Текст книги "Путь домой"

Например, польский винкель представлял собой красный треугольник с буквой «Р», русский – с буквой «R». Советские военнопленные по прибытии в лагерь отказались пришивать его к своей форме. В результате они получили красные винкели с буквами «SU» – Советский Союз, позиционируя себя, таким образом, как особую категорию советских узников. Еврейские женщины иногда носили вместо треугольника звезду Давида.

У Гриши оказался в руках красный винкель с буквами «SU»… но почему ему его дали, он ведь не военнопленный и уж тем более не политический? Что это означало, к худу или добру? «Да какое тут добро может быть?» – сплёвывая, подумал Гриша. Однако их разместили отдельно от военнопленных, они жили в одном бараке с заключенными разных национальностей.

Как в любой тюрьме, в лагере существовала своя иерархия значимости среди заключенных. На ее вершине находились немецкоязычные «политические» и «преступники», после – так называемые славянские расы, ниже – «асоциальные»: евреи, цыгане и пр.

У Равенсбрюка было двадцать девять внешних лагерей. Наибольшие внешние лагеря прикрепили к определённому производству, на которых пленников нещадно эксплуатировали. Другими словами, внешние лагеря не были исключительно лагерями смерти. Они выполняли в большей степени роль исправительно-трудовых лагерей, поэтому содержание заключенных в них отличалось от лагерей смерти существенно.

Люди сюда пригонялись не для умерщвления, а для выполнения принудительных работ в рамках военного производства. Рабочая смена длилась двенадцать-четырнадцать часов. Поэтому и паёк им давали получше, чем тем, кто уже был обречен и просто доживал свои дни в основном лагере Равенсбрюк. В остальном всё было то же.

До весны 1945 года главными причинами смерти в этих лагерях являлись недоедание и изнуряющий труд. Плохие санитарно-гигиенические условия, вызванные размещением узников в количестве, многократно превосходившем допустимое, только увеличивали скорбную статистику. Обыденной считалась смерть по причине систематического грубого издевательства над узниками со стороны штата лагеря.

Но потом всё изменилось – например, такие внешние лагеря, как Уккермарк, превратились в самые настоящие фабрики смерти. Туда свозились узники из основного лагеря для одной цели – ликвидации. Основной лагерь Равенсбрюк с этим уже не справлялся.

Глава 12

Зима в Германии не такая, как в Украине с её трескучими морозами, иссиня-белым снегом, прозрачным воздухом и практически постоянным ощущением праздника. Здесь тоже зима, но она другая – мягкая и совсем не холодная. Казалось, температура вообще даже и не зимняя, а снег лежит всегда и не тает. Конечно же он периодически обновляется новой порцией, поступающей с небес. И даже в лагере, среди мрачных жилых блоков, этот немецкий снег приносит в душу тёплые воспоминания о доме, о родных.

Гриша поймал себя на мысли, что дом как-то вспоминается не так отчетливо, картинки потускнели, остались только ощущения. Дом воспринимался чем-то далёким, а иногда – даже навсегда потерянным. Это зависело от настроения.

Узники Равенсбрюка в основном использовалась на кожевенном производстве и в производственных бараках электротехнического концерна «Siemens & Halske AG». Работали по четырнадцать часов, кормили их вовремя и достаточно для выполнения работ. Но еды всё равно не хватало, чувство голода никогда не покидало. Военнопленные содержались отдельно в определенной локации, они же были между собой разделены на русских и остальных.

Гриша нередко наблюдал за английскими, французскими и других национальностей пленными. Он не понимал, как так можно себя чувствовать в плену. Пленные, их даже узниками нельзя было назвать, свободно общались с охраной, обменивались с ней различной мелочовкой, угощали немцев сигаретами. Этим пленным регулярно приходили посылки от родственников и Красного Креста. И что совсем поразило Гришу, они работали, но работали с сокращенным рабочим днём, т. е. не по четырнадцать часов. Использовали их не на вредных производствах. В свободное от работы время они слонялись по территории, играли в футбол, баскетбол, устраивали соревнования по поднятию тяжести.

Рядом, буквально через один ряд колючей проволоки располагался лагерь для советских военнопленных. Эти люди никому не были нужны – ни Красному Кресту, ни своему правительству. Иосиф Сталин отказался от них, назвав их предателями. Вся их вина перед вождем заключалась в том, что они стали невольными свидетелями его позора в первые дни войны. Именно благодаря ему и его бездарному руководству стала возможной потеря огромных территорий Советского Союза.

Миллионы солдат и офицеров Красной Армии в первые месяцы войны пленили немецкие войска. Граждане Советского Союза, вставшие на его защиту, находясь в немецком плену, были брошены этим же Советским Союзом на произвол судьбы без какой-либо надежды на спасение и помилование. Единственным утешением для многих служила мысль о смерти, которая гарантированно приносила им избавление от невероятных мучений.

Сталин отказался от помощи, которую предлагали различные международные благотворительные организации для советских военнопленных. Сделал он это сознательно, т. к. огромная масса народа ощутила на себе последствия его военного гения. Вместе с ними домой могла возвратиться правда. А этого Сталин боялся больше всего. Поэтому решение он принял, не колеблясь: эти люди стране не нужны. Эти люди должны сгинуть в немецких концлагерях.

Русских военнопленных, а именно так в Германии назвали всех без исключения пленных Советской Армии, не вдаваясь в детали их происхождения и национальности. Так вот, к русским отношение было особое, их содержали в отдельных локальных зонах. Использовались они на работах, но не с целью повышения производительности труда, а как рабочий скот, который работал до тех пор, пока мог. Кормили их скудно, смертность там зашкаливала. Такие локальные зоны походили на конвейер смерти, попав на который, человек, перед тем как умереть, успевал еще, например, закрутить болт или разгрузить машину. Такой себе немецкий прагматизм.

Как бы цинично это ни звучало, но немцев понять было можно. Создавать приемлемые условия для тех, кто с оружием в руках противостоял вермахту, а поэтому априори подлежал истреблению, нецелесообразно. А если еще учесть тот факт, что советское правительство отказалось оплачивать услуги Красного Креста, то содержание такого количества людей для Германии выглядело, как минимум экономически невыгодным предприятием.

Конец 1944 года. Был воскресный день, отдыхавшую смену погнали на расчистку улиц после авианалёта. Снова повезли в небольшой городок Виттшток, который находился сравнительно недалеко от лагеря. Ему доставалось часто, над ним нередко кружили самолёты как союзников, так и советские.

К этому времени налёты происходили всё чаще и чаще, с нарастающей динамикой. Но больше всего доставалось Магдебургу, насчитывавшего 350 000 жителей. Он очень сильно пострадал от массированных бомбардировок союзников. Однажды 400 бомбардировщиков B-17 провели самый крупный налёт, в результате которого разрушили 90 % старого города, уничтожили 15 церквей, погибло 2500 человек и ещё 190 000 человек остались без жилья. Сильнее Магдебурга в Германии во время войны пострадал только Дрезден.

На этот раз в Виттштоке работы было не особенно много, авианалёт больше пришелся по окрестностям города, но немного зацепило и городок. Тем не менее, возвращались с работы как обычно. Это не особенно радовало, поскольку сегодня был выходной и нужно было успеть еще кое-что сделать. Утешало одно – не опаздывали к ужину.

Привычный лай собак. На улице уже темно, фонари светят ярко и кажется, что они все направлены на тебя. Шеренга узников мерно продвигается к воротам, за которыми начинается их территория.

– Слышь, Васёк? А ведь и вправду немцу скоро капут придёт. Глянь, как наши шмаляют, всё чаще и чаще. Города их просто на ухнарь разносят, – закутавшись в ватную куртку, негромко говорил Гриша.

– Кто их знает. Оно-то так, да только немец тоже уже бывал под Москвой. Ловлю себя на мысли, что свыкся я с этой житухой и всё меньше верю, что кто-то нас освободит. А если и освободят, то опять посадят. Вон смотри, как измываются над нашими пленными. А всё почему? Да потому, что предатели они. А мы с тобой кто? Предатели тоже. Так что если и освободят, то для того, что б опять отправить в лагеря. Только там уже не Европа, там, Гриня, Сибирь. Там морозы под пятьдесят да вертухаи доморощенные без мозгов и в корень некультурные.

– Тормозни, Васёк! Какие ж мы, к бесу, предатели, мы ж к немцам попали, на войну шедши.

– Разуй глаза. Вон за колючкой стоят те, кто по-честному воевал и тех набань в изменники родины записали. А мы с тобой чем лучше? Мы, Гриня, еще хуже. Те хоть воевали, а мы не сподобились, да еще за пайку нехилую на немцев пашем.

Небольшая колонна заключенных продвигалась вперёд по коридору, искусно сколоченному из бруса и колючей проволоки. Он не был узким, поэтому вдоль по сторонам стояла охрана. Слева начиналась зона военнопленных стран-союзниц, сразу же за ним следовала зона для русских пленных. Союзников и русских разделял всего лишь забор из бруса и колючей проволоки. Колонна потихоньку подходила к этой отметке разделения. Вдоль забора горели лампы, территория отлично освещалась.

Пленные союзники уже поужинали. Они практически никогда не ели то, что им давали немцы, отказывались. Сегодня не стало исключением. Иногда ради того, чтобы поржать немцы разрешали им через забор перебрасывать пищу русским. Союзники с охотой соглашались.

Охранники, наблюдая за тем, как несчастные, больше похожие на ходячие скелеты, в буквальном смысле сражались за право первым схватить кусок хлеба или котлеты, дико хохотали, их это зрелище очень забавляло. Немцы, крича друг другу какие-то непонятные фразы, весело похлопывая себя по бедрам, тыкали пальцами в русских, искренне поражаясь их желанию насытить свою плоть.

Вот и сейчас один из союзников держал в руке разрезанный напополам резиновый мяч, в нём плескалась полужидкая похлёбка из перловой крупы и капусты. Всё внимание охраны было приковано к этому действию. Колонна тоже замерла. Гриша отчетливо видел перед глазами всё, что происходило. Человек двадцать русских, плотно прижавшись к забору, обхватив черными костлявыми руками колючую проволоку, не сводили глаз с рук, держащих мяч.

Союзник, осторожно неся половинку мяча, так чтобы содержимое не сильно болталось, начал медленно её просовывать в межпроволочный просвет забора. Лицо союзника было сосредоточенным, он что-то бормотал себе под нос, руки слегка вздрагивали. По мере приближения к проволоке толпа русских потихоньку отодвигалась от забора. Вот руки союзника вместе с половинкой мяча уже оказалась по другую сторону забора. Стояла тишина.

Один из русских медленно подошел к забору, его лицо не выражало ничего, совершенно никаких эмоций. Он был, как и все, худой с темно-серой кожей на изможденном лице. Стоявшие рядом такие же, как и он узники, смотрели на него с изумлением и непониманием. Что должно сейчас произойти, не мог предсказать никто. Но было очевидно, что тот, кто первым подошел к забору, был неправ, и его действия противоречили общим правилам.

Русский, приняв в руки похлёбку, резким движением опрокинул мяч и начал лихорадочно заглатывать содержимое вовнутрь. В этот момент он никого не видел, он только ощущал прохождение по своим кишкам спасительной, еще теплой похлебки. Слабые руки стоявших рядом пытались вырвать у него мяч, но он умудрялся, не глядя на них, каким-то образом уворачиваться. Толпа вокруг него сомкнулась, его стали бить, мяч был еще в его руках.

– Русин швайн! – орал часовой на вышке. Он пытался вставить в свои пухлые губы губную гармошку и наиграть что-нибудь весёленькое, соответствующее происходящему. Охрана внизу совсем, казалось, забыла про колонну заключенных. Все были поглощены зрелищем.

Гриша на всю жизнь запомнил это омерзительное, унизительное и жалкое зрелище, от которого хотелось выть и орать. Всё это он испытывал не к несчастным бывшим красноармейцам, они-то как раз заслуживали не осуждения, а глубокого сострадания. А вот эти союзники и немцы… Ладно немцы, они по определению не люди, а союзники… что ж вы делаете? Просто животные, других слов нет. А ведь они знали, чем такое представление закончится, но им тоже хотелось веселья.

Между тем картина была и вовсе удручающей. Первый узник, практически в три глотка выпил похлебку. Его били, он уже лежал на земле. Стоял дикий хохот охраны, улюлюканье союзников, визг губных гармошек. Организм несчастного не мог принять столько пищи за один раз, поэтому он стал изрыгать похлёбку наружу. У него началась рвота. Содержимое желудка выливалось на холодную землю. Те, кто был поближе, те тут же с земли начинали собирать блевотину и судорожно засовывать её себе в рот. Те, кто оказался подальше и видел, что происходит, начинали колотить этих счастливчиков. На это было трудно смотреть, кто-то в колонне не выдержал и тоже обблевался. Его тут же охрана вывела из строя и под те же визг и хохот избила до полусмерти.

Жестокое представление, показавшее, до какой черты может дойти человек, если ему внушить, что он велик, а все остальные – ничтожества, не имеющие права на жизнь, скоро закончилось. Русских пленных палками загнали в жилые блоки. Удовлетворенные охранники подали команду: vorwärts! Что означало: вперед! И колонна медленно побрела в сторону своего сектора.

Глава 13

Вооруженные силы СССР в 1944 году провели ряд крупнейших наступательных стратегических операций в Великой Отечественной войне.

В результате мощных ударов советские войска разбили и вывели из строя 136 дивизий противника, из них около 70 дивизий были окружены и уничтожены. Под ударами армии окончательно развалился блок стран «Оси»; были выведены из строя союзницы Германии – Румыния, Болгария, Финляндия. В 1944 году почти всю территорию СССР освободили от захватчиков, и военные действия перешли на территорию Европы. Успехи советских войск в 1944 году предрешили окончательный разгром нацистской Германии в 1945 году.

В конце сентября 1944 г. войска 2-го Украинского фронта приступили к освобождению Венгрии. Немецкое командование, опасаясь потери Будапешта, срочно перебросило большие силы в район междуречья Тисы и Дуная и, опираясь на заранее подготовленные рубежи, временно задержало наступление советских войск.

К 4 ноября правый фланг наших войск, выдвинувшийся к Будапешту, оказался под угрозой танкового удара. В этих условиях Ставка Верховного Главнокомандования 4 ноября отдала командующему 2-м Украинским фронтом распоряжение прекратить атаки венгерской столицы на узком участке с незначительным количеством пехоты; вывести 7-ю гвардейскую, 53, 27 и 40-ю армии на западный берег Тисы и, развернув наступление на широком фронте, разгромить будапештскую группировку врага ударом с севера и северо-востока во взаимодействии с ударом левого крыла фронта (46-я армия).

Перешедшие 11 ноября 1944 г. в наступление войска центра и правого крыла 2-го Украинского фронта за 16 дней непрерывных боев разгромили значительные силы врага, освободили много венгерских населенных пунктов. Однако основную задачу – разгромить будапештскую группировку – выполнить не удалось.

Не удалось ее выполнить и в ходе третьего наступления на Будапешт, которое началось в ночь на 5 декабря 1944 г. форсированием Дуная южнее Будапешта частями 46-й армии. Войска, захватив плацдарм на правом берегу реки, не смогли прорвать с ходу такой мощный рубеж обороны противника, как «линия Маргариты». Темпы наступления наших войск были недостаточными. На главном направлении за 16 дней продвинулись всего на 60 км. Сказывались усталость личного состава, уже в течение нескольких месяцев ведшего наступательные бои, осенняя распутица, нелетная погода.

Венгерская операция оказалась самой кровавой, беспощадной, тяжелой и длительной из всех операций Красной армии в Восточной Европе.

В результате боёв многие здания в городе были разрушены, так же как и все пять мостов через Дунай. По данным историка Кристиана Унгвари, во время осады погибло 38 000 будапештцев, из них 13 000 убили в ходе боёв и ещё 25 000 погибло от голода и болезней. Около 15 000 будапештских евреев погибло от рук нилашистов, членов фашистской Партии скрещенных стрел. Также было много устных показаний об изнасиловании женщин советскими солдатами, нередки были случаи мародёрства.

Такова война, таковы её законы. Она никого из своих попутчиков не щадит. Да и смысл войны заключается, как бы кто ни кривил губы, в одном – во взаимном уничтожении друг друга. Тем не менее на войне есть место и для самых высоких чувств. Человек вдруг начинает осознавать цену жизни, которую он ради водружения своего знамени на цитадели противника должен отобрать у такого же как он. Такое случается, и это правда… но далеко не у всех.

Общий фон войны разный для тех, кто в ней участвует. Для солдата он один, а для мирного горожанина, к которому пришел этот солдат, совсем другой. Оба страдают, один – от ожидания неминуемой смерти на поле брани, а другой – от бессилия и беззащитности перед первым.

Декабрь выдался на редкость слякотным, с утра постоянно моросил дождь. Бойцы, сбившись в кучку в небольшой избе, грелись у распаленной печи. Старшина сказал, что утром выдвигаемся, а ночевать будем здесь. Кто-то прямо на полу, обхватив одной рукой сидор, а другой – автомат, уже сопел, вовсе не обращая внимания на разговор бодрствующих.

– Это ж надо такому случиться, кто б рассказал – ни за что не поверил. Слыхали про подрыв на марше? Так я там был, во, смотри! – тыкая в рукав ватника, рассказчик показывал остальным рваную дыру на нём. – Аккурат осколком вмазало. Рука целая, а бушлату каюк. Падла, – закончил он.

Кто-то закивал – да, действительно что-то такое было. Но это обыденная штука на войне – взрывы, подрывы, вражеский огонь. Всё это воспринимается как должное и привычное, от чего нельзя отмахнуться, а значит, нужно уметь с этим жить.

А произошло следующее. Двигалась батальонная колонна по проселочной дороге, та была узкой, поэтому бредущие усталые солдаты занимали её практически полностью. Изредка идущие машины в ту или иную сторону вызывали у бойцов тихое негодование, но они отступали вправо и пропускали транспорт. В середине колонны плелась повозка со всякой армейской амуницией. Возницей был веселый солдат преклонного возраста с большими усами. Он постоянно балагурил и сетовал на то, что ему надо в голову колонны, потому что там где-то его старшина. Но никто ему не уступал дорогу. Иногда кто-то сочно его материл и остро подшучивал, что тут же оживляло рядом идущих. Колонна наполнялась хохотом и разного рода солёными шутками в адрес усатого возницы. Тот незлобно огрызался и каждый раз пытался со своей кобылой пойти на обгон.

– Эх, родимая, а ну давай шевели копытами. – Возница вдруг наотмашь врезал кнутом по худому заду кобылы, и та резво бросилась вперед. Тот, натянув вожжи, проявил неимоверное мастерство, повозка вынырнула из общей колонны, вырулила на обочину и резво покатилась, обгоняя колонну.

Кто-то кричал вдогонку матерные слова, из которых было ясно, что там нельзя ехать, мины. Кто-то устало смотрел на происходящее. Движение повозки вдоль дороги прервалось оглушительным взрывом. Люди попадали на землю. Осколки, издавая неприятный звук, со страшной силой впивались во всё, что попадалось им на пути. Чаще это были человеческие тела. Произошло всё быстро. После взрыва еще несколько секунд лежали, слышались стоны раненых. В итоге: двое убитых, восемь раненных. Весёлый возница остался жив и без единой царапины.

На какое-то время это происшествие приковало к себе внимание, многие в батальоне только о нём и говорили. Кто-то ругал возницу, к раненым и погибшим относились с должным пониманием, что тут, мол, поделаешь, такая солдатская доля. Но эта тема не могла отвлечь от главного события, которое носило более драматический характер.

Бойцы, расположившись у горячей печи, дослушав хвастливого рассказчика, тут же переключились на обсуждение положения в котором оказалось их подразделение. Именно по этой причине они были на марше, по пути к новому месту дислокации.

Днями раньше, батальон предпринял неудачную попытку атаковать венгерские позиции, которые удерживали гусары. Их артиллеристам удалось уничтожить колокольню, с которой советский наводчик координировал огонь.

Была задача форсировать Малый Дунай и закрепиться на том берегу. Требовалось срочно что-то предпринять. Отряд бойцов из добровольцев попытался подобраться незамеченным к противоположному берегу. Им это практически удалось сделать, но в последний момент их обнаружили. Бойцы прятались в ивняке и березовой роще. Казалось, вся огневая мощь противника обратилась на них. Помочь им никто уже не мог, хотя этот ужас происходил практически на глазах батальона. Кого не убили, тех взяли в плен.

Из воспоминаний венгерского офицера: «Почти им всем было за сорок лет, почти все имели большие усы и простодушный вид. Наши солдаты любезно предложили пленникам ром и дружелюбно похлопывали их по спине… Подобная дружелюбность смогла выманить из укрытий еще нескольких русских. Некоторые вынимали из-под рубах распятия и несли их перед собой. Их погрузили на утлые крестьянские повозки. На одной из них оказался советский раненый, по-моему, сержант. Я прекрасно помню его бледное как мел лицо, твердый, суровый взгляд и рот, скривившийся от боли. Он принял лекарства, но так и не притронулся к предложенному ему рому. Без слов он покачал головой, отказываясь от выпивки. Пленники просили не передавать их в руки немцев. Но венгерская армия не могла иметь пленников».

После неудачной попытки закрепиться на берегу противника, по приказу командира дивизии, этот батальон перебросили на другой участок.

Попытки штурма немецкой обороны со стороны русских безуспешно повторялись 14, 15, 16 и 18 ноября. Лишь 19 ноября очередная попытка увенчалась относительным успехом. Штурмовавшие понесли огромные потери. Тибор Генчь, ротный командир Четвертого гусарского полка, вспоминал об этих событиях: «На следующий день рано утром враги вновь попытались форсировать Малый Дунай. Как резервная рота мы оказались размещены в одной из школ Тёкёлера. Большинство солдат спало праведным сном. Выяснилось, что на передовой майор Мессарош со своей частью не оказал ни малейшего сопротивления. В итоге части противника целыми батальонами добрались по железной дороге к деревне, где я остановился со своими солдатами. Судя по всему, это были штрафные батальоны, они были изрядно пьяны. При обороне их телами можно было завалить этаж, а может быть, даже два или три. В какой-то момент они разгрузились, рассеялись и попытались зайти нам в тыл. Тогда я стал очевидцем многих интересных сцен. Для многих из них часы и побрякушки были ценнее собственной жизни. Все мыслимые рекорды побил солдат, на руке которого мы насчитали четырнадцать часов!.. На следующий день немецкие танки предприняли контратаку, и они были вынуждены отойти из деревни. Вражеские части безупречно окопались и сражались с совершенно ясной головой. Они хорошо прятались в окопах, но мы находили их и убивали выстрелами в голову. Однако при помощи наших слабых сил полностью очистить Тёкёль было невозможно».

К концу ноября 1944 года фронт укрепили свежими армейскими соединениями.

Подразделения Сорок первой гвардейской стрелковой дивизии, входившей в состав Четвертой гвардейской армии, вышли к берегам Дуная. К этому времени воины преодолели уже множество водных преград и приобрели немалый опыт форсирования рек. Бойцы и командиры отлично понимали, что большое значение в этом деле, помимо их личной храбрости и боевых навыков, играют воинская смекалка и своевременность действия.

Советские войска готовились к форсированию Дуная. Подразделению Григория Андреевича Ильченко, в котором тот воевал сержантом и состоял на должности замкомвзвода, предстояло сыграть в этом деле не последнюю роль. Бывший шахтёр, ушедший на войну аккурат после освобождения его родного города Свердловска, что на Луганщине. Судьба с людьми играет иногда очень странные игры. Так сталось, что это его вторая ходка на войну, в первый раз его призвали в шахтерское ополчение в 41-м, был ранен в степях донетчины, спасен сыном, который его в таком состоянии нашел и доставил домой. В период оккупации был дома, немцы не трогали, потому что шахтеры были в цене. После освобождения города в 42-м, пройдя проверку НКВД снова был призван и отправлен в действующие части.

Последнее время Григорий Андреевич часто вспоминал семью. Пятеро детей: четыре дочки, сын Гриня. О сыне с 1942-го ничего не знал. Он и еще двое мальчишек сбежали. Поскольку до сих пор ни от одного из них не пришло известие, значит, они подались не на фронт и не в Германию. Жена писала, что кто-то из пацанов говаривал, что якобы они отправились на поиски партизан. Жена Антонина и дочки просили небеса, что бы Гриша выжил и отправил весточку в родной дом.

Много чего повидал на войнах Григорий, как на Первой мировой, так и теперь на Отечественной. Мысль, что Гриня просто мог сгинуть, так и не найдя этих чертовых партизан, его съедала. Хотелось волком выть от бессилия. Однако, где-то глубоко в груди теплилась надежда, что фронтовые дороги сведут его с сыном. Бывает же так! Среди солдат ходили чудные истории, когда потерявшиеся люди самым неожиданным образом находили друг друга. Это ж война, на ней всякое случается. На какое-то время мрачные мысли отпускали, а в груди уже не так щемило.

Что такое война для пехотинца? Те, кто не сиживал в окопах, не ползал в грязи, не спал зимой на бетоне. Те, кто не отрыл километры земли, строя блиндажи и вкапывая технику. Те, кто не вгрызался в отметку на карте, проклиная штабистов, совершенно по-идиотски спланировавших операцию. Конечно же те, кто ничего этого не познал, для них война – это романтика, ежедневные подвиги, приключения и конечно же всеобщее признание.

На самом деле война для пехотинца – прежде всего изнурительный труд. Это тяжелая работа. После марша, не жрамши, часто – и не поспавши, нужно готовить позиции. Машешь ли лопатой, орудуешь ли тесаком, а думаешь лишь об одном, как бы где-нибудь приткнуться в укромном уголке окопа и забыться. А когда тебя накроет долгожданный сон, то твой слух не спит, а избранно следит за происходящим. В этот момент ему нет дела до ржачки, доносившейся из рядом обустроенного пулеметного гнезда. Так же, как и до Петра из соседнего отделения, шедшего мимо, чертыхаясь и дико матерясь, спотыкаясь об людские тела, которые то и дело попадались под ноги. Петро старается не наступать на спящих, но часто это не выходит. Вот и орет он благим матом, потому как и ему нужно еще успеть покемарить, а он всё никак не доберётся до своих.

Зато от слуха пехотинца не ускользнет выход из ствола вражеского миномета или гаубицы, а может быть, и танка. Нет… этого уши пехотинца не пропустят. Он еще спит, а мозг инстинктивно отсчитывает секунды до его прихода, то есть разрыва. А когда снаряд или мина упадет, разворотивши всё вокруг, пехотинец отметит для себя, что бьют не по ним. После чего напрочь забудет о произошедшем, снова погрузившись в тревожный солдатский сон. Ведь поспать нужно, скоро выходить на боевое дежурство.

Взвод Григория занял позиции недалеко от дамбы.

Прямо перед ним в туманной мгле лежал Дунай.

Начинало светать. Видимо, только в песнях Дунай голубой. А тогда вода была свинцово-серой. Уныло выглядели берега. На той стороне, за крутыми скатами, где окопался враг, темнел чахлый, обнаженный лес, а что за ним – не видно. На карте значились поля, поселок, какая-то усадьба, шоссейная дорога, идущая из Будапешта на юго-запад через местечко Каземхален на Эрчи. В то раннее утро противоположный берег казался мертвым. Но там – противник, он крепко засел на линиях сплошных траншей и по скатам высот; еще дальше находилась вторая линия обороны.

– Да, здорово укрепились гитлеровцы. А впереди, видимо, еще и проволочные заграждения, и мин до черта натыкали по балкам да у берега, – тихо проговорил Григорий, подбородком упёршись в срез бруствера. Рядом с ним стоял командир взвода, совсем еще пацан, но хлебнувший на войне столько, что не всякому бывалому под силу выдержать. Двадцатидвухлетний лейтенант отличался небывалой отвагой и смекалкой, которая не раз спасала жизнь его бойцам. Родом из Сибири. Он с особым уважением относился к старому солдату, обращался к нему исключительно по имени-отчеству, шутка ли тому было уже под пятьдесят. Опытный солдат, военное дело знает на зубок, лишних телодвижений не позволяет, всегда готов поделиться своими знаниями и опытом. Эти качества на войне ценит любой умный командир, лейтенант явно был из них.

– Это не беда, дело привычное, – голос комвзвода Боборыкина выдавал его озабоченность, – А вот река… Тяжело нам будет пробиваться. У нас в Сибири уже, поди, реки таким льдом покрылись, что бомбой не просадишь, а тут и в декабре слякоть… Но нас этим не проймешь.

– Товарищ лейтенант, не первый год воюем, обязательно что-то придумаем.

– Знаю, знаю, Григорий Андреевич, и придумаем, и до Берлина дойдем, – чуточку помолчав, неожиданно весело продолжил, – Ты кажется так говоришь: нас на мякиш не возьмешь, хрен на пряник не похож. Это точно! Мы и не такие преграды брали. Возьмем и эту.

Лейтенант пристально посмотрел в сторону вражеских позиций, лицо стало мрачным:

– Жаль только, что многих ребят недосчитаемся, – командир погрузился в себя, как будто о чем-то задумался.

– С души не выходит картина, как они наших на Малом Дунае в упор расстреливали, – скулы Григория были сжаты так, что казалось, они вот-вот затрещат. Тогда он должен был быть вместе с теми добровольцами, но по воле судьбы его отослали в соседнюю роту. С одной стороны, повезло, числился бы сейчас убитым или еще хуже в плен попал. А с другой, если подумать, то что такое смерть? Она и так каждый день рядом, уже привыкли. А вот хлопцы были удалые, много среди них тех, с кем не раз смотрел в могильную яму. Помирать – оно, конечно, неохота, а вот что-то гложет в груди, как вроде виноват перед ними…

Командир с пониманием посмотрел на сержанта, тихонько похлопал того по плечу и устало побрёл по своим делам.

В небе загорелась осветительная ракета – из последних… Больше запускать не будут, ночь на исходе. Её свет моментально порвал в клочья утреннюю темноту. Вода в реке стала невыносимо мрачной и какой-то мёртвой. На миг вспышка осветила противоположный берег, он казался пустынным, вокруг стояла тишина. Лишь изредка раздавались пулеметные очереди, как с той, так и с нашей стороны. Они напоминали всем, что идёт война, что тишина обманчива.