорогу, Косцюшко взял влево, за прясла, но тут конь его споткнулся и упал. Казаки дали ему два удара пикой; Лисенко хватил по голове саблей, после чего сейчас же его признал: «Это Косцюшко?» – «Я Косцюшко, воды!». Один из казаков побежал за водой, но пока ее принес, польский вождь впал в беспамятство. Тогда казаки сделали из пик носилки и бережно его понесли. Рассказывали, что Косцюшко, очнувшись, пожелал видеть виновника своего плена. Когда предстал пред ним исполинской силы богатырь-корнет, Косцюшко пожал ему руку и успокоился.