Текст книги "По тропам славистики и иудаики"

По тропам славистики и иудаики
Константин Бондарь

Моим землякам—харьковчанам

Все, чего человек хочет, непременно сбудется; а если не сбудется, то и желания не было; а если сбудется «не то», то разочарование только кажущееся. Сбылось именно то.

А. Блок – А. Гиппиусу. 1902 г.

© Константин Бондарь, 2024

ISBN 978-5-0062-4063-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Задуманная как юбилейный сборник статей, эта книга стала рассказом о моей профессиональной жизни, проходившей в двух областях – славистике и иудаике, в пяти университетах. Приобщение к профессии, начавшееся задолго до окончания школы в разговорах с дедом, продолжилось описанием евангельских и житийных чудес в научном семинаре Ефросиньи Фоминичны Широкорад на харьковском филфаке. Позже я познакомился с иудеославикой в магистратуре Института стран Азии и Африки при МГУ, а еще через несколько лет защитил диссертацию по текстологии повестей о Соломоне под руководством Леонида Генриховича Фризмана – профессора педуниверситета им. Г. С. Сковороды. Может показаться, что я идеализировал своих героев, – наверное, ведь я писал о них с любовью.

Работая в Харькове, в Международном Соломоновом университете, я занимался еврейско-славянскими культурными контактами и после переезда в Израиль продолжил свои занятия в Центре диаспоры Тель-Авивского университета. Также я писал о забытых литераторах – персоналиях биографического словаря «Русские писатели. 1800—1917», о творчестве Евгения Водолазкина и других.

Работы о «чуде», Соломоновом цикле повестей и статьи для словаря – главное из того, что мне удалось сделать.

Вошедшие в книгу ранее опубликованные тексты были заново переработаны.

Многим людям обязан я тем, что закончил свою работу: жену Виту, сына Мишу и дочь Аню я благодарю за внимание и заботу, маму, Нину Бондарь, – за помощь с публикацией, читателей рукописи из разных стран – за дельные советы и замечания, единомышленников Катю Нудельман и Олега Коваля – за идеи, рождавшиеся в наших беседах и переписке. Хочу также выразить сердечную признательность автору предисловия Игорю Лосиевскому, моему консультанту по идишу Сергею Шупе и коллективу «Издательского дома Дмитрия Бураго».

Книга личного опыта

Ранней весной далекого 1979 г. мне посчастливилось присутствовать в Тарту на лекции Ю. М. Лотмана, посвящённой проблеме автопортретности в научном творчестве. Речь шла о вольных и невольных, не осознанных автором проявлениях его личностного своеобразия в исследовании, предметом которого могут быть и проблемы математики или физики, и особенности поэтики художественного текста. В монографии учёного, говорил Юрий Михайлович, автобиографическое начинается уже с имени автора и его фото. Вот об этой лекции мне вспомнилось, когда я читал очень авторскую, местами автобиографическую, мемуарную, но всецело историко-филологическую книгу Константина Бондаря.

Перед нами книга личного опыта, созданная как осмысление автором промежуточных итогов на нынешнем этапе его жизненного пути и активной работы в науке, где д-р Бондарь плодотворно трудится в интереснейшей смежной области – иудеославике. Профессиональное в этой книге перетекает в личное и наоборот, она – и дань благодарной памяти. Характерно, что открывает её мемуарный очерк «Прогулки с дедом» – о Михаиле Бондаре, ставшем для внука примером и ориентиром. Увлеченный книжник, колоритная личность, дед был, по словам Константина, из тех людей, которые «словно больше самих себя». Он видел больше и дальше многих, когда сказал однажды внуку: «Ты будешь работать над словом!»

Дедово пророчество сбылось.

Автор считает деда своим первым учителем, и когда им самим уже пройдена немалая часть творческого пути, неизбежным становится опыт самопознания, который так естественно сочетается со словами благодарности наставникам. Есть в книге портреты любимых учителей, замечательных профессионалов – лингвиста Ефросиньи Широкорад, литературоведа Леонида Фризмана, историка и археолога Владимира Михеева. Один из очерков посвящен незабываемым годам, проведенным в Международном Соломоновом университете, в команде Бориса Элькина.

Среди текстов, вошедших в книгу, находим писательские портреты в широком культурном и хронологическом диапазоне: под одной обложкой век XIX соседствует с ХХI, очерки о забытых литераторах и учёных (Иване Хрущове, Иване Явленском, Василии Якимове) – с очерком о Евгении Водолазкине. Принципиально важным мне представляется сочетание эстетического и этического критериев в бондаревских оценках: так, переводчик Шекспира Якимов стремился к формальной точности, а художественного дарования ему явно недоставало, но это был честный труд, вне каких-либо посторонних целей, в отличие от жизненных стратегий героя очерка с «говорящим» названием «Слово и мундир. Иван Хрущов». Мне по душе такая аксиология, когда мы говорим не только о вкладе в науку или о художественных достижениях творческой личности.

Вспоминая о том, с каким трепетом рассказывала ему Ефросинья Фоминична о старых профессорах – своих учителях, автор не без трепета замечает: а от них ниточка тянется «к тем, кто слушал лекции самого Александра Потебни».

И Константин Бондарь, современный израильский учёный, автор основательных, отличающихся новизной книг и статей, – воспитанник и продолжатель традиций харьковской филологической школы.

Игорь Лосиевский

Прогулки с дедом

«Дорогой дедушка! Я хочу рассказать тебе о том, что произошло со мной и с тобой с тех пор, как ты умер…» Так начала Бел Кауфман свое письмо Шолом-Алейхему. Ей было пять лет, когда не стало деда, но всю жизнь он незримо был рядом.

«Письмо деду» – так я мог бы назвать эту книгу.

Пожилой мужчина и мальчик неторопливо беседуют о чем-то, прогуливаясь по аллеям городского парка. Мужчина иногда останавливается, чтобы закончить рассказ или припомнить забавный эпизод. «Кто знает?» – риторически завершает он паузу. Скучать собеседникам некогда: они составляют рейтинги великих писателей, перечисляют римских императоров и русских царей или принимаются говорить о фокусниках и дрессировщиках. Мальчику не хочется уходить домой: названия книг и фильмов, имена философов и киноактеров, образы далеких городов и стран, мелькающие, как в калейдоскопе, оставляют радостное чувство выхода за будничные рамки. «Извини, если что не так! Отбей телеграмму!» – протягивает старший на прощание руку.

Множество имен я услышал тогда впервые. И мое имя дал мне дед. Обсуждая этот выбор, мы вспоминали великого императора и маршала Рокоссовского, Паустовского и Симонова, ставшего из «Кирилла» «Константином», и «Костю-моряка». «Константин!» – с гордостью произносил дед. «В переводе с античного – „постоянный“», – продолжаю я про себя голосом Костика из «Покровских ворот».

Прадед Израиль Бондарь числился до революции «балтским мещанином», его тесть Елисаветский был торговцем в соседнем Вознесенске. Украинцы, поляки и евреи жили в этом уголке Подолии в тесном соседстве. В «двадцатом страшном веке» большой семье прадеда посчастливилось выжить.

Родившийся в селе Волощино Кривоозерского района Николаевской области, Михаил вырос в краю шахтеров и металлургов, в Енакиево, где Бондари жили с 1931 г. Пристрастившись к чтению, он навсегда сохранил пиетет перед печатным словом. Стремясь к бóльшему, он стал филологом, но жил скорее как историк: преподавал историю и обществоведение, интересовался политикой и публицистикой, следил за прессой. Юноша из глубинки не был провинциалом. Только горячность свою сохранил он до старости, был нетерпим к мелочности, ограниченности, самодовольству. Мог осадить зарвавшегося хама крепким словцом.

Всегда казавшийся мне пожилым, дед начал быстро стареть после первого инфаркта. Я родился, когда ему исполнилось пятьдесят, а в школу пошел незадолго до его раннего ухода на пенсию. Покончив с прочим, он занялся главным делом своей жизни – общением с внуком. Но мне до него надо было еще дорасти: дед предлагал партнерство, а не покровительство, и ожидал от собеседника самостоятельных умственных усилий.

Внук и дед. 1978 г.

«Жить среди книг – хотя б и не читая…» Плотно уставленные книжные полки тянутся к потолку. Это квартира бабушки и дедушки, куда я прихожу почти каждый день. Дед – хранитель и знаток всех этих книжных богатств. До расцвета современной книготорговли он не дожил, и потому бóльшая часть его собрания – подписные издания, мемуары, писательская переписка, двухтомники избранного русских и зарубежных писателей, работы о кино и театре, детективы, альбомы по искусству, – была родом из благополучных семидесятых-восьмидесятых. На ночном столике возле его кровати всегда лежали «Опыты» Монтеня, «Разговоры с Гëте» Эккермана, книжечка эссе Андре Моруа. Особенной любовью деда пользовались серийные тома «Литературных памятников», «Библиотеки античной литературы» и «Библиотеки литературы США». Покупка книг превращалась тогда едва ли не в детектив, и страсть библиофила требовала немалой изобретательности.

С некоторыми книгами связаны особые воспоминания. Иной раз дед произносил: «А не почитать ли нам Гоголя, господа?», – и за этой достоевской фразой следовало совместное чтение нескольких страниц из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Часто мы читали отрывки из «Жизни двенадцати цезарей» Светония или из современной книги Елены Федоровой «Императорский Рим в лицах». Таким же постоянным чтением по искусству был сборник «Пятьдесят биографий мастеров западноевропейского искусства» с черно-белыми иллюстрациями. Почти все из программы филфака было дома у деда, и затруднений в поиске книг во время учебы у меня не было. «Книга воспитывает своим присутствием», – словно о нашей библиотеке говорил Сергей Капица.

Немало часов мы провели, слушая музыку: бетховенскую Пятую симфонию, и «Лунную сонату», и «Аппассионату». Как-то дед принес пластинку с «Реквиемом» Моцарта, и мы не раз замолкали, завороженные звучанием хора. А были еще записи Баяновой, Вертинского, Лещенко, Утесова, Юрьевой. И еврейскую музыку я впервые услышал у деда: народные песни на идише пел Соломон Хромченко.

Мечтавший в юности стать киномехаником, дед хорошо разбирался в киноклассике и следил за новинками. Наслушавшись рассказов о звездах немого кино, трофейных лентах, захватывающих приключениях, я шел с ним смотреть фильм про индейцев с Гойко Митичем, или «Великолепную семерку» с Юлом Бриннером, или «Старое ружье» с Филиппом Нуаре. В другой раз это могла быть историческая картина – например, «Битва за Рим». Несколько лет подряд, наверное, до конца младшей школы, мы не пропускали ни одной цирковой программы.

А дедова коробка шахмат! Крупные точеные фигуры не помещались под крышкой. После обеда они расставлялись на доске. Я слушал объяснения деда, вместе с ним анализировал варианты ходов и все же – проигрывал… Если же мне случалось заночевать у них, утром дед неизменно встречал меня наполеоновским: «Вставайте, сир! Вас ждут великие дела!..»

 
В бой вздымала команда «В ружье!»
Иль несли минометы в гору —
Одного я не ведал в ту пору:
Где находится сердце мое…
 

– прочитал я однажды в его блокноте. Как девятнадцатилетний, дед попал на фронт вскоре после начала войны. Отца и младшего брата призвали позже. Подчеркивая год своего рождения, 1922-й, Михаил Бондарь считал послевоенную жизнь подарком: немногие из его сверстников вернулись с фронта. О ком-то (например, о любимом поэте Юрии Левитанском) дед мог сказать: «Он моего года», – и этой лаконичной характеристики было достаточно.

Отучившись на курсах офицеров в Подольске, Михаил оказался на передовой лейтенантом и воевал полтора года как командир минометного расчета. После ранения в ногу в сентябре 1943-го, скитаний по госпиталям и получения инвалидности (легкая хромота осталась навсегда) лейтенант Бондарь продолжил службу особистом и встретил день победы в Берлине. Не раз я слышал его любимый рассказ – о поездке к старику-писателю, нобелевскому лауреату Герхарту Гауптману. Кто-то сообщил, что тот голодает. Гауптман встретил советских солдат в кресле, под пледом, и сказал им, что готов искупить свою вину смертью. Узнав, что ему привезли продукты, писатель был растроган. Когда деда просили рассказать о войне, он выбирал эту простую историю, в которой умолкают пушки и звучат иные голоса.

Лейтенант Михаил Бондарь. 1943 г.

Назначенный начальником лагеря военнопленных, лейтенант Бондарь оставался на службе еще четыре года. В лагере содержались румыны и венгры – солдаты армий-союзниц вермахта. Трудившиеся на стройках, позже они по соглашениям с новыми правительствами были отправлены на родину, и за доставку одной из таких партий отвечал дед. Тогда во второй и последний раз побывал он в Европе.

Начальник лагеря военнопленных. 1946 г.

Демобилизовавшись в 1949-м, дед поступил в Харьковский университет. Учился он на отделении журналистики заочно, по ускоренной программе. Те два университетских года дед вспоминал как лучшие в жизни и гордился полученной квалификацией литературного работника. Учиться пришлось в трудное время. Разгоралась кампания против «космополитизма», и ее жертвой стал литературовед, театральный критик Лев Лившиц. В учебном плане значился курс «Основы сталинского учения о языке». И экзамен по основам марксизма-ленинизма (вопрос касался одной из работ Ленина) проходил так:

Студент: «в своей работе Владимир Ильич Ленин…»

Преподаватель: «и товарищ Сталин…»

Студент: «…следующим важным утверждением Ленина…»

Преподаватель: «и товарища Сталина…»

Студент: «…наконец, делает вывод Владимир Ильич…»

Преподаватель: «и товарищ Сталин…»

Многие студенты прошли войну; среди преподавателей тоже были вчерашние фронтовики – Моисей Зельдович, Георгий Шкляревский и другие. В такой серьезной аудитории и «градус» взаимного уважения был высок: так, кто-то из преподавателей просил старосту ставить перед лекцией на кафедру стакан крепкого чаю. Как-то вместо чая в стакане оказался коньяк. Лектор выпил его не моргнув глазом и приступил к занятиям. О своих учителях – лингвисте Александре Финкеле, литературоведах Валентине Кнейчере и Марке Чернякове – дед отзывался с теплотой. С последним, руководителем его дипломной работы «Очерки М. Горького „По Союзу Советов“», он и после университета поддерживал добрые отношения.

Вера и Михаил Бондарь. 1946 г.

Назначенный сразу после получения диплома директором школы, Михаил Бондарь с семьей оказался в Лубнах Полтавской области. Его жена – моя бабушка Вера Каплан – окончила пединститут и работала учительницей русского языка. «Хто такий директор школи? – приветствовал молодого директора начальник районо. – Це такий стовп, об який кожна свиня спину чуха». Отработав положенные три года, дед еще раз отправился попытать счастья – в Енакиево, где жили его мама и младшие сестры. Но как бы трудно ни жилось в областном центре в середине пятидесятых, в небольших городках было еще труднее. По специальности, хоть и не вполне, он проработал только три года: два – цензором Главлита и год в типографии политехнического института. Ему пришлось быть школьным учителем истории и обществоведения, завучем по производственному обучению, преподавателем политэкономии в техникуме общественного питания. Эту свою последнюю работу он полюбил и задержался на ней дольше других, найдя наконец свое призвание. Тогда, в 1968-м, ему исполнилось сорок шесть, а в 1980-м пришлось выйти на пенсию по инвалидности. Но в техникуме его не забывали, и он продолжал бывать там на партсобраниях, а иногда заменял заболевших коллег.

Преподаватель М. Бондарь со студентами. Харьков, 1970-е гг.

Оказавшись на пенсии, Михаил Бондарь вел деятельную жизнь. Ежедневный маршрут пенсионера складывался из посещения книжных магазинов, прогулки по парку, покупки газет и лекарств в аптеке. Эпоха доступной кардиохирургии еще не наступила, и сердечникам приходилось уповать на искусство лечащего врача и строжайшее соблюдение режима. Деду повезло: в нем легко уживались жесткая дисциплина и мощное жизнелюбие. Оно проявлялось и в некотором щегольстве, с которым он выбирал и носил одежду, особенно галстуки. В молодости дед пользовался успехом у женщин, и мы много говорили на эту тему. Точнее, говорил он, а я только слушал, ибо в этом мы оказались с ним непохожи. Он успел узнать мою будущую жену и остался на мой счет спокоен. А как он хотел увидеть правнука! «Хоть бы одним глазом взглянуть на него, на Алешу!» – шутил дед, ожидая, что правнука назовут в честь моего деда по матери. Но вышло иначе: Михаил, родившийся уже после смерти прадеда, носит его имя. Два Михаила совсем разные, но думаю, что они понравились бы друг другу – минометчик Великой Отечественной и боевой инженер Армии обороны Израиля.

Боец Армии обороны Израиля Михаил Бондарь. 2018 г.

В Израиле дед никогда не бывал, но в последние годы взвешивал перспективы отъезда. Не будучи религиозным человеком, он не придавал значения метафизической стороне еврейства. А физическая, так сказать, сторона принесла ему немало огорчений и воспринималась скорее с досадой. Итог его размышлений об этом сводился к тому, что «на Руси» евреем лучше не быть. Говоря о «Руси», он имел в виду территорию русского языка и русской культуры, частью которой он был.

Пытаясь прояснить происхождение нашей фамилии, дед предполагал, что среди его предков были украинцы. По его словам, дед Меер Бондарь, родившийся православным, перешел в иудаизм, чтобы жениться на прекрасной еврейке. Обычно в России той поры такая межконфессиональная любовь, напротив, заканчивалась крещением, и версия деда казалась фантастической. Позже у меня возникла догадка, связанная с историей Меера и его жены Хаи. Прапрадед, георгиевский кавалер, в семье считался то ли погибшим на фронте, то ли убитым при погроме в Гражданскую. Между тем, как рассказывал дед, бабушка Хая, встретив во время войны австро-венгерского офицера, влюбилась без памяти и ушла из дому, оставив детей и мужа, но вскоре вернулась, осознав свою ошибку или убедившись в непрочности нахлынувших чувств. А мой кузен Роман слышал от своей бабушки, сестры моего деда, глухие отрывки слухов об ушедшем из семьи и крестившемся дедушке, которого с тех пор считали умершим, как было принято у евреев.

Не это ли основа истории о романе с красавцем-офицером, только наоборот? И не здесь ли кроется исток мнимой родословной? Возможно, дедова память по-своему сохранила услышанные в детстве пересуды, а может быть, желая оправдать своего деда, он представил героиней адюльтера бабушку. Кто знает?.. У деда были свои отношения с прошлым. Мои предположения – не более, чем тень от тени.

«Ты будешь работать над словом!» – предсказывал дед, когда я осенью 1989-го поступил на русское отделение харьковского филфака, не вполне понимая, в чем, собственно, заключается профессия филолога. «Над чем ты сейчас работаешь?» – спрашивал он частенько, ожидая подробного ответа.

На I курсе мы впервые услышали о русских книжниках – тружениках монастырских скрипториев. Мой опыт общения с Древней Русью состоял из детской поездки во Владимир и Суздаль, книги Евгения Осетрова «Твой Кремль», двух-трех строк в учебниках, нескольких экспонатов исторического и художественного музеев, мельком увиденных церковных интерьеров. На этом фундаменте строились курсы старославянского языка, древнерусской литературы и введения в славянскую филологию, причем последний оказался одним из сильнейших впечатлений за все годы учебы. Виктор Андреевич Маринчак прочитал курс введения виртуозно, с присущим его лекциям оттенком интеллектуального пиршества. Это был прямой разговор о жизни, облаченный в завораживающую форму путешествия во времени. Знакомя нас со славянскими древностями, лектор приоткрывал дверь в мир филологии, пророчески предвидя, что лишь единицы в огромной лекционной аудитории станут филологами. Говоря со студентами о серьезных вещах в доверительной манере, Виктор Андреевич давал понять главное: быть филологом труднее, чем кажется. В попытке «преодолеть произвол» и приобщиться к «возможностям человеческого понимания», как описывал Сергей Аверинцев призвание филолога, я пришел сначала к изучению концептов – терминов культуры, закрепленных в языке, затем к археографии и текстологии рукописных памятников, а после защиты диссертации – к литературному источниковедению.

Школьником я услышал от деда о перспективности занятий на стыке наук. И в конце девяностых навыки лингвиста и текстолога оказались незаменимы при знакомстве с возрождавшимися еврейскими исследованиями. Так я попал в небольшой отряд славистов, занятых славяно-еврейскими языковыми и литературными связями, – славистов на службе иудаики.

Мне было лет десять, когда дед начал говорить со мной о смерти. Впрочем, узнал я о ней раньше: мы с бабушкой часто навещали могилу ее мужа, другого моего деда, которого я не помнил, и я любил эти неспешные прогулки по тенистым дорожкам кладбища.

А дед заговаривал о том, что у Юлия Цезаря однажды спросили, как он предпочитает умереть. «Внезапно», – ответил полководец. И дед комментировал: хорошо умереть на ходу, не думая о смерти и к ней не готовясь. Лучше всего – в бою. Еще, бывало, говорили мы о том, сколько прожил кто-нибудь из великих людей. И дед разъяснял, что не так важно прожить долго, как важно прожить достойно. Много лет подряд вспоминал он фразу из какого-то рассказа Уильяма Сарояна: «…а потом мой отец поменял ботинки на похоронные тапочки». И так полюбился нам этот образ, что о всяком умершем говорилось: «Вот и такой-то поменял…» Как образец поведения перед лицом неминуемого рекомендовалась поговорка запорожских казаков: «Поки я є – її нема. Вона прийде – мене чортма», – и таким образом оказывалось, что бояться, в общем-то, нечего. А после семидесяти излюбленным анекдотом стал подслушанный разговор случайных прохожих, который мы, смеясь, разыгрывали в лицах:

– Сколько, говоришь, было тому деду?

– Не знаю, лет семьдесят…

– А, семьдесят? Так о чем речь?..

Михаил Бондарь прожил намного дольше, чем предсказывали врачи и предполагал он сам. Постоянно работая над собой, он стал словно больше самого себя, и даже в обыденном разговоре брал на полтона выше. Обладая кругозором ученого, дед остался «старым учителем», чтобы «нести что-то людям», как он любил говорить. За пятьдесят лет, прожитых вместе, бабушка с дедом построили свой мир, в котором царил культ слова. Они хорошо дополняли друг друга: подвижная, говорливая бабушка и вдумчивый, немногословный дед.

Михаил Бондарь. 1986 г.

Поздравляя его с последним, как оказалось, днем рождения, 75-летием, я пожелал себе быть таким же дедом для своих внуков, каким он был для меня. А бабушка в своем стихотворении на случай как будто попрощалась с ним:

 
Тебе только смены не будет вовек,
Еще не родился такой человек!..
 

Иногда воображение предлагает мне один и тот же кадр: в нем бабушка с дедом идут куда-то – в поликлинику или за покупками – по проспекту, усыпанному опавшими листьями. Дед энергично шагает чуть впереди, держа руки в карманах плаща и едва заметно припадая на одну ногу. Отставая от него на полшага, торопится бабушка в бежевом пальто и сером вязаном берете, с кошелкой в руке. Я не отрываясь смотрю на них откуда-то издалека, с противоположной стороны улицы, пока их маленькие фигурки, становясь все меньше, не исчезают вдали.