Текст книги "Путь домой"

Глава 3

Бои под Миусом стали чёрным мазком в жизни шахтёрских семей. В декабре 1941 года всех мужчин, которые еще работали в шахтах и имели бронь от войны, по приказу советского командования немедленно определяли в ополчение и предписывали явиться в военкоматы. Таким образом в срочном порядке из необученных людей сформировали ополчение, которое вливалось во вновь сформированные дивизии.

Перед ними стояла одна задача – держать немцев, они имели право только лишь на смерть. В бой уходили в гражданской одежде, переодеваться было не во что. Часто уходили с одной винтовкой на двоих, а то и на троих. Задержать продвижение гитлеровской армии хотя бы на полдня – это тогда было архиважно. Задержка давала возможность Красной Армии оторваться от преследования противника.

Шахтеры в прямом смысле шли на убой, они это понимали, и в этом был их подвиг. Это потом их назовут героями, а их дивизии – шахтёрскими, тогда же они были смертниками. Тогда они встали живым щитом на пути немецкой армии, в самом прямом смысле этого слова.

В начале ноября 1941 года фронт остановился на Миусе и Северском Донце. Постоянные контратаки советских войск сковывали большие силы врага на южном крыле в ответственный период битвы под Москвой.

Самым страшным для жителей Ряженого и Матвеева-Кургана, что на Примиусье, оказался конец зимы 1942 года, когда всего за несколько дней заснеженные балки, поля и холмы вокруг почернели от крови и шинелей бойцов Красной Армии. В полях лежали неубранными тысячи тел – все эти люди погибли в декабрьских и январских боях. Погибшие несколько месяцев так и пролежали в полях, а местные жители не могли их похоронить. Те, кто видел эту картину, будучи ребенком, потом признавались, что ни до, ни после не видели ничего страшнее.

Гришин отец, Григорий Андреевич, прошедший Первую мировую войну, будучи шахтёром, в начале декабря 1941 г. вместе с сотоварищами был определён в ополчение.

Ранее утро. Вся семья собралась в комнатушке шахтерского барака. Маманя тихо плакала. Паша, схватившись одной ручонкой за табурет, а другой вцепившись в мамин фартук, пыталась понять, что происходит, почему все вдруг так загрустили и так горько плачут. Нина, которая из сестер теперь осталась старшей, подошла к отцу, посмотрела ему в глаза и сказала:

– Пап, ты вернёшься я знаю. – Из её глаз хлынули слёзы. Младшие девчонки в голос заскулили. Гриша стоял, насупившись, он с трудом сдерживал слёзы. Он батю любил, но мужчинам плакать нельзя.

Отец обнял Нину, остальные – Аня и Павлинка – прильнули к отцу. Перед выходом на улицу отец строго посмотрел на Гришу и сказал:

– Гришка, теперь в доме ты за старшого и хозяина, береги мать и девок.

У него было красивое лицо с правильными чертами, в прищуре его глаз всегда находилось местечко для лукавой смешинки. Отец излучал спокойствие и уверенность, как будто не понимал, куда идёт, а война – совсем не страшная. На самом же деле он отчетливо осознавал, что его ждёт, помнил Германскую и, как бывалый солдат, знал значения маневра и роль ополченцев. А роль была незавидной – мало кому посчастливится снова увидеть близких и вновь дышать ни с чем не сравнимым по свежести и духу воздухом провальских степей.

Отец запретил его провожать. Мать держала в объятиях двух младших дочерей, пытавшихся выскочить на улицу. Гриша почувствовал слабость в коленах и сел на табурет. Он только сейчас понял, что в последний раз видит отца; ему стало невыносимо больно, комок подошел к горлу, он заплакал.

Григорий Андреевич ушел на войну в зимнем пальто и каракулевой шапке. Это никак не вязалось с представлениями о победоносной Красной Армии, где служили бравые и лихие бойцы с молодецкой выправкой. От этих мыслей Грине совсем плохо стало на душе.

Наступил день, которого все ждали и одновременно боялись. По городу поползли первые слухи о кровопролитных боях на Миусе. А через несколько дней и вовсе стали привозить на повозках убитых и раненых из числа ушедших. Казалось, везде: дома, на рынке, у колодца люди говорили об одном – о том, как тысячами убивали наших солдат, у которых и воевать-то по большому счёту нечем. А еще говорили, что остается много раненых, немцы их не добивают, но и помощи не оказывают. Те, кто еще не замерз, ютятся у местных, но и там их не сильно жалуют, потому что самим несладко. Поэтому те мрут потихоньку. Правда, комендатура разрешила родственникам забирать раненых и убитых тоже… если найдут.

Советскую Армию полностью разгромили в Украине, больше серьезного сопротивления не наблюдалось. Немцы еще не зашли в Свердловск, наши же войска проходили через него транзитом в сторону Ростова.

Шахта выделила чудом уцелевшую полутарку. Гриша, тётка с шахты, муж которой работал с отцом, и дед, проводивший в ополчение своего единственного внука, разместившись в кузове машины, двинулись в сторону ужаса и хаоса. По дороге к Фащевке они видели бредущих советских солдат с совершенно отрешенными и худыми лицами.

«Почему они идут назад? Там же, впереди, наверняка не хватает бойцов», – думал Гриша, глядя вслед уходящим солдатам. Всё происходящее походило на какой-то нереальный и жуткий сюжет, который невозможно вместить в голову.

К ночи добрались до места. Местные жители особой приветливостью не отличались, но с готовностью указывали, где и в каких избах можно найти раненых. Они же рассказали, что никто никого не хоронит – сначала немцы запрещали, а потом и сами перестали это делать.

Гриня нашел своего отца в куче таких же безжизненных тел. Эта куча слегка ворошилась и стонала. Бойцы лежали в хозяйском сарае; чтобы согреться, они прижимались один к одному. Спасибо тётке, с которой приехал Гриша, это она через своих дальних родственников, тут обитавших, сориентировалась. Правда, ей не повезло: она хоть и нашла своего мужа, но уже мертвым, – кто-то сказал, что он еще вчера просил воды. Да и дед внука не сыскал, но нашел тех, кто видел, как того разорвало снарядом. Поди сыщи теперь убиенного. Дед вытирал мокрую от слёз бороду.

Пальто, в котором ушел отец, помогло его найти, оно было фасонным и отличалось от телогреек и рабочих бушлатов. Гриша стоял над отцом и не узнавал – его лицо было неестественно искаженным и черным, именно черным, а не серым или бледным. Слава богу, ранения оказались хоть и весьма болезненными, но не опасными для жизни.

Когда отца выгрузили дома, мать молча заметалась по комнате, готовя оцинкованную ванну, а Нина уже спешила с ведром воды, заполняя ёмкость на печи. Его нужно было первым делом вымыть. Тут же пришел шахтный фельдшер; пока мать и сёстры суетились, он осматривал отца. И только через несколько дней, когда отец окончательно пришел в себя, хотя так же и продолжал лежать, вся семья собралась у его постели и было видно, насколько они все счастливы.

Девчонки наперебой рассказывали, как они помогали матери, пока он воевал, как они верили, что он живой. А вот сосед, старый дед Кузьма, всегда бурчал под нос, что он в это не верит. Мол, всех мужичков покосит война проклятая, никто не вернется с Миуса. А они верили. Мать стояла, вытирая слезы радости платком, свисавшим с её плеч. На какое-то время в их маленьком мирке воцарилось спокойствие и уверенность, что худшее позади.

Ополчение сделало своё дело, постоянные контратаки окончательно измотали немцев. Они не понимали, откуда у русских столько народа, который безжалостно кидали в мясорубку войны, не оставляя ни малейшего шанса на выживание. Тем не менее немец на время остановился, потери они понесли огромные. Теперь нужно было восстановить силы и пополнить личный состав. В июне 1942-го ФЗУ, вместе с учащимися, готовилось к эвакуации, и Гриша находился в их числе. Он расставался с родными ненадолго, отец уже поправился.

– Ты давай, Гриня, уходи из города, а я тут уж сам как-нибудь по дому и с девчатами справлюсь. Главное, чтобы до Дона дошли, там уже немец не достанет. – Отец был немногословен, но смотрел серьёзно. Мать тихо плакала, сестренки ей вторили.

Дети из Свердловска влились в огромную колонну беженцев, бредущую за Дон. Где-то в Ростовской области немцы совершили на колонну авиационный налет. Казалось, что земля от взрывов вот-вот разверзнется и всех поглотит. Она дрожала и взметалась в высь, унося с собой обломки и тела людей. Самолеты заходили один за другим, их вой был жутким и сопровождался смертельными фонтанчиками от пулеметных очередей. Там где пробегали эти фонтанчики люди падали замертво. Гриша, прижавшись к стене полуразрушенного здания, внезапно осознал, что это последний день жизни, сейчас его убьют. Его мучил невыносимый страх, казалось, что каждая бомба и пуля летят непременно в него. Взрывы, огонь, скрежет металла заполнили собой пространство.

Всё вокруг превратилось в летящие обломки, пыль, шуршащий металл, рвущий и убивающий всё на своем пути. Повсюду слышались крики, не разобрать, кто кричит – дети или взрослые, звуки не походили на человеческие. Однако кричали люди, одни – от страха, другие – от нестерпимой боли, кто-то уже замолчал навсегда.

Рядом упал кусок доски, но не зацепил, и страх на короткое время сменился любопытством – захотелось приподняться и посмотреть вокруг, но голова вжималась в землю, и страх вновь сковывал всё тело. Всюду пыльно и жарко, рев самолетов внезапно смолк, и пыль начала оседать. Гриша неожиданно для себя вдруг понял: он всё это время не открывал глаза. И теперь, когда всё стихло он с большим трудом их расщепил. Это было невероятно… но как? Такого не может быть! Всё это время ему казалось, что страшные события происходили на его глазах, он мог поклясться, что видел всё!

Взрослые, отвечавшие за детей, приняли решение возвращаться. Когда всех собрали в колонну и та двинулась, то перед глазами предстала ужасная картина. Женщина, разорванная на две части, лежала подле раскрывшегося чемодана. Обе части тела валялись рядом, нижняя часть уже успела почернеть от обилия крови и гари. Но лицо женщины было чистым и неестественно свежим. Она задумчиво смотрела своими большими глазами в небо. Словно всё, что с ней произошло, её совершенно не касается. Это женское лицо еще долго стояло перед глазами тех, кто понуро брёл назад. Обратная дорога оказалась куда опасней, т. к. теперь они двигались навстречу немцам, и все тревожились. Никто не знал, что их ждет уже в самое ближайшее время.

После продолжительного пути появились солдаты вермахта. Они громко разговаривали между собой, их лица покрывала дорожная пыль, и выглядели они усталыми. Немцы выстроили людей в ровные шеренги и стали внимательно рассматривать, выискивая евреев и цыган. Из числа беженцев нашлись такие, кто, пряча глаза, тихо шептал переводчику и указывал на тех, кто подходил под вышеуказанную категорию.

Несчастных вывели из общей колонны, построили, и под крики солдат отвели в близлежащий овраг. Вскоре оттуда раздались автоматные очереди, потом – тишина, затем отчетливо доносились стоны. Казалось, что это всё происходит не с тобой, что всё, что ты видишь, наверное, какой-то ужасный фильм. Верить в происходящее не хотелось. Колонна тут же поредела – это означало, что теперь среди беженцев нет ни евреев, ни цыган.

Через какое-то время ряды бредущих людей пополнили советские военнопленные. Их вид ужасал – все измученные ранами и голодом. Они носили изрядно потрепанную форму, некоторые шли босыми.

Когда их погнали в общей колонне, возникла некоторая неловкость со стороны мирных людей по отношению к советским солдатам. Их вид совершенно не походил на то, что пелось в песнях и воспевалось в стихах. Солдаты выглядели униженными, они ощущали на себе недружелюбные взгляды. И в них читалось откровенное недоумение: как же так, ведь вы же непобедимые! Ведь вы сильнее всех, ведь мы недоедали и пахали как проклятые, чтобы вы могли нас защитить. А вы?.. А вы выглядите, как побитые собаки! Вы, поджав хвост, бежите, оставив свой народ, который должны защищать!

Но постепенно ярость уходила. Тот, кто осуждал бойцов за неспособность их защитить, вспоминал, что и его близкий человек сейчас на фронте. Может так случиться, что и он сейчас вот так вот бредёт, весь израненный и беспомощный, а помочь-то и некому. И тогда глаза людей наполнялись жалостью. Вот уже кто-то полез в котомку и достал оттуда кусочек сальца с хлебушком и украдкой, чтоб не видали немцы, уже суёт в руку рядом идущему бойцу.

И поползло по колонне шепотливое милосердие, напрочь изгнавшее сперва вылезшую на поверхность злобу. Теперь уже из головы колонны народ по цепочке передавал кто что мог. Кто яблоко, кто вареную картошку. Медсестра Даша, сопровождавшая из Свердловска детей, не побоялась и сначала передала раненым бойцам немного лекарств. Она была еще молода – лет двадцать от роду, не больше. Все молодые люди – романтики, и им кажется, что плохое может случиться с кем угодно, но только не с ними. Что это плохое никогда не накроет их своей тенью. Наверное, поэтому она, окончательно осмелев, стала перевязывать раненого молодого солдата. Его рука выше локтя опухла, и ее наспех перевязали подручными средствами. Рана кровоточила, и от этого повязка имела грязно-черный цвет. Солдату было плохо.

– Сестрица, – шепотом просил ее оказавшийся рядом пожилой солдат, – ты бы привала подождала, – если ненароком немец увидит, худо будет, они такого не любят. На привале мы тебя прикроем от них, вот ты и поможешь сердечному. Знамо, молодой еще, ему жить нужно.

– Дядечка, я скоро, они не увидят, да и люди же они, я ничего плохого не делаю, а выполняю свой долг, – скороговоркой прошептала она.

Эх девочка, девочка, война – это не то, про что в книгах написано, война – это смерть, и хорошо, если она будет быстрой.

Перевязка подходила к концу. Обработать рану на ходу дело серьёзное, требующее навыка и не абы какой сноровки. Даша справлялась, и от этого ей было хорошо. Она украдкой улыбалась. У неё вышло, она не трусиха, она отважный человек. Как бы там ни было, но этот совсем еще молодой солдат теперь будет в безопасности, ему станет легче.

Послышался резкий и очень громкий крик немца, затем на плечи девушки опустились жесткие руки оравшего охрипшим голосом конвоира. Он резким движением выдернул её из толпы. Даша, видимо, еще не сообразив, что произошло, плашмя упала на пыльную землю и попыталась встать. Но тут же получила крепкий удар сапогом в спину. Её скрутило от боли. Колонна остановилась.

К лежащей на земле девушке подошел офицер и переводчик. Он что-то говорил на непонятном языке, больше похожем на собачий лай. Из слов переводчика стало ясно, что офицер её считает комсомолкой, пособником комиссаров и жидов, поэтому она подлежит истреблению.

Потом офицер нагнулся, взял за подбородок девичье лицо и долго смотрел в него. Перепуганная насмерть девушка показалась ему довольно симпатичной, и он что-то ей сказал на немецком. На его лице появилась пошловатая улыбка, с неким значением он облизал губы и сделал это так, чтобы медсестра поняла, о чем он сейчас думает. Она поняла, инстинктивно сжалась, только и смогла тихо произнести слово «мама». Слёзы лились из её чистых глаз, но это уже никто не видел, потому что под вопли солдат её, пиная, погнали в конец колонны. Дашу насиловали до утра, а утром в огороде у какой-то заброшенной хаты расстреляли.

Ноги пекли, спина болела, солнце безжалостно палило. Говорить не хотелось, казалось, уже обговорили всё, что только возможно. Но мальчишка, живший через две улицы от Гришиного барака, не умолкал. Произошедшее за эти дни с момента выезда из Свердловска его поразило настолько, что он не мог прийти в себя. То и дело дёргая Гришу за рукав, он делился своими прогнозами на их ближайшее будущее. Предсказания выходили одно мрачнее другого. После того как убили медсестру Дашу, ему стало настолько страшно, что он уже начал бояться возврата в родной город.

– Гриш, зачем нам пленных в колонну добавили?

– Ну, по пути потому что. Нас доведут до дому, а их погонят дальше, а может, и на шахтах оставят работать, вон мужиков почти всех в армию забрали, женщины в забое работают.

– Не верю я. Не зря ж нас охраняют. Сказали бы: идите, куда кто хочет, и дело с концом. А так глянь, по команде нужду справляем и из строя не выпускают. Для чего-то мы им нужны. Мне дед рассказывал, что когда в германскую в плен попал, так их восстанавливать разрушенное заставляли, вместе с ними и гражданские были.

– Вань, заткнулся бы ты – и так тошно. Скоро дойдем до города, вон уже и терриконы видны.

К вечеру колонна входила в город. Как только показались очертания шахты, немцы засуетились. Их вдруг стало больше, откуда они взялись – никто так и не понял, колонну по периметру оцепили солдаты.

– Передать по колонне! – заорал переводчик. – Город проходим, потом будет привал. Из колонны не выходить! За попытку бегства – расстрел!

Гриша искоса глянул на Ваньку, тот позеленел, его трясло. Губы судорожно дрожали. Он то и дело повторял:

«Я ж говорил; я ж говорил».

Вот уже и рудник – центр поселка, вон бараки, а дальше – железка. Возле шахтных бараков вдоль дороги стояли люди – преимущественно родственники тех, кого отправили в эвакуацию. Они пристально вглядывались в идущих, пытаясь признать своих. Женщины громко выкрикивали имена, кто-то пытался прорваться прямо в колонну, видно, узнав сына или дочь, но тут же немецкие солдаты бесцеремонно выталкивали их обратно.

Да, Ванька прав, нас ведут мимо дома. В груди стало жарко, а на душе – неспокойно. Страх подкрадывался всё ближе и ближе к центру живота. Это что, уже всё? Я никогда не увижу отца, маманю, сестренок? Гриша понимал, что нужно что-то делать, если колонна минует толпу, стоящую вдоль дороги, это действительно будет конец.

Немцы оцепили колонну пленных, но их всё равно не хватало, а в условиях беснующейся толпы у дороги они то и дело вынужденно отвлекались на людей, кричащих и пытающихся вытащить из колонны своих родственников.

Бежать, только бежать, и делать это нужно прямо сейчас, другого шанса не представится. Справа в колонне, где шел Гриша, было два охранника, один постоянно убегал вперед, а второй находился рядом. «Если сейчас рвану, то он меня пристрелит, а если не рвану – то через минут пять выйдем на открытую местность, где не будет уже толпы, и там вообще не сбежать». На какой-то миг второй охранник быстрым шагом тоже направился в голову колонны – там что-то стряслось, прозвучала автоматная очередь. Не помня себя, Гриша, что есть мочи, кинулся в толпу к дороге, его заметили. Кто-то из немцев пальнул в воздух, народ в толпе закричал. В панике часть людей подалась в сторону колонны, часть – от неё, и из-за этого немцы-конвойные немного растерялись.

Свежий ветер влетал в лёгкие и вылетал из них с такой лёгкостью, что Гриша не чувствовал усталости, ему казалось, что он не бежит, а летит. От страха где-то на уровне пупка в животе пекло. Он знал, что охранники видели его побег, и даже заметил краем глаза, что за ним погнались. Самое страшное, что шаги, его преследовавшие не умолкали. Вот уже и бараки позади остались, а за ним всё гонится кто-то. Повернуть голову нельзя, потому что замедлится бег, но это не главная причина. Гриша боялся посмотреть назад, потому что было страшно. Страшно увидеть там сзади немца, гадко улыбающегося в лицо ни в чем не повинной медсестре Даше, а теперь желающего убить его, Гришу.

Мурашки пробежали по спине, хотелось кричать и звать на помощь. Дышать уже становилось трудно, всё-таки усталость давала о себе знать. И в тот момент, когда Гриша уже не мог бежать и готов был остановиться, просто упасть на землю, шаги сзади пропали. Он пробежал, точнее, проковылял еще немного, – да, действительно, за ним уже никто не гнался. Значит, отстали. Он остановился, повис на заборе, стараясь отдышаться. Слёзы потекли из глаз. Он плакал оттого, что жив, что скоро увидит родителей и любимых сестёр.

Какое же было его удивление, когда через два дня он встретил Ваньку. Оказывается, он тоже рванул за Гришей и это его шаги Гриша слышал позади себя, приняв их за немецкую погоню. Как же тогда они смеялись, вспоминая эту историю, они были благодарны судьбе и по-настоящему счастливы. Они спаслись!

В результате стремительного отступления советских войск, точнее сказать – бегства, значительная часть беженцев так и не успела эвакуироваться.

Глава 4

Во время оккупации немецкими войсками города Свердловска, а это произошло в 1942 году, Грише исполнилось шестнадцать. Он был русоволосым парнем, очень крепким, любил играть в футбол и обладал всеми качествами лидера. Были, конечно, ребята и покрупнее его, но он всегда умел себя поставить так, что те, кто старше и больше, в конечном итоге считались с его мнением.

Оккупация города привнесла с собой, кроме облав и арестов, еще и некое оживление. Немцев в городе было мало, за ними числилась комендатура, подчинённое ей подразделение немецких солдат и местная полиция. В самом же городе расквартировали румынские войска. Румыны оказались очень способными к наведению деловых отношений с местным населением. Товарообмен осуществлялся на каждом шагу, на городском базаре нередко видели румынского офицера, сбывающего парашютный шелк.

Городской рынок, люди снуют, предлагая всё что угодно. Вот мужик выложил перед собой на газетке старые подковы, а баба хочет выменять поношенный платок на кусок немецкого мыла. Кругом гвалт, ругань, смех, солёные шуточки в сторону молодух, сплёвывавших семечки. В самой бойкой точке городского рынка стоял деревянный сарай, выполняющий одновременно роль склада и торговой точки. Рядом с ним пристроился паренёк, кепку свою надвинул на глаза, а от палящего солнца спрятался за выступающий карниз склада.

Мальчишка явно выглядел старше своих лет, да и всем своим видом старался показать, что он не салабон мелкий. Рубашка сидела на нём ладно, пацан явно дружил с физкультурой, ростом выше своих сверстников, а его русые волосы выбивающиеся из-под кепки, придавали облику уверенность и даже некую лихость. Он зорко следили за снующими туда-сюда людьми – парень был тут не просто так, а выполнял задание Лёхи: искал знакомого румына. Тот был обыкновенным солдатом, звали его Георгом; весёлый парень очень любил качественно выгнанный первак, т. е. самогон. За этот, как он говорил, напиток счастья, платил щедро, если не деньгами, то всякими нужными в хозяйстве вещами. Теперь же требовались немецкие ранцы, очень удобные и практичные. Лёха сказал, что скоро они могут им пригодится.

Вскоре Гриша увидел Георга – тот по обыкновению размахивал руками, пытаясь сторговаться с крупной женщиной, которая не хотела уступать и была очень убедительной. Она применяла в своём лексиконе такие словечки, против которых даже румын оказался бессилен. Он, чертыхаясь, приблизился к поджидавшему его мальчишке.

– Ну что, славянский друг, чем порадуешь? – на хорошем русском приветствовал знакомца румын.

– На вот, для затравки посмотри – за три пачки сигарет отдам. – Мальчишка протянул солдату искусно сделанную зажигалку из гильзы крупнокалиберного патрона. Она была большой и отполированной. Глаза Георга загорелись, но больше двух пачек он давать не хотел. Сошлись на этом. Про ранцы обладатель новой зажигалки и слышать ничего не хотел, потому что румынских ранцев не имелось, применялись только немецкие. Но и те уже практически все выменяли еще раньше, зато теперь румынские солдаты сплошь носили вместо них обыкновенные мешки.

– Слышь, Жор, а можешь немецкую финку мне смастырить, а?

– Во-первых, я тебе не Жора, а Георг, у меня в роду князья были, а во-вторых, тебе что, на виселицу невтерпёж – куда ты с немецким ножом, на рыбалку ходить будешь? Больше не спрашивай за это. А вот про ранцы еще подумаю, может быть, у кого и остались, но менять буду только на первак.

– Ладно не обижайся, просто у нас кто Георгий, то он же Жорка или Юрка. Но князь с тебя, честно скажу, прямо никакой! Чего только ботинки твои разбитые стоят! – Гришка громко засмеялся. – Видать вас, князьёв, хреново снабжают!

Георг хоть и был врагом, но не вредным. Он спокойно относился к насмешкам русского пацана и даже разрешал тому над собой подтрунивать. Вот и сейчас шутливо потрепав парнишку за ухо, прикурив от новой зажигалки, он продолжил путь по разномастному и кричащему городскому рынку.

При отступлении Советской армии к Дону в городке осталось много раненых красноармейцев. Румыны их не трогали, но в течение дня те не имели права появляться на улице. В случае неповиновения за дело принимались немцы. И тогда расправа часто была безжалостной. Поэтому раненых местные жители называли подпольщиками – потому что они жили под полом в подвалах, а ночью выходили на свежий воздух. Тот, кто мог что-то мастерить, с этого жил. Кто мог работать, тех использовали на работах, но держали уже отдельно от остальных, тяжелораненых не было, они не выжили.

Лешку ранили в ногу в боях под рекой Миус. Спешно отступавшие к Дону советские части оставляли своих раненых в населенных пунктах, которые проходили. Вот и Лёхе пришлось остаться в шахтёрском городке. Поначалу было страшно. Комиссаров, цыган и евреев нещадно расстреливали. Но потом стало как-то поспокойней. После тех драматических событий прошло уже какое-то время, но нога давала о себе знать, болела. Он не ходил на работы, зато умело ремонтировал разную хозяйскую утварь.

Лёхе в ту пору стукнуло чуть больше двадцати, он как раз из тех, кто в августе 1941-го в составе 395-й стрелковой дивизии принял воинскую присягу в парке имени Горького города Ворошиловограда. Он этим обстоятельством чрезвычайно гордился. Для местных мальчишек Лёха был чем-то вроде точки притяжения. Он умело рассказывал смешные байки, особенно удачно у него выходили истории про героев гражданской войны. Когда он заводил очередной рассказ о легендарных временах, то понижал голос и говорил тихо.

Нужно было знать мальчишек, воспитанных на примерах массового героизма советского народа. Все они только и мечтали стать чапаевыми, буденными, полярниками, ну и конечно же летчиками. Когда Лешка говорил, ребята его слушали, раскрыв рты от изумления. А как же иначе – Лешка комсомолец, но об этом никто не должен знать, это секрет, и если немцы прознают, его обязательно расстреляют наравне с комиссарами.

О том, что Лешка мечтает пробраться к своим, знали только трое: Гриня, Васёк и Толик, только с ними Лешка позволял себе секретничать.

Лето стояло в самом разгаре, было тепло, а на дворе была ночь. Во дворе рабочего барака под звездным небом, внимая каждому слову их кумира-комсомольца, расположилась тройка друзей. Гриша доложил, что с ранцами дело швах, румыны их уже давно попропивали, хотя Георг и обещал, но навряд ли. После этих слов все, кто был рядом, с досадой выдохнули и тут же напрочь забыли и про ранцы, и про румына.

– Смотрю я на вас, – издалека начал Лёха. Он с нескрываемой хитрецой посматривал на мальчишек, рассевшихся рядом с ним, а его самокрутка периодически выдавала порцию приятного дыма. – И не могу понять одного: вы здоровые хлопцы, Гайдар в ваши годы уже эскадроном командовал, а вы сидите и не чешетесь. Вы что, вашу дивизию ждете, когда вас в Германию угонят?

– Та не, мы не собираемся, но вот бабка сказывала, что в Краснодоне уже собирают списки для отправки туда. Говорят, что у немчуры сладко будет, жратвы вволю, даже учиться посылать будут, – последние Васины слова прозвучали неуверенно. Видно, бабке он верил, но в присутствии своих говорить про это не следовало бы.

– Не, Васька, то брехня немецкая, туда народ везут вкалывать на Гитлера как рабочую скотину. Счастьем там и не пахнет. А слыхали что-нибудь про партизан? – понизив голос до шепота, продолжил Лёха: – Нет? А я бы к ним подался. Правда, нога чертова, чую, что нескоро заживет.

– Дык где ж им тут взяться, – на манер донских казаков резонно заметил Гриня, – тут же одни степи, где им прятаться? Лесов-то нет.

– Та не про тутешних я говорю, а про тех, кто в черниговских лесах фрицев бьет. Слыхали?

– Да ладно тебе… чё мотню тянешь, как резинку? Если знаешь чего, выкладывай, – сказав это, Гриня поближе пододвинулся к нему.

– Это когда мы еще возле Миуса были, – негромко начал Леха, – нам политрук газету читал, и было в ней написано следующее, что, мол, несмотря на отступление советских войск, там, в черниговских лесах, сформированы партизанские отряды. А другие сведущие люди сказывали, что берут туда всех желающих, особенно солдат, отставших от своих по ранению, к примеру, таких как я. Вот и вас, бычков, туда непременно бы взяли, а вы тут задницы просиживаете без всякой пользы для нашего многострадального народа. Или в победу не верите?

– Да ты чё, Лёха! – перебивая один другого, зашипели пацаны. – Ты только скажи, как туда добраться? Поди, далеко?

– Проще простого – станция Должанская рядом, все фрицевские поезда идут на запад, везут наше добро, вот и прыгайте, через пару-трое суток будете на месте. А там в лесу найти партизан не так уж и сложно, если что, у местных спросите, они подскажут.

Если бы Гриша тогда знал, что этот разговор полностью и совершенно трагично развернет его судьбу, он наверняка бы подальше держался от Лёхи… но судьба, она всегда берет свое и чаще всего – за самые больные места.

Приняли решение быстро, правда, Толян не то чтобы не хотел пробираться к партизанам, а как-то без особой искры в глазах соглашался на это далекое и очень опасное путешествие. Чувствовал, что это не детские забавы, да и с немцами шутить нельзя. Но, с другой стороны, чего бояться, мы пацаны, какой с нас спрос, если немцы с поезда снимут, скажем, что в Германию шуруем, глядишь, пинками только и отделаемся. Примерно так думали ребята, собираясь в дальний путь.

Домашним ничего не сказали, до станции добрались быстро.