Текст книги "Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении"

Суворов, узнавши о его плене, воскликнул: «Слава Богу! Косцюшко взят, и Польша наша!». Действительно, в сражении под Мацеевицами, которое русские ветераны прозвали «резаниной», лучшие польские войска потеряли всю артиллерию, обоз, 6 тысяч убитых; кроме того, остались в плену Сераковский, Княжевич, Коссинский, около 200 офицеров и 2 тысячи солдат. Уцелели лишь небольшие отряды Вавржецкого да Понинского, того самого, который защищал переправу через Вислу. Они спасались теперь в Варшаве. За ее окопами поляки надеялись удержаться, затянуть войну, а там – что Бог пошлет. Но этим они могли только тешить себя, того не подозревая, что наступали последние дни существования Польши. Суворов спешил прикончить мятеж; сподвижники его славных походов, украшенные крестами за Кинбурн, Рымник, Очаков, Измаил, – несли на штыках грозную месть за гибель своих братьев, истребленных на улицах Варшавы. Шибко шли они от турецкой границы, по-суворовски; сам генерал ехал весь путь до Варшавы верхом: за несколько верст впереди, по обыкновению, рысили казаки, под начальством Исаева. В начале похода их было всего 2 ¹/₂ сотни, но потом, с присоединением всех остальных отрядов, число казаков возросло до 2 ¹/₂ тысяч. Они срывали польские разъезды, открывали расположение и силы неприятеля, наконец, вместе с прочими войсками, участвовали в кровавом штурме Праги.

С высоты трона великая Императрица заботливо следила в продолжение своего долгого и славного правления за подвигами донцов на отдаленных окраинах русской земли. Она благоволила к донскому войску, ценила его вековую верность, почитала его доблести, что видно из ее собственных слов: «Войско донское бесстрашно ходило на приступы и опровергало превосходные силы неприятеля в польских сражениях».

В 1793 году войску пожалована Высочайшая грамота, в которой подтверждались его права на вечное владение принадлежащими ему землями. Депутаты от войска удостоились получать эту грамоту из собственных рук Государыни, вместе с картой войсковых земель и хлебом-солью. На обратном пути депутатов чествовали по старинным обычаям. На границе войска их ждал почетный караул; в Черкасске их встречали колокольным звоном, пушечной пальбой. Когда смолк гром орудий, царскую грамоту и хлеб-соль внесли в войсковой круг; дьяк прочел ее вслух, войсковой атаман поцеловал Высочайшую надпись. После торжественного молебна весь круг двинулся к дому войскового атамана, где пожалованный хлеб-соль был разделен на 6 равных частей, из которых одну раздробили на мелкие кусочки по числу присутствующих; остальные части были разосланы по станицам. Везде так же торжественно встречали царскую грамоту, вычитывали ее на полных станичных сборах, после чего делили царский хлеб-соль между всеми станичниками.

В царствование сына и преемника Екатерины 6 донских полков бились под начальством того же Суворова в Италии, выручали русские войска в горах Швейцарии, но об этих славных делах рассказано в другом месте[6]6
  См. «Походы в Италии» и «Швейцарский поход». «Отечественные героические рассказы». С. 207 и 225.


[Закрыть].

В последний же год царствования Императора Павла Петровича войско Донское выставило еще небывалое до того времени ополчение в памятный поход «к стороне Оренбурга». Атаман Орлов отдал приказ по войску, чтобы «все донцы до последнего непременно в 6 дней выступили о-двуконь с полуторомесячным провиантом». И действительно, собрались и вооружились все до последнего: станицы остались без писарей, церкви – без чтецов. Не были забыты и донские калмыки, которым также было приказано, всем без исключения, подняться в дальний поход. Распоряжения к таинственному походу делались спешно. В Оренбурге скупались верблюды для перевозки тяжестей по Киргизской степи, из казны было отпущено на жалованье, провиант и фуражное довольствие 2 ¹/₂ миллиона рублей, «кои, писал Государь, должны быть возвращены из добычи той секретной экспедиции». Атаман выслал в Оренбург надежных офицеров, чтобы они секретно разузнали, какие есть пути для прохода войска через киргизские степи до Хивы и оттуда к Бухаре, и далее в Индию. На Дону же немногие знали, что это за Индия? Не знали, что поперек дальнего тысячного пути протекают широкие многоводные реки; расстилаются песчаные безводные пустыни, возвышаются к небу заоблачные, покрытые вечным снегом горы, и что только преодолевши все эти трудности, можно попасть в страну алмазов и жемчуга, туда, где произрастают пальмы, драгоценные сандальные деревья, где водятся слоны, тигры, обезьяны и самые красивые в мире птицы, одним словом – в Индию, которую захватили англичане. Про все это мало кто знал. Тем не менее, через месяц после царского указа 22 ¹/₂ тысяч донцов были уже в сборе. Когда их разделили по полкам, оказалось 41 полк и 2 роты конной артиллерии. Перекрестившись, казаки поклонились в родную землю и повернули коней на восход солнца: не многие таили смутную надежду вернуться назад. Донцы двинулись к Оренбургу четырьмя отрядами, под общим начальством атамана Орлова. Как во времена Пугачевщины, Дон опустел: остались бабы, дети да калеки безногие.

Государь, получивши донесение о выступлении Донского войска, остался чрезвычайно доволен. Он приказал объявить донцам Высочайшее благоволение «за готовность к выступлению, за исправность, а равно пожелал им счастливого похода и успеха». Еще раньше того, Государь обещал все богатства Индии в пользу донцов.

Стояла жестокая стужа; дороги от множества снега были не проходимы, особенно для артиллерии; сильные встречные метели бушевали на широком просторе степей. Бьются целый день казаки, придут на ночлег, а обогреться негде, измученным коням нет корма. В Саратовской губернии был перед этим неурожай, почему ни за какие деньги нельзя было достать ни сена, ни овса. Боялись, что лошади совсем оголодают. Наступил март, снега стали таять, рушились реки. Казакам ежедневно приходилось то складывать живые мостки через игравшие реки, то переходить их в брод или же пускаться на авось по тонкому льду, проваливаться и вовсе тонуть. Иные полки ежедневно меняли свои маршруты, выгадывая, где бы лучше пройти. Проходили недели, и атаман не знал, где его полки находятся. Много натерпелись тогда донские казаки! Однако на 24-й день похода, поиска остановились на реке Иргизе, за которой расстилалась без краю ровная, как скатерть, киргизская степь. Был пройден путь в 700 верст, а сколько оставалось – про то никто не ведал. Тут довелось казакам встречать Христов праздник. Под открытым небом они прослушали божественную службу, похристосовались, разговелись по-походному и окружили атамана. На этот раз его лицо, истомленное тревогами за судьбу дальнего похода, имело вид необычайный: важный, торжественный. Все затаили дыхание, когда атаман развернул какие-то бумаги и стал читать сначала одну из них; то был Высочайший манифест о восшествии на престол нового Императора; в другой бумаге заключалось повеление о немедленном возвращении казацких полков на Дон. «Жалует вас Бог и Государь родительскими домами!» – много раз повторял атаман сменявшим одна другую толпам казаков, из которых каждому хотелось удостовериться в подлинности того, о чем он кругом слышит, а ушам не верит… Повернули в обратный путь, и хотя было все то же, но переносилось легче; в апреле казаки уже разошлись по домам, и, что отраднее всего, вернулись в добром здоровье, покинув в степях самую малость могильных крестов.

Еще не успели донцы позабыть киргизских степей, как их двинули на другой конец, к берегам Немана и дальше, на знакомые отцам поля Германии. На этот раз довелось встретить войска более искусные, чем немцы, привыкшие к победам, предводимые лучшим полководцем Европы. Речь идет о французах, их императоре Наполеоне. Почти во все продолжение великих войн Императора Александра на челе казачьих полков стоял Матвей Иванович Платов, «вихрь-атаман», как звали его в ту пору. Как зоркий орел с поднебесья намечает себе добычу, так и казачий атаман, внимательно следивший за ходом битвы, вдруг расправлял свои могучие крылья: по его слову, по его знаку летели казачьи полки – то в тыл, то во фланг, то навстречу врагу; причиняли ему замешательство, били, гнали, вырывали из рук готовую победу. А французы, к тому же, были заносчивы, на казаков смотрели свысока; в походе и на биваках не соблюдали осторожности, дрались в бою запальчиво, короче сказать, промахов делали много, но ни один промах не проходил им даром. Если они отступали, казаки сидели у них на хвосте, при наступлении – казаки их сдерживали, скрывали передвижение своей армии; наконец, когда французы располагались по квартирам, казаки не давали им отдыха, держали в нашей готовности к бою. Французы не знали, когда, откуда и в каком числе появятся казаки. Они возненавидели их, а впоследствии стали бояться. Наполеон сказал про казаков, что это посрамление рода человеческого. Он не знал, как и чем от них обороняться.

Император Александр Павлович вел с французами три войны: в первой войне он хотел помочь австрийцам, во второй – пруссакам; в третьей войне нам самим пришлось обороняться.

Наполеон обладал тем великим даром полководца, что умел всегда упредить противника; пока тот соберется с силами, пока придумает с чего начать, уж он окружен французскими войсками и, волей-неволей, должен принять бой. Так же случалось и с нашими союзниками: когда они являлись к нам на помощь, они уже были разбиты, и вся тяжесть войны падала на русских. Последний раз дело стояло еще хуже, потому что Наполеон раскатал пруссаков в один и тот же день в двух сражениях и занял их столицу, Берлин. Пруссия очутилась в самом беспомощном положении; из-за нее приходилось на свой страх начинать новую войну.

Соблюдая осторожность, наша армия то наступала к Висле, то отходила к своим границам, смотря по обстоятельствам, причем случались мелкие схватки, бывали и жестокие бои, когда обе стороны сходились всеми силами. В этой войне казаки, которых считалось 13 полков, имели много случаев показать, на что они способны.

В конце января 1807 года, среди зимы, на покрытых снегом полях, возле прусского городка Прейсиш-Эйлау происходила кровопролитная битва, которую можно уподобить разве только Бородинской: без малого 50 тысяч убитых и раненых устлали место двухдневного побоища. Сражение кончилось в ничью, но Наполеон, чтобы показать, что он взял вверх, простоял на месте 9 дней, после чего также отступил. Отступление его войск совершалось так торопливо и в таком беспорядке, что по следам армии валялись раненые, умирающие, торчали фуры, повозки, даже попадались пушки.

Казаки, под начальством Платова, шли по пятам французов, не давая им отдыха ни на бивуаках, ни на квартирах. Французская конница до того обессилела, что перестала выезжать на аванпосты, почему нашему авангарду всегда приходилось иметь дело с пехотой. В первых числах февраля Платов выгнал французов из Прейсиш-Эйлау, при чем освободил из плена более тысячи русских; кроме того, в продолжение месяца казаки сами нахватали в мелких схватках 2200 французов, в том числе до 40 офицеров. Французы во время зимней стоянки умаялись больше, чем за время походов. Донцы, как шмели, кружились вокруг деревень, срывали пикеты, хватали пленных, отбивали продовольствие и этой малой войной держали неприятеля в вечной тревоге. Французская пехота в самое ненастное время проводила дни и ночи на бивуаках в ожидании казаков. С этого времени за Платовым утвердилась слава лихого атамана, слава, которую он сохранил до конца своей боевой жизни.

С началом весны набеги казаков становятся все чаще и чаще; они проникают вглубь квартирного расположения французской армии, тревожат главные квартиры ее маршалов. Однажды Платов переправился через речку Омулей и послал три полка под начальством Карпова 1-го – вправо, 4 полка с Иловайским – влево, а сам двигался посередине, чтобы, смотря по надобности, поддержать того или другого. Казаки Карпова встретили неприятеля в двух колоннах; одну разогнали, а другая отбилась от них пушками. Иловайский наткнулся на конницу; тут был старый уланский полк Домбровского и еще 15 эскадронов сборных. Казаки притворным отступлением завлекли их подальше от пехоты, построили лаву и живо охватили оба фланга. После короткой схватки французы повернули назад; казаки – за ними и гнали их, на глазах своего атамана, больше шести верст. Пленные так были напуганы, что полковник граф Стаховский упал в ноги Иловайскому с просьбой о пощаде. При всяком удобном случае казаки пускали в ход свои обычные сноровки. В ночь на 14-е мая Г.М. Иловайский 4-й отрядил сотню казаков с приказанием залечь им в лесу, а утром выслал 30 человек к Альтен-Кирхен выманить французов. Как ни задирали казаки, конница не поддалась; вместо того выступила пехота «в большом числе», за которой следовало конное прикрытие. Казаки искусно завели пехоту на свою засаду. Подполковник Белогородцев выскочил из леса, ударил всей сотней неприятелю во фланг: французы разбежались, 40 человек осталось в плену. Дня через три после этого есаул Болдырев с небольшим отрядом подполз к самым бивуакам: сделавши залп, казаки уложили человек 20 и ускакали в лес. Пока французы опомнились, их и след простыл.

Любопытна первая встреча казаков с французскими кирасирами, или, как их называл Наполеон, «железными людьми». Это случилось в сражении под городом Гейльсбергом, где наша армия отбивалась целый день в своих окопах; казаки, но обыкновению, тревожили тыл и фланг французов. Денисову пришлось стоять с бригадой за болотистым ручьем. Он уже сделал пять атак и теперь приводил в порядок расстроенные сотни.

– Латники! Латники! – заговорили вдруг казаки, завидя на том берегу два эскадрона «железных людей». Кирасиры перешли ручей и врассыпную атаковали донцов. Первый удар был жесток, казаки подались, но так же скоро оправились, окружили латников и стали колоть их пиками. Однако наконечники гнулись, ломались; кирасиры секли донцов своими тяжелыми палашами, удар за ударом, точно топорами.

Казацкая сметка и тут взяла верх: «Колпаки долой!» – крикнул кто-то в свалке, и казаки начали сбивать им шишаки, после чего смело били по головам и вышибали из седел. Кирасиры, «растеряв головы», опрометью пустились назад, но из двух эскадронов едва ли ушла одна треть. Казацкой удали не было границ, что можно подтвердить еще одним примером. Войсковой старшина Ефремов налетел среди бела дня на французского майора, который имел неосторожность отъехать от своего батальона и стоял в стороне, о чем-то задумавшись. В один миг он лишился сабли, его лошадь подхвачена за повод, и он скачет, сам не зная куда, неведомо с кем. Долго майор не мог понять, как это он, не покидая батальона, очутился в плену?

Под Гейльсбергом наши отбились от французов, но спустя несколько дней были разбиты под Фридландом. 36 французских орудий подъехали сначала на 600 шагов, потом придвинулись на полтораста и открыли такой губительный огонь, что наша артиллерия умолкла, 1-я линия дрогнула, из 2-й линии бросились полки лейб-Егерский, Измайловский и Конногвардейский, но с места были расстроены. Измайловцы потеряли в несколько минут 400 человек, имея-то всего 500. Напрасно Багратион, Раевский, Багговут, Марков, Ермолов, наши лучшие генералы, пытались водворить порядок в той ужасной тесноте, в какой очутились русские боевые линии. Князь Багратион обнажил даже свою шпагу, что делал он чрезвычайно редко; напрасно он ободрял Московский Гренадерский полк, остатки которого окружили его лошадь. Он напоминал Италию, походы, славные битвы – нет, ничего не помогало: французские колонны валили вперед с криками: «Да здравствует император!». Тогда князь Багратион начал переправлять войско на левый берег Алле, мосты уже были объяты пламенем. Наши потеряли под Фридландом 15 тысяч и десятка полтора орудий.

Война была кончена, русские отступали к Неману. На всем этом длинном пути казаки, вместе с башкирами, павлоградцами и 1-м Егерским полком, прикрывая движение армии, дали ей возможность отступить в порядке, сберегли ее артиллерию, обозы. Особенно стремительно наступали французы на третий день после сражения. Платов устроил в лесу засеки, за которыми посадил спешенных казаков. Дружным залпом из-за первой засеки донцы задержали наступление неприятельской пехоты; когда же подъехала к ней артиллерия, они отошли за вторую засеку, потом за третью; тем временем русский арьергард успел порядочно уйти. Французы послали в обход конницу. Тогда Платов покинул лес, отошел к деревне Битенев, где устроил все находившиеся при нем полки к бою. Французские эскадроны приближались на рысях. Донцы встретили их длинной лавой, сбили, вошли в лес, откуда вскоре раздались залпы пехоты, артиллерии и появились целые колонны. Платов тотчас отступил. Французские фланкеры сгоряча заскакали вперед – это не прошло им даром: казаки переловили их всех до единого на глазах неприятеля. Так отважно и неутомимо прикрывали донцы наши расстроенные, утомленные полки. Но и сами они натерпелись не мало. Край был разорен, безлюден; если где и уцелели кое-какие запасы, то немцы тщательно их укрывали, закапывая в ямы, чтоб ничего не досталось русским. Ни хлеба, ни овса, даже соломы нельзя было достать в стране, призвавшей нас на помощь. На что уж казаки промыслить мастера – и те по целым дням оставались не евши; лошадки подбились, отощали – и так шли до самого Немана, где война закончилась Тильзитским миром.

Донцы были утешены и вознаграждены царскими милостями. В похвальной грамоте 1811 года Государь так отзывался об их службе: «Врожденная бдительность донских воинов, на поле брани воспитанная, исчисляла все движения, наблюдала предприятия, предупреждала сокровеннейшия намерения неприятеля и недремлющим оком главнокомандующему служила». При этой же грамоте было пожаловано от лица благодарного Отечества знамя «с изображением отличных деяний войска Донского».

Станичный быт донцов

По мере того, как казачество умножалось приростом населения и наплывом беглецов из-за Московского рубежа, оно распространялось и вширь, занимая своими поселениями привольные берега Дона и его притоки: Донец, Медведицу, Хопер, Бузулук. По заведенному обычаю, новоселы окружали заимку земляным валом, со рвом впереди, или, по крайней мере, обносили ее плетнем, перепутанным терновником, отчего эти первые поселения и назывались городками. Наконец, настала пора, когда уже не было надобности поддерживать даже такую зыбкую ограду: лет около 200 тому назад, бывшие городки стали именоваться станицами, что означало наступление более мирных времен. Впрочем, название «городок» исчезло не сразу и не повсюду, есть старожилы, которые еще его помнят. Между донскими станицами много таких, которые считают за собой несколько веков, помимо уцелевших кое-где валов, они или хранят святыни казачества, или памятны каким-нибудь событием, близким сердцу сынам Дона. Такова, например, Усть-Медведицкая.

В ограде станичного храма стоит черная гранитная колонна, с крестом на верху: это могила донского атамана Власова, того самого, который защищал Черноморскую кордонную линию от набегов горцев, который бодро подвизался на атаманском поприще, будучи 80-летним старцем. Это был один из лучших вождей Дона и Кубани. Пяти-избянская, древняя станица, – родина Денисовых: Дениса-батыря и двух храбрых генералов – графа Федора Петровича и войскового атамана, сподвижника Суворова, Андриана Карповича. Герой Дона – Бакланов, родился в Гугнинской станице; она же считается родиной партизана Ефремова, станица Цымлянская прославилась своими виноградниками. Сказывают, что царь Петр Великий, проезжая Доном, заметил, что тут должен произрастать с успехом виноград. Он выписал из Франции мастеров, лозу и приказал рассадить ее близ Цымлянской станицы. На побывке в Париже, царь, между прочим, навестил инвалидов, доживавших свой век на королевском иждивении, а когда вернулся домой, послал им уже от себя в гостинец несколько бочек донского вина.

Романовская станица основана вскоре после избрания русскими людьми на царство Михаила Федоровича Романова. Донцы показали тогда свою верность престолу тем, что посекли прелестников Заруцкого и Марины, жены Дмитрия Caмозванца, которые рассчитывали продолжать тут смуту, а донцы поклялись служить верно и нелицеприятно новому царю, избраннику народному. В честь Царского Дома и станица названа Романовской.

Кочетовская и Раздорская станицы также славятся виноградниками, кроме того, красотой места и великолепием храмов Божьих. Святые иконы в храме Раздорской станицы блестят бриллиантами, жалованными монархами. В своем месте было упомянуто, что Раздоры – одно из первых поселений донцов. Древний Черкасск, нынешняя Старо-Черкасская станица, вмещала в себе 11 станиц, в числе которых была одна татарская. Их окружали десять «раскатов», или бастионов, на которых стояло 100 пушек. Дома в городе деревянные, построены на сваях, и так тесно, один возле другого, что часто выгорали целые улицы; не раз взлетала на воздух и «пороховая казна». После одного из таких взрывов выступило озерцо, которое существует и теперь. Кроме того, город терпел от воды; бывали годы, что затопляло не только город, но и его окрестности. Несмотря на эти невзгоды, древний Черкасск кипел в старину как котел: пристани были покрыты судами, площади волновались народом. Тут сходились ногаи, калмыки, русские торговые люди из Воронежа, Белгорода, Ливен, Ельца и Оскола. Здесь приставали турецкие и московские посольства со своими богатыми и многолюдными свитами; здесь же копились и казаки с берегов Днепра, Терека и Яика. Площади Черкасска пестрели разнообразием одежд и бранных доспехов.

Царь Петр Великий, во время Азовского похода, увидел на площади молодца, который, прогуляв даже свою рубаху, сидел, пригорюнившись, на бочонке, опираясь на ружье. «Отчего же ты не сбыл ружья вместо рубахи?» – спросил царь. – «Сбыть ружье казаку не пригоже, – ответил гуляка, – с ружьем я и службу царскую отбуду, и шелковую рубаху добуду». Ответ полюбился царю. Он тогда же пожаловал войску Донскому герб, на котором был изображен сидящий на бочонке полуобнаженный казак с приподнятым над головой ружьем. Этот герб просуществовал около 60 лет. Из памятников старины здесь уцелел величественный храм Воскресения Господня. Он строился 14 лет и сооружен по плану великого царя, который пожертвовал на него деньги, железо, утварь и два колокола. В притворе храма хранится доска с надписью, что казаки, изнуренные азовским сидением, дали обещание построить в своем городе храм, если Он, милосердый, поможет им отсидеться и увидеть свою родину; что они достославно отсиделись и возвратились в свой город, но замедлили выполнить данный Богу обет, почему и подверглись лютой моровой язве. Язва прекратилась, когда они начали строить деревянную церковь, которая два раза была построена и два раза горела, что, наконец на месте деревянной, была выстроена нынешняя, каменная.

Иконостас ее резной – виноградные лозы и грозди; весь снизу до верха покрыт образами в серебряных окладах. Трое царских врат сделаны из чистого серебра: большое медное паникадило в 5 ярусов огней памятно тем, что добыто казаками в Азовской крепости в 1637 году. Священная утварь вся серебряная или золотая, украшенная драгоценными камнями; есть небольшой ручной крест, ценимый в 10 тысяч рублей; он весь осыпан алмазами, есть еще серебряный ковш с портретом императрицы Елизаветы Петровны. В окладах всех икон и в утвари собора заключается более 60 пудов серебра и полпуда золота. Во всех же четырех церквах станицы серебра более 100 пудов, жемчуга 25 фунтов, драгоценных камней до 5 тысяч. Все это – добыча меча, приношения, обещанные в трудную минуту на поле брани.

У самого входа в собор, на правой стороне дверей, висит толстая железная цепь, которою был прикован Стенька Разин перед отправкою в Москву. В своем месте упомянуто, что Стенька прослыл колдуном, мог летать по воздуху как птица и плавать в воде рыбой.

Казачьи курени в верховой стороне

Старые казаки боялись, что простая цепь его не удержит: начертит разбойник угольком лодку, приложит руку и очутится на Волге. Вот почему над цепью отпели молебен, окропили ее святой водой, после чего и приковали Стеньку на паперти, куда нечистой силе уже не было входа. С высокой соборной колокольни открываются во все стороны чудные места, вблизи стоят домики, окруженные зеленью; вдали, к северу, виден Новочеркасск, верстах в шести зеленеют валы покинутой крепости, а на западе, в семи верстах от станицы, обозначается небольшим лесом урочище Монастырское, куда, бывало, удалялись одинокие, поседелые в боях, часто искалеченные казаки, доживать остатки дней в землянках. Они были отшельниками и в то же время, служили стражами своей родины. 200 лет тому назад, донцы возвращались как-то с набега с богатой добычей, с ясырем. Был вечер, когда они причалили к берегу родной земли у Монастырского урочища, не хотелось победителям через позднее время утерять почетную встречу: они решили переночевать у своих старцев, а в город послали сказать, что прибудут на утро. Зашумел Черкасск, как в большой праздник, радостная весть перебегала из дома в дом; отцы, братья и жены, захватив бочонки с вином или медом, спешили в урочище встретить своих семейных. Тут зажгли костры, и началось пированье, широкое, разгульное, первое после бранных трудов и долгого поста. Все упились, уснули, а тем временем, с задонской степи подвигались басурманы и, выждав, когда стала разгораться утренняя заря, набросились на спящий казацкий стан, и всех, кто в нем был, перерезали до единого. С тех пор, в субботу сырной недели, ежегодно совершается сюда Крестный ход и правится панихида по убиенным.

Черкасск, как сказано, много терпел от наводнений: если и сходила вода, то оставались болота, которые заражали воздух гнилью, отчего город превращался в больницу. Бывали годы, когда тихий Дон подтоплял и сам собор. Так называемое Краснощековское наводнение получило свое название оттого, что тело умершего атамана оставалось без погребения 2 месяца, потому что, за все это время не было в городе лоскутка сухой земли, чтобы выкопать могилу. В царствование императора Александра I, атаман Платов, испросив Высочайшее разрешение, перенес Черкасск на другое место, известное ныне под именем Новочеркасска, в 25-ти верстах от Старочеркасской станицы. Это совсем новый город, на европейский образец. Против дворца Августейшего атамана всех казачьих войск стоит изображение основателя, в развевающейся бурке, с гетманскою булавою в одной руке и обнаженной саблей в другой. Бывший атаман устремляется с восставшим народом в кровавую сечу с нахлынувшим врагом (то на память о двенадцатом годе). Главную же святыню донцов, гордость и украшение Новочеркасска составляют его «регалии», т. е. насеки, перначи, бунчуки, серебряные трубы, знамена и грамоты, добытые кровью отцов. Они хранятся в Войсковом управлении, где, между прочим, выставлены портреты всех трех Августейших атаманов в казачьей форме. Царские грамоты лежат в большом серебряном ковчеге, украшенном драгоценными камнями; сабля императора Александра I положена в особый, также серебряный ковчег. По стенам развешены портреты всех донских атаманов, начиная с Данилы Ефремовича Ефремова, первого атамана, назначенного Высочайшею властью. Он, его сын, Степан Данилович, и Алексей Иванович Иловайский изображены в парчовых кафтанах, с широкими золотыми поясами; на груди медаль на Андреевской ленте и в руке булава. Следующие за ними атаманы – уже в генеральских мундирах, со многими знаками монарших отличий.

В каждой станице твердо держались обычаи и порядки, завещанные первыми насельниками Дона. Каждая станица управлялась «сбором», и в сборе принимал участие всякий казак, за исключением опороченных. На станичные сборы сходились все казаки, где бы они ни жили, из самых дальних хуторов; съезжались обыкновению перед каждым воскресением или праздничным днем, все верхами. Но судили-рядили только люди старые, почтенные, почему на Дону издревле слово «старик» служило как бы почетным званием. Однако, в общество стариков допускались и молодые казаки, которые отличили себя или службой, или умом, или же примерною жизнью. Станичные сборы благодетельно действовали на добрые нравы казачества. Казаки всегда дорожили правом судить и рядить наравне с другими. Каждый казак добивается этой чести; зачастую он искал случаи совершить подвиг, потому что звание урядника или георгиевский крест давали ему место в сборе, возле почетных старшин. Часто казак выбивался из сил, переносил голод и холод, лишь бы не прослыть трусом или неженкой и сохранить честное казацкое имя. Ворам, клятвопреступникам не было тогда места на Дону. Зато оставленные на покосе или где бы то ни было вещи – никогда никто не тронет. Точно также утерянные по дороге: кнут, топор, налигач или путы, – приносились в станицу; по дворам, без всякой опаски, держали скот, лошадей и хранили домашнее хозяйство, развешивали для просушки белье. Воровство лошадей началось не более 100 лет тому назад.

На сборах решались все домашние станичные дела, чинился суд и расправа, выслушивались распоряжения властей и обсуждались приготовления к походу. Чтобы собрать круг в необычное время, есаул, прежде всего, делал «закличку», т. е. разъезжал по улицам и зычным голосом выкрикивал: «Атаманы-молодцы, вся честная станица Пяти-избянская, или там какая другая, – сходитесь на беседу, на майдан, ради станичного дела, а кто не придет, на том станичный приговор – осьмуха!». Мало-помалу круг собирался. Выходит казак на середину, кланяется земно на все четыре стороны, потом подходит к атаману и рассказывает свое дело. Старики слушают. Когда казак закончит, атаман говорит: «Есаул, вели помолчать». Есаул кричит, чтобы казаки умолкли, причем поднимает трость и бьет о матицу: «Помолчите-ста, атаманы-молодцы!». Тогда встает атаман и докладывает: «Атаманы-молодцы! Помолчите! Просит Аксен Пахомыч о том-то. Что скажете: дать или не дать?» – «В добрый час!» – отвечают, если хотят дать. Точно также решалось и всякое другое дело. Положим, идет суд, атаман докладывает: «Вот честная станица! Старики присудили наказать его плетьми за кражу: как прикажете – простить его или наказать?». Эти два слова: «В добрый час» или «не надо» – решали всякое дело. Главным делом на суде было миротворение: атаманы и старики сами кланялись спорщикам, чтобы они помирились, не ездили судиться в Черкасск. Иные, упорные, ни за что не сдавались. Сядут бывало, оба в один каюк и плывут в Черкасск тягаться. Иногда по дороге выпьют, еще пуще рассорятся, а случалось, и помирятся. Тогда уже гребут назад. Им и горя мало, что верст 200 помахали руками, зато в станице всегда ждала их долгая встреча – подходили старшины и атаманы, поздравляли с миром. Если же казак обзовет другого позорной кличкой или больно выбранит, а сам, к тому же был неправ, такой должен принять «очистку». По приговору, обиженный брал в руки палку, отмеривал ее по локоть, отрубал, потом бил обидчика по ногам, приговаривая при всяком ударе: «Очисть!». Бил, пока сбор не скажет: «Буде, очистил!». Этим наказанием виновный уже считался очищенным навсегда, как бы и не проштрафился. Такой обычай водился еще в конце царствования императрицы Екатерины II.