Текст книги "Путь домой"

Глава 10

Дождь очень спокойно и мерно стучал о крышу барака. Печи еще не топили, но от большого количества людских тел в бараке сохранялось тепло. Спать не хотелось, сказывалось возбуждение от ночных похождений, да и до рассвета осталось не так уж и много. Все-таки хорошо, что переезд, а точнее, Васин переход в кочегарку закончился без особых приключений. В душе царили спокойствие и радость. Чувство самоуважения не покидало Гришу. Он в прямом смысле слова гордился собой. Он спас друга, по-настоящему рискуя и своей и его жизнью. Да, это поступок.

Представил, как после войны, после нашей победы, – а в этом Гриша ни на секунду не сомневался, – он приедет в родной Свердловск и расскажет мамане и друзьям, что они пережили, как погиб Толик. От этих мыслей на его глаза наворачивались слёзы. Ведь что ни говори, а горя с Васей они хватили столько, что иному взрослому такое и во сне не приснится. Однако, подобно червячку, его подтачивала подленькая мысль, что рядом-то будут стоять его друзья, которые не отсиживались у немцев, не служили им, а честно воевали на фронтах в рядах Советской Армии. От этого становилось плохо, он вдруг почувствовал себя виноватым и даже на какое-то мгновение – предателем… Нет, нет! Мысли в голове снова понеслись неудержимым смерчем: нет, что же это я, какой же я предатель? А как же партизаны? А полицаи, что нас хотели убить? Да и здесь мы в лагере, а не на работах у хозяев.

Тяжелые мысли постепенно переплелись с картинами сновидений. Ему привиделась маманя, которая кормила его и отца за столом. Сестры почему-то стояли в стороне и очень серьезно смотрели на него. После чего он, уставший, погрузился в настоящий глубокий сон.

Рабочий день прошел как обычно – трудились на разборке завалов и чистке улиц. Про Васю никто даже и не вспомнил. Утром привезли новую партию заключенных, поэтому проверка была поверхностной, надзирателей не хватало, все были заняты приемом вновь прибывших. Очень хотелось спать, даже есть не так хотелось, как спать. Ночью нужно обязательно проведать Васю, теперь будет легче – одному всегда легче. «Я ведь не раз был в кочегарке, вот только нужно это сделать пораньше, чтобы потом осталось время поспать, а то так можно и дуба дать», думал Гриша, возвращаясь с бригадой обратно в лагерь. Так, относительно спокойно, миновало два дня. Вася начал приходить в себя, еще день-два, и его можно возвращать в барак. Там новые перемешались со старыми заключенными, знакомства, разговоры… В общем, повезло, про Васю никто не спрашивал, да и не в правилах узников проявлять излишнее любопытство. Меньше знаешь, крепче спишь. В последний раз Гриша принес Васе в качестве деликатеса отварной бурак.

На плацу было пустынно. В дальнем углу стояли вертухаи Сева и Низкий. В лагерь, по их версии, они попали случайно. Оба из бывших красноармейцев, призывались в 1942-м. Служили в одной части, там и познакомились, один – из кулаков, другой – из блатных, ранее судимый за воровство. Низкий был заметно старше Севы, по рандолевой фиксе безошибочно определялась его блатная масть. К слову сказать, Низкий фиксой очень гордился.

Свела судьба их не зря – они ненавидели советскую власть и воевать за неё не желали. При первой же возможности дезертировали. Но сдаться непосредственно немецким войскам не удалось. Фронт очень быстро катился на восток, их полк был разбит, кто уцелел – разбрелись кто куда, они тоже направились туда, где не было войны. Так и оказались в тылу у немцев. На базаре Низкий потянул из сумки селянина кусок кровяной колбасы. На этом и попались. Их тут же сдали в местную комендатуру, долго допрашивали. После чего, поняв, что они совершенно неинтересны с точки зрения носителей информации, тут же отправили в пересылочный лагерь.

Особым умом они не отличались, но ненависть к Советам и животное желание жить, причем желательно сытно, заставляли их при любом удобном случае проявлять верноподданность к администрации и беспощадность к заключенным. Таких было немного, и их очень скоро замечали. Некоторые даже становились старостами бараков. Остальные, менее проворные, исполняли роль внутренних надсмотрщиков – серьезное подспорье для администрации. Надсмотрщики не только помогали старостам, но и служили добровольными осведомителями. Многие заключенные стали жертвой их доносов. Некоторым это стоило жизни. Часто доносили не по причине нарушения внутреннего распорядка, а ради мести и расправы над теми, кто, по их мнению, мог составить им конкуренцию или не вовремя оплачивал долги.

В этот день мысли Севы и Низкого занимал предстоящий вечер. Комендант разрешил старосте их барака организовать праздничный стол по случаю его дня рождения. Они были в числе приглашенных, но за ними еще закрепили обязанность привести в порядок помещение и обеспечить необходимым количеством дров. Скатерть еще нужно где-то найти свежую – в общем, всё должно быть чин чинарём. Если Беленькому, такая была фамилия старосты, не дай Бог, что-то не понравится, тогда быть беде. То, что по скуле кулаком заедет, это ничего, а вот в прошлый раз один незадачливый вертухай оказался в списках на перевод в другой лагерь – в настоящий, там, где в печах сжигают людей. Помилуй Бог.

Но сегодня у них всё спорилось. На кухне, что недалеко от кочегарки, в помещении для обслуги, они организовали шикарную сервировку. Большой стол застелили старой, но выстиранной простыней, Сева её выменял у старосты соседнего барака. На столе стояли настоящие фарфоровые тарелки, даже вилки были. Это Беленький расстарался, сам комендант выделил из столовой администрации.

Отбой. Заключенные, утомленные работой, валились с ног, поэтому команда «отбой» была единственной, которую каждый узник ждал с нетерпением.

– Что там по времени?

– Да уже первый час ночи. Долго мы еще будем тут сидеть? Может, давай махнем по стопке, пока Беленького ждём?

– Я тебе, дураку, махну – ты что, совсем отупел на немецких харчах? – Низкий сощурил глаза и как-то совсем по-звериному поглядел на Севу: – Сказано: до прихода остальных тихо сидеть и ждать. Вишь, немчура еще не разъехалась, у них там вроде сходняка незапланированного.

Сева съежился – он не был блатным, но много слышал о них из рассказов, поэтому до смерти боялся Низкого и особенно – этого взгляда. Однажды он видел, как тот чуть ли не до смерти забил старика только за то, что тот задержался за столом на ужине. Он не успел поесть, что-то ему помешало, то ли последним к раздаче подошел, то ли просто по-стариковски где-то притормозил. Но Сева надолго запомнил увиденное. Заключенные, оказавшиеся рядом, опустив глаза, быстрым шагом уходили прочь, никто не хотел оказаться на месте старика. Все понимали – с ним уже покончено.

Старик лежал на полу, удары ногами в грудь отзывались сначала утробным хрипом, а потом – шипением и присвистом. Из глотки избиваемого исходил воздух, как будто из спускающего футбольного мяча.

Низкий с упоением убивал человека. Дикий прищур глаз, в которых сверкали нескрываемые наслаждение и злорадство, трудно забыть. Когда старик громко заплакал и начал просить Низкого о пощаде, тот вдруг остановился и медленно перевел свой страшный взгляд на Севу. Стыдно было вспомнить, но он тогда обмочился – в штаны брызнуло теплое и полилось по ноге.

– Сюда иди, что встал как вкопанный? Видишь, эту гниду старую, покажи всей этой моли, что ты хозяин! – неистово заорал Низкий, показывая на спешно покидающих барак заключенных. Сева непроизвольно подумал: «Ну всё, щас всрусь», – колени задрожали, стало совсем себя жалко. Перед глазами был старик с разбитым в кровь лицом. Сева сделал два шага к нему. «Нужно бить, – стучало в голове. – Да по хер. Жить-то надо. А то и меня вот так вот забьет как свинью». Мысли, как рой зелёных мух, метались в голове Севы.

Вдруг Низкий, присев в коленях, выставив вперед руку с длинным указательным пальцем, неистово заржал. От хохота его колотило, он не мог остановиться. Сева, честно говоря, подумал, что тот окончательно сошел с ума. Стало еще страшнее.

– Бля, да ты, падла, обоссался! Как же я теперь с тобой буду, сука, за одним столом сидеть да пайку лагерную делить? – Он всё больше приседал, казалось, что вот-вот свалится на спину. Из его глаз текли слёзы. Сева стоял и не понимал, что ему делать. Бить деда или не бить. Судя по изменившемуся настроению Низкого, бить уже не надо, ну а как надо?.. Он робко подошел к старику и не больно ткнул его ногой. В этот же миг получил сильную затрещину, от которой еще долго ухо было красным. Сева, отлетев в сторону, увидел довольно расправляющего плечи Низкого. Урка потерял интерес к старику – перешагнув через него, он направился к Севе. Неожиданно на лице появилась улыбка, он смотрел на Севу совсем не враждебно. Низкий, постукав его по плечу, потянул приятеля к выходу. Сева понял, что кошмары этого дня для него закончились. – Осталось одно желание – поскорее сменить штаны.

Глава 11

Гульба шла с русской удалью и размахом. За столом сидело шесть человек, уже изрядно набравшихся бурячного самогона. Табачный дым стоял плотной завесой, перемешавшись с запахом кислой капусты и свежего перегара. Наступил тот момент попойки, когда крепкие пьяницы от душевных разговоров переходят к невероятно возбуждённым беседам. Говорят они одновременно, не слушая собеседника, однако при этом всем по обыкновению бывает хорошо и уютно.

Что могут обсуждать те, кто приставлен к узникам в качестве надзирателей и палачей? Те, кто в силу своих убеждений или трусости оказался в услужении врага? Те, кто каждодневно должен был доказывать немецкой администрации свою преданность, через собственное унижение и доносы на других?

Будущее у этих людей могло быть только в том случае, если Германия победит, но при условии, если они доживут до этого дня и не сдохнут где-нибудь на рудниках или, не дай Бог, в газовой камере. Тогда, может быть, повезет и они увидят белый свет, поскольку держать их тут уже не будет смысла. Так они думали. Но постепенно их думы становились мрачными. Как не отгоняй эти мысли, они всё равно, паскуды, лезут в голову.

И были они о том, что немчура позорная таки войну проиграет. Вон уже где Советы – по Европе шагают. А недавно переводчик рассказывал про второй фронт, что якобы летом в помощь Сталину Америка и Англия выслали свои войска. Видать, Гитлеру кранты. От этого хотелось волком выть, по-собачьи грызть всех, кто долюшку их испоганил.

Сволочи краснопузые, нет им кары небесной, всё с рук им сходит. Даже тогда, когда немец уже под Москвой был, казалось бы, вот им пришел конец заслуженный, вот оно, счастье и воля. Ан нет. Взялись откуда-то силушки у мужиков русских, погнали они немца да так, что и передыху им нет. А как дойдут сюда, в самую что ни на есть Германию, что с нами-то горемычными будет?

– А что будет? Вы что, голимые, взаправду не понимаете? – Низкий, изрядно охмелевший, вскочил со стола, взмахнул рукою, как бы призывая всех слушать, продолжил: – Сначала в газовую камеру нас отправят как миленьких! А перед этим вместе со всеми в очередь нас поставят. А уже с газовой камеры закидают нас во рвы глубокие да известкой сверху присыплют.

Последние слова он не успел договорить. Беленький его свалил мощным ударом в челюсть. Низкий, по идее, должен был отлететь метра на три, такой сильный был удар. Но он как-то неестественно вогнулся вовнутрь, замер, а потом как подкошенный рухнул на пол, потеряв сознание.

– Вот горбыль худой, язык без костей. Эдак же можно и накаркать на свою голову. – Беленький обеими руками поглаживал макушку. Он обиделся, что в его день рождения какой-то бык, типа Низкого позволил испортить ему настроение. Что будет, он и без него, дурака, знал. Вот только на кой черт лишний раз орать об этом? И так тошно на душе. Беленький глубоко вздохнул и, посмотрев на мирно лежавшего Низкого, сказал:

– Федор, и ты, Метёлка, возьмите этот хлам и вытащите на улицу, пусть там проветрится.

Сева смотрел на всё это из своего угла, в котором удобно пристроился. Он покушал, принял в меру самогону, ему было хорошо и вовсе не хотелось участвовать в этом угарном трёпе. Когда Низкий, приняв кулак Беленького, мешком воткнулся в пол, Севе стало совсем хорошо. Всё-таки есть справедливость на свете. По его мнению, Низкий получил по заслугам, нельзя болтать такое при всех. Но еще больше где-то глубоко в душе он радовался, что отомщен за обмоченные штаны и постоянные, со стороны Низкого, насмешки над ним. Сева блаженствовал.

Гриша наблюдал за дверью. Из-за неё слышались громкие крики, было понятно – там идет попойка и будет она продолжаться, пока не ужрутся и не попадают с ног. Уже третий час ночи. Он продрог до костей. Больше часа не решался пройти калитку, чтобы попасть к Ваську. Можно было бы и вернуться, но уж очень хотелось поболтать с другом, про сон странный рассказать, да и кусок хлеба с отварной свеклой ему передать.

Но и сидеть бесконечно нельзя. «Всё, пошел», – сказал себе Гришка. – Чего торчать? Вертухаи уже, небось, вдрызг перепились… проскочу». С этими мысленно произнесёнными словами он решительно встал и, чуть пригнувшись, двинулся к калитке. Снова, как и в первый раз, сердце начало отбивать тревожный ритм. «Чего ты ползёшь, как конь старый», – говорил он себе, желая одного – побыстрее пробежать эту чертову калитку, а потом и злосчастную дверь. Из которой в любую секунду могла показаться пьяная морда вертухая, тогда пощады не будет. В таком состоянии они его забьют тут же.

Вот она, дверь, она уже справа от него, а дальше – спасительная темнота. И в этот момент дверь с грохотом распахнулась. Свет из неё всепронизывающим потоком осветил пространство. Лучи скользнули по Грише, беспомощно стоявшего на месте, боясь пошевелиться, – еще б полтора метра, и он был бы незаметен. По лицу хлынул пот. С громкой руганью двое шатающихся надсмотрщиков выволокли тело третьего. Тот был неподвижен. Они были изрядно пьяны и видели только то, что перед ними, стараясь правильно выполнить задание Беленького.

Гриша глазами, полными страха, смотрел на пьяных громил. Ему даже показалось, что один из них глянул прямо на него. Пять метров их отделяло друг от друга. Надсмотрщики швырнули тело в сторону Гриши, но он уже успел отойти ближе к стене, где оказался опять в кромешной тьме. Даже не глянув в сторону своего отключившегося товарища, те двое раскурили папиросы, глубоко затянувшись дымом, скрылись в проеме двери, плотно её прикрыв за собой.

Спина упиралась в шероховатую холодную стену, но тело холода не ощущало. Гришу трусило, он не мог прийти в себя. Дрожащей рукой нащупал край отверстия, нырнул вовнутрь котельной. После кошмара на улице было радостно очутиться здесь, где мерно гудел котел, было тепло и главное – безопасно.

Вася услышал знакомый звук сползающего угля. Так было всегда, когда к нему приходил его единственный на весь белый свет близкий человек. Гриша поделился впечатлениями о своем приключении, которое без малого чуть не стоило ему жизни. Вася, уплетая свеклу, его внимательно слушал, он уже практически выздоровел.

– Назад пойдём вдвоём, мне тут уже делать нечего.

– Не знаю… можно еще день-два проволынить, там сейчас новых понавезли, неразбериха жуткая, думаю, за тебя никто и не вспомнит.

– Гринь, что-то меня второй день мучает предчувствие дурное. Не уговаривай. Да и возвращаться тебе одному стрёмно. Вдвоём у нас есть шанс отбиться, а там как Бог даст. – Молодость берет своё, уже через минуту друзья полушепотом что-то бурно обсуждали, вспоминали мирную житуху. Мечтали о возвращении домой.

– Эх, вот бы сбежать отсюда к едрене фене, да прибиться к своим, да повоевать бы еще. А то вернёмся и рассказать-то будет нечего. – Гриша мечтательно закатил глаза. Вася посмотрел на него с недоверием, но не стал ему противоречить, а лишь что-то пробурчал себе под нос.

Прошло минут двадцать. Нужно возвращаться. Налегке они поползли по куче угля вниз.

Низкий потихоньку приходил в себя. Голова неистово болела, то ли от самогона, то ли от полученного удара. Он медленно потирал челюсть. «Кажись, сука, зуб шатается», – подумал бывший советский зэк, а ныне заключенный немецкого лагеря. Он тупо уставился на дверь в столовую. «Надо бы дербалызнуть грамм двести, всё пройдет. А Беленький всё-таки курва еще та. Но ничего, придёт время, и я займу место не хуже его. Вот тогда и поквитаемся». Сидеть было неудобно, подполз к рядом стоящему дереву, прислонился спиной. Так легче. Свет от лампы в глаза не бьёт, прохладный ветер холодит горячую голову. Низкий прикрыл глаза – благодать. Шум в голове постепенно проходил, возвращалась ясность. Ему казалось, что он даже чуть вздремнул. Как вдруг сзади услышал непонятный звук. Что это? Похоже на приближающие шаги, явно кто-то крадётся, но откуда, мать его?

Низкий медленно встал и вплотную подошел к стене. Звуки доносились явно изнутри котельной. Но как это возможно, стены-то тут мощные, как может звук так отчетливо быть слышен? Он интуитивно прошел вперед, глаза привыкали к темноте. Звук усилился – человек, кряхтя, вылезал из проёма в стене. «Ах, вот оно что – кто-то вздумал ночью попромышлять втихаря. Хороший случай подвернулся. Пока те самогон жрут, я тут за порядком слежу, нарушителей вылавливаю. Вполне можно рассчитывать на благодарность от коменданта. А это тебе не хрен собачий».

Человек, преодолев отверстие в стене, выпрямился. Перевел дух. Да это и совсем не человек был, а так, пацан худой.

– Ты что ж, сучонок, по ночам шастаешь? – Низкий опустил руку на плечо Гриши, тот от неожиданности вздрогнул, кинулся в сторону, но тут же получил сильный удар в живот. От этого его переломало напополам. Потом удар по шее – и Гриша оказался на земле. Низкий почувствовал невероятный прилив злости – ему хотелось вбить в землю этого обозревшего сосунка, порвать его в клочья. За унижение от Беленького, за жизнь свою непутёвую, за то, что те пьют, а он здесь – выброшенный, как пёс, на улицу.

– Я тебя, гадёныш, сейчас просто буду жрать живьём. – с этими словами он обрушил на мальчишку град ударов.

Гриша отчаянно закрывался, не кричал, поскольку нельзя, прибегут остальные. Пытался схватить Низкого за руки. Он в темноте видел страшно перекошенное лицо Низкого – тот и впрямь походил на чудовище. Вдруг Низкий, замахнувшись для нанесения очередного удара, замер. Его глаза неестественно закатились, обнажив белые белки, отчего он стал еще страшнее. Руки безвольно, как плети, упали вниз, после чего и сам Низкий рухнул на землю. Гриша не мог понять, что произошло, пока не услышал голос Васи:

– Ты живой?

– Вроде да.

– Тогда валить отсюда нужно. – В руках Вася держал металлический кусок трубы, при лунном свете на ней отчетливо виднелись следы крови.

– Ты что, его… того самого? – с изумлением спросил Гриша, растерянно глядя на своего спасителя.

– Давай его чуть от стены оттащим, чтоб лаз в стене не увидели, когда его найдут.

Ребята, сделав дело, быстро прошмыгнули мимо двери, калитки и уже вскоре оказались у кустов. Здесь несколько дней назад они под дождем нерешительно ждали момента прохода в котельную. Они нырнули в заросли и, тяжело дыша, начали осмысливать, что же произошло.

– Вась, ты сильно ему засадил?.. Я к чему спрашиваю? Если сильно, значит хорошо, значит сдохнет и мы ни при чём, пусть разбираются, авось пронесёт. Если нет, то нам крышка, проживём максимум до обеда… Может, вернёмся, добьём? – помолчав, добавил Гриша.

– Гриня, успокойся, засадил по самое здрасьте, маханул со всей дури, что-то даже брызнуло, подумал – мозги, – слегка вздрагивая телом, почти уверенно ответил Вася. – Пошли уже в барак, скоро подъём, главное, чтоб там нас никакая паскуда не увидела.

С той злополучной ночи прошло немало. Беленький смог убедить лагерное начальство, что Низкий сам по пьяной лавочке забился насмерть. Расследования никакого не было, списали Низкого вчистую. Забыли про него быстро, как и не было человека, хотя человеком-то его можно было назвать с большой натяжкой. Сева неожиданно для себя оказался в выигрыше. Ему поручили подобрать себе напарника из заключенных и представить Беленькому. Это означало, что он как бы негласно становился старшим для того, кого он выберет. Если, конечно, тот не станет его бить и смеяться над ним, как Низкий. От этого Севе становилось чуточку не по себе.

Через пару недель Гришу и Васю в составе сформированной партии отправили на другое место «жительства». О конечном пункте назначения никто точно не знал. Но Сева, который непонятно каким образом оказался в этой партии, сообщил, что повезут их в другой лагерь, который поближе к Берлину. Несостоявшийся помощник Беленького очень расстроился, когда узнал, что его тоже отправляют в другое место, это не к добру. Сева, чувствовал неладное, поэтому ни на шаг не отходил от ребят, видя в них бывалых заключенных. Да и выглядели они не по годам взрослыми. Но главное не в этом, а в том, что в их глазах читалась какая-то особенная решительность и внутренняя сила. Сева завидовал смелым и сильным – им проще жить, они почти всегда поступали так, как им надо. Ребята же его не то чтобы сторонились, им по большому счету одинаково было, кто рядом трётся, но как-то уж совсем не скрывали своё брезгливое отношение к нему.

«Ну и ладно, – думал Сева, – не убудет. Они хлопцы ушлые, давно вместе, их многие знают, даже уважают, а мне куда сейчас. С лагеря вытурнули, там халява была. Видно, Беленький подсуетился, не иначе как он. Следы, сука, заметает. Это чтоб я не побежал к коменданту, да и не поведал ему всю правду про Низкого, как они его на улице прибили. Не зря же он команду двоим дал, что б те его во двор выволокли, а они, видать, с перепоя его там и кокнули. Бля… как-то всё не по людски вышло. Но, с другой стороны, и хорошо, что вытурнул, а так всё равно прибил бы. Ох ты мама родная. – губы Севы задрожали, он чуть не завыл от тоски смертной. – Что ж теперь будет?» Он знал то, что еще никто не знал. Но Сева молчал, он боялся даже себе признаться в том, что, скорее всего, для него и тех, кто с ним рядом, это последнее путешествие. Ой-ё-ёй… Что же будет? По его спине бегали холодные мурашки.

Заключённых погрузили в грузовики; все сидели впритык друг к другу, но оно и хорошо, поэтому было не так холодно. Машина подпрыгивала на колдобинах, вместе с ней подпрыгивал и Вася. Он думал ни о чём и обо всём сразу. Так бывает, когда чертовски устал, когда за последнее время с тобой такого наслучалось, что уже и сам не веришь, правда это была иль привиделось. Перед глазами периодически появлялся затылок Низкого, из которого вытекало что-то темное и нежидкое. Именно вытекало. Вася поймал себя на мысли, что ему всё равно. Ему как-то наплевать на Низкого и на то, что из его башки наружу вылезло. Если прокрутить всё назад, то он с огромным удовольствием заехал бы еще раз этой падле, которая заслуживает только одного – куска ржавой трубы в качестве последнего ощущения в своей жизни.

На очередной кочке Вася подпрыгнул, невольно взгляд упал на рядом сидящего Севу. Тот совсем сник, весь его вид говорил, что он в полнейшем отчаянии. Казалось, что бывшая шестерка Низкого не замечает ничего вокруг, его взгляд бессмысленно уперся в спину впереди сидящего человека.

Двигатель ревел громко, да и машина гремела не меньше, поэтому Вася прямо в ухо прокричал Севе:

– Что ты, прокладка вертухаевская, сопли распустил или за Низким заскучал? – Не потому, что ему было интересно душевное состояние этого насквозь гнилого заморыша, а потому, что его свои мысли уже в край выжали. Требовалось как-то отвлечься. Вася еще раз посмотрел на Севу и чуть не сплюнул. Боже, как его еще в надсмотрщики взяли?

Сева медленно повернул к нему голову, по его лицу текли слёзы. Он было хотел их вытереть, но рука неуклюже дёрнулась и вытерла не глаза, а изрядно влажный нос. И вдруг в этот момент он необычно посмотрел на Васю, в его взгляде даже читался некий вызов.

– Чё ты лыбу тянешь? Чё, отважный самый? – совсем осмелевшим голосом заговорил Сева. Ему уже на всё наплевать, наступил тот миг, за которым хуже не будет. Вася с удивлением смотрел на него, не понимая, что с этим малахольным происходит. Но чувствовал, что неспроста этот Сева так заговорил: – Ты знаешь, куда мы едем? – чуть понизив голос, продолжил Сева. – Капут нам! Всё, кранты! Пожили, сука, хватит!

Похоже, несостоявшегося надсмотрщика накрывала истерика. Вася, как бы поворачиваясь к нему, незаметно для других врезал Севе локтем по зубам. Тот с недоумением глянул и тут же сник.

– А теперь давай спокойно и по порядку, – положив ладонь ему на шею, Вася крепко сдавил пальцы. Севе стало больно.

– С переводчиком мне удалось перекинуться двумя словами. Он хоть и мудак полный, но со мной дружбу водил, – по Севиной шее стрелой пронеслась резкая боль. Это поработали Васины пальцы.

– Ты давай по делу, не тарахти почём зря, – почти прокричал последний в ему ухо.

Севу как будто понесло. Он, пытаясь поймать Васин взгляд, начал рассказывать, что переводчик видел сопроводительный документ. Что в нем черным по белому написано, что везут их в лагерь смерти Равенсбрюк. Что там вообще-то женский лагерь, но так было в начале войны, а сейчас там и мужиков навалом. Выхода оттуда не будет, даже если немчура и победит, всё равно их всех до единого в топки бросят. Прав был Низкий, он как в воду глядел. Отмучился, помер хоть и насильно, но, наверное, быстро, спьяну не мучился. А тут прикинь, каждый день смотреть на печку и ждать, когда тебя в ней испекут живьём.

– Но мы же не евреи и не военнопленные, ты, падла, например дезертир, с какого же чёрта нас жечь? Мы ж тут для работы. – Васе казалось, что от его слов зависит исход уже кем-то предначертанного конца. – Ты ничего не попутал?

– Да нет же, – почти закричал Сева, сосед по скамейке скосил на него глаза, – говорю, переводчик почти корешил со мною, на кой ему трепаться? Он еще сказал, что немцы кампанию сейчас проводят по уменьшению заключенных в лагерях. Ну, ты понял, короче, истребляют на хер всех. – глаза Севы от испуга расширились, наверное, он ждал, что Вася его успокоит, найдет серьёзные аргументы против его доводов, и жизнь понемногу войдет в привычное русло.

Но Вася не сказал ему таких слов, не успокоил. Он отпустил Севину шею, обнял свои плечи руками – так обычно делают при ознобе – и замолчал.

Рано утром машины с пленными остановились у ворот концлагеря, простояли недолго. От того, что не слышалось привычного гама и толкотни, стало ясно, что прибыли в серьезный лагерь, где всё по-немецки точно и заученно, лишних слов и движений здесь не допускают. Слышался тихий голос сверявшего документы караульного да лай собак, на них порядки Третьего рейха не распространялись.

Пленных построили в три шеренги. Перед глазами открылась картина огромного пространства, заполненного рядами одинаковых бараков. Казалось, эти бараки тянутся аж за горизонт, так их было много. С геометрической точностью просматривалось деление между ними. Некоторые отделяла колючая проволока, другие – смотровая тропа для караульных. По этим тропам они курсировали с собаками.

Повсюду натыканы вышки, на которых стояли часовые. На некоторых из них чётко просматривались дула пулемётов.

Гриша уже знал, что их везут в Равенсбрюк, лагерь смерти, поэтому он неистово вертел головой, пытаясь увидеть страшную трубу той печи, где сжигают людей. Куда непременно их отведут, может быть, даже и сегодня. Страх присутствовал, но он был неявным. Количество людей, стоявших с ним в одном строю, каким-то образом поглощало этот страх и не давало ему разрушить остатки воли.

– Вторые сутки не жрамши, кормить-то будут или так погонят на убой? – где-то справа послышался чей-то осипший голос.

– Харчи, небось, думают на нас сэкономить, голодными душить будут, – отвечал ему второй голос.

Многие явно понимали, куда и для чего их привезли. Всё стало второстепенным, уже ничто не воспринималось, кроме неминуемой смерти.

– Разговорчики в строю! – на чистом русском заорал подбегающий к пленным немец. На нем была форма военного, погоны простые – значит, не офицер. Окружавшие колонну охранники при виде кричавшего потянули за поводки собак и чуть отодвинулись в сторону. Следом за русскоязычным появились чины высокие – видать, начальство, офицеры.

Один из них, на фуражке которого красовался череп, широко расставив ноги, обутые в до блеска начищенные сапоги, стал перед строем и начал быстро говорить. Переводчик так же быстро переводил. Из его слов стало ясно, что их привезли в Равенсбрюк. Это славное место создано гением фюрера и предназначено для уничтожения тех, кто враждебен Третьему рейху, а именно: евреев, цыган, коммунистов, комиссаров, гомосексуалистов и прочей нечисти, недостойной жить. Но для вас – тех, кто прибыл сейчас, великой Германией оказана большая честь – вы попытаетесь смыть клеймо позора и оправдаться перед немецкой нацией.

– Вы умрёте… но не сразу, какое-то время вы поживете, – по лицу эсэсовца пробежала самодовольная улыбка, – Вы являетесь рабочими свиньями, которые будут работать на предприятиях, расположенных в самом лагере. Вы будете доказывать преданность Германии в промышленных бараках концерна «Siemens & Halske AG». Вы будете трудиться на военный потенциал рейха. Это почетный труд, это даст вам право немножко пожить. Однако некоторые из вас отправятся в другие лагеря на рудодобывающие предприятия.

После этих слов начальство лагеря удалилось и их заменили надсмотрщики. Тут же дали команду раздеться наголо; те, кто делал это не так быстро, как от них требовали, подвергались избиению. Стоял невероятный шум от лая собак, появились люди в темных фартуках. Это были такие же заключенные – худые, изможденные, поспешно выполняющие своё дело. А дело их заключалось в стрижке вновь прибывших.

Затем, в том же голом виде колонна направилась в баню, там пришлось на улице простоять минут сорок. Было уже довольно прохладно, начало ноября давало о себе знать. Замерзшие худые бледно-синие заключенные пытались держать строй, надзиратели с дубинками за этим следили усердно. Они были беспощадны, они были немцами. Надзиратели из пересылочных мелких лагерей казались сейчас просто ангелами. После бани вновь прибывших одели в лагерную полосатую одежду, распределили по блокам, а уже там каждому выдали собственный номер.

Условия содержания узников были ужасными. Заключённым выдавалась полосатая одежда и деревянная обувь (сабо). На левом рукаве был лагерный номер и винкель – знак в виде треугольника, нашивавшийся выше лагерного номера и окрашенный в зависимости от категории: в красный цвет – для политических заключённых и участников движения Сопротивления, жёлтый – для евреев, зелёный – для уголовных преступников, фиолетовый – для свидетелей Иеговы, чёрный – для цыган, педерастов, проституток, лесбиянок и воров. В центре треугольника стояла буква, указывающая национальность.