Текст книги "Жизнь как приключение, или Писатель в эмиграции"

Весна 2014-го

I

Цветочный аромат густо вливался в открытое окно и рождал расслабленные приятные видения, пока в спокойный сумрак маленького двора не стал проникать неясный сторонний шум.

Наконец стало отчётливо слышно: по нижней улице ползет очередное шествие националистов. Их самих не видно, но чуть дальше по склону – на оконных стеклах домов и в низеньких городских облаках – заметались огни горящих факелов, и все отчетливей доносился накатывавшийся многотысячный рык:

– …Украина! – зачинал мегафон.

– Понад усэ!!! – ревела толпа. – Москалив!.. – заходился мегафон.

– На ножи!!! – подхватывала толпа. И с новыми силами:

– Слава нации!..

– Смэрть ворогам!!!

Эхо гулко разносило рявканье по замершему городу, отблески десятков факелов играли в окнах ярче и злее, и даже запах факельной гари оказался заброшен в дворик порывом вздорного ветра. А потом – побыв несколько минут где-то рядом – огненные сполохи, сиплые крики и шум толпы стали не торопясь, по-хозяйски удаляться, медленно угасая за поворотом соседних улиц. Да едкая гарь, цепляясь за вечерний туман, еще некоторое время висела в воздухе. Пока не растворилась в тишине наступившей очень темной, черной ночи.

II

Сначала я подумал, что впереди случилось серьезное ДТП. Автомобильная тянучка медленно объезжала какое-то еще невидимое препятствие на узкой улице. Скорость упала почти до пешеходной, и я опустил тонированное стекло, чтобы лучше увидеть случившееся – может, позвонить коллегам и вызвать телерепортеров? Подъехав поближе, я понял, что это не обычная авария.

На противоположной стороне улицы стояла недорогая импортная малолитражка с разбитым вдребезги ветровым стеклом. На водительском сиденье сидел окровавленный мужчина, кровь густо заливала его лицо, ион, прикладывая к нему руки, будто умываясь, пытался кровь остановить. Вокруг машины металась растерянная женщина, наверное, его жена: «Вызовите скорую, помогите!» – кричала, она, обращаясь к окружающим. «Уже вызвали!» – хмуро отвечали ей с тротуара. «За ленточку, за георгиевскую ленточку стекло разбили и водителя избили», – громко сообщал кто-то из очевидцев в телефонную трубку. А в отдалении, в лоскутной тени деревьев кучковались человек пять с увесистыми битами и нарочито громко смеялись, видимо, смакуя детали нападения. Особый смех у них вызвала беспомощно мечущаяся хозяйка разбитой машины.

Пробка закончилась, никому звонить я не стал. Репортёры приехали самостоятельно: вечером в местных новостях я видел сюжет о том, что водитель своей ленточкой на автомобиле сам спровоцировал столкновение с патриотически настроенной молодежью.

III

Он мне позвонил в апреле – события на Восточной Украине уже начали окрашиваться кровью. В феврале, после стрельбы на майдане мы с ним почти поругались, ибо у каждого была своя точка зрения на произошедшее. Потому его звонок стал неожиданностью:

– Я хочу приехать и во всем разобраться.

– Разумеется, приезжай, – ответил я.

Встретились мы сдержанно. Каждый был готов спорить и доказывать свою правоту. Осторожно, стараясь ненароком не оскорбить друг друга, мы говорили о происходящем. И ему, и мне было понятно, что действует сторонняя сила – направляющая и убивающая, но мы расходились в объяснениях её появления. Наша аккуратность в беседе диктовалась чувством страха: буквально одно неосторожное слово, и многолетняя дружба будет разорвана, выброшена на свалку, как старая рваная тряпка.

– Это страну уже не сшить, надо разводиться! – мне показалось, что я ослышался. Что говорит ярый патриот, плоть от плоти Майдана, один из его главных идеологов?!

– Но ты же побоишься об этом написать…

– Не побоюсь, – запальчиво выкрикнул он. И дальше уже не сдерживаясь:

– Но, предупреждаю, если «твои» пойдут дальше, я возьму в руки оружие и буду стрелять!

На последнем слове он сорвался почти в писк и закашлялся.

На прощание мы молча обнялись. В стране начиналась гражданская война.

IV

Почти тридцать лет назад, когда только начиналась «андроповщина», чрезвычайно популярен стал анекдот – диктор советского телевидения поздравляет граждан СССР в канун новогоднего праздника: «Уважаемые товарищи, поздравляю вас с Новым… 1937 годом».

В 1984 году я был слишком юн для истинного понимания, что такое на самом деле пресловутый «тридцать седьмой год» – тема сталинских репрессий в советских школах почти не изучалась, а родители помалкивали. Так, дедушка кое-что обронил. Но я помню холодный генетический страх, которым пахнуло на меня от мрачного анекдота, от этого юмора висельников.

И вот на дворе год 2014, прошло три десятка лет. Я, идя по крымскому нарядному Партениту, вдруг поймал себя на мысли, что бреду мрачнее тучи в этот яркий нежаркий весенний день: не радовала Медведь-гора, не любовали глаз стройные кипарисы, я шагал сквозь ласковый мир и не замечал его. Мне было страшно. Получив утреннюю порцию новостей о том, что происходит на родине – о новых трупах, о безумии политиков, о всевластии неонацистов – я вдруг исчерпал лимит философского спокойствия. Шесть месяцев революционного психоза и новые аресты знакомых мне людей сделали свое дело. Я испугался.

Как быстро народ превращается в толпу, как особи, считающими себя образованными и интеллигентными, легко готовы предавать других людей и прославлять людоедство! И бесконечные, исполненные лживого патриотизма доносы. Доносы в социальных сетях, публичные доносы с экрана, тайные доносы на раскалившиеся телефоны спецслужб… Вакханалия стукачества.

Страна идет к войне – весь мой опыт и чувства вопили о том. И скоро возвращаться из безопасного Крыма, от бирюзового моря в сумрачную неопределенность. Я пытался собрать все свое мужество, но страх перехватил дыхание, и я не мог его преодолеть. Не мог признаться самому себе в том, что боюсь Неизвестности, и бежать некуда. Страшное чувство тридцать седьмого года. От старого полузабытого анекдота, который я считал давней историей, повеяло скорым будущим.

Пытаясь найти успокоение, я пошел к морю. На море стоял небывалый штиль. Ни ветерка, ни волны, ни шероховатости – просто чистая холодная гладь. Словно через увеличительное стекло были даже видны мельчайшие камешки на дне… Только будущего было не видать.

V

Я ехал поездом в Москву и очень переживал, не возникнет ли проблем на границе? В Харькове люди митинговали, на Донбассе люди стреляли, в Одессе людей жгли. Однако границу я пошел на удивление спокойно – обычная неприятная процедура сверки гражданина и его изображения: многозначительное топтание пальцами по клавиатуре, будто в этом электронном устройстве и таится вся правда обо мне. Экая глупость!

Отъехав от Белгорода уже порядочное расстояние и окончательно убедившись, что еду в купе один (поезда в это тревожное время ходили полупустые), я извлек заначку. Восхитительное чувство уединения и миновавшей опасности подкрепил богатырским глотком припасенного коньяка, намереваясь безмятежно уснуть.

Расстелился, но сон не шел. Поезд трясся и дрожал, лязг колес и ослепительный свет пролетавших станционных фонарей не давал заснуть, и неожиданное острое чувство тоски пронзило меня. Сначала просто укололо, а потом и навалилось всей силой. В лязге железа мне услышался стук колес поездов далекого восемнадцатого, девятнадцатого годов, мечты их испуганных пассажиров о спасении где-то за безопасным рубежом. Подумать только: сто лет и те же чувства страха, недоумения, неизвестности… И в тревожном свете фонарей мне почудились крымские маяки, остававшиеся на родных берегах – последнее, что видели эмигранты. И чувство полной безысходности. Было всё – и не осталось ничего.

Только сейчас я понял, насколько измотан физически и душевно. Выпил еще и заснул. Как убитый.

Мама и страх

Я помню себя на удивления рано. Первое воспоминание моей жизни: я лежу, мне уютно, перед глазами круглые цветные шарики в ряд, а за ними – проглядывается вдали – мама, с кем-то разговаривает. Мне хорошо, тепло, спокойно, и я закрываю глаза (сейчас понимаю, что лежал в коляске).

И первые шаги помню – это неудержимое желание встать, идти, и радость от нескольких шагов, и опора на стену, чтобы не растерять с таким трудом достигнутое равновесие. И где-то рядом мама…

Я не помню в её глазах страха. Гнев, иногда даже ярость, но никогда не было страха. Может, это особенность тех, кто пережил войну и оккупацию? Наверняка, как всякая женщина, она боялась многого.

Боялась, когда меня загребли во время облавы зимой 1984 года, и она сжигала всё, что могло меня уличить; боялась, когда в августе 1991 года я уезжал печатать нелегальный выпуск газеты; боялась во время путча 2014 года. «Будь потише, не говори много», – просила она, но это не был страх. Просто разумная осторожность пожилого человека, который всё равно не может удержать взрослого сына.

Её заслонили от меня границы и самозванцы. И я снова начинаю идти по жизни, спотыкаясь – как в первый раз. И где-то рядом она – страшится, что больше меня не увидит.

О, дивный русский мир!

I

Когда летом 2014 года меня исключили из Союза журналистов Украины «за сепаратизм», и по мою душу зашевелилось СБУ, я просто сел в автомобиль и уехал в Крым. Ехал по разбитой военной техникой трассе, обгоняя грузовики с хмурыми солдатами, мимо блокпостов с какими-то махновцами в грязном камуфляже. Я не узнавал своей страны и дороги, которую раньше, казалось, знал на память… И пограничный досмотр вместо опустевшего рыбного рынка на Чонгаре.

Переехав мост и очутившись на другой стороне затоки, я притормозил. Дальше идет прямая дорога до Симферополя, по которой так приятно мчаться на скорую встречу с теплым морем.

Но я притормозил. Вышел из машины. Обернулся назад, где низким горизонтом простиралась Украина, и первый раз за несколько месяцев почувствовал себя в безопасности. Теперь все будет хорошо. Сел в машину и поехал вперед – не торопясь, смакуя дорогу и даже насвистывая что-то игривое.

II

Уличный музыкант на набережной Ялты играл мою любимую мелодию – прекрасную «Гуантанамера». За много десятков лет я слышал её несчетное количество раз. И на запиленной до хрипа виниловой пластинке в родном Харькове, и пританцовывал под неё в портовом кабаке «Тропикана» на далеком острове Огненная Земля, подпевал ей в респектабельном ресторане в Барселоне, насвистывал в бессмысленном одиночестве эмиграции.

Эта песня всегда ассоциировалась у меня со свободой. Наверное, потому что она пришла с Кубы. «Острова свободы», как её называли в моё время. От нее веяло таинственным простором безбрежных океанов, пьянящим ромом «Гавана клуб», экзотическими фруктами и недорогими сигарами. Из обрывков текста я понимал только слово «пальма» и пел его с особым чувством: то была мечта о пальмах, мулатках и круглогодично теплом море.

Припев – «Гуахира Гуантанамера» – это слышимая помесь Гренады и Гвадалахары, что-то из борьбы с испанцами и за испанцев. И еще ассоциация с бородатым Хемингуэем, портрет которого блестел за стеклом на книжных полках в большой комнате. Строгий старик смотрел въедливо, исподлобья, словно требовательно спрашивал – остался ли ты порядочным человеком? Не стал ли ты на сторону испанских фашистов? Помнишь ли, по ком звонит колокол?..

Ах, это просто мобилка! «Остров свободы» внезапно, как возраст, сменился полуостровом свободы. Но вдали снова гремит гражданская война. Тревожна фиеста, и пронзительно – до слез – играет трубач мелодию о девушке из Гуантанамо. Пряную мелодию свободы, так не похожую на военный марш.

III

Пожилая женщина окликнула меня: «А вы? Надо записаться в очередь!». Я настолько привык к очередям за получением временного разрешения на проживание, что и не сопротивлялся. Подвох выяснился позже: оказывается, мне в числе прочих надо было отдежурить зимней ночью под окнами Федеральной миграционной службы, оберегая список из нескольких десятков эмигрантов, накануне записавшихся на прием к столоначальнику.

Когда наступила моя очередь дежурить, то есть к четырем часам утра, я подъехал к зданию ФМС. Уже знакомая женщина стояла в темноте улицы и в голос рыдала. Оказалось, что недавно к ней подошел молодой человек из числа так называемых «решал», которые продавали очередь в казенное заведение. Выхватил из рук её единственное сокровище, этот многостраничный список, порвал его и, хладнокровно растоптав в грязи обрывки чужих имен, спокойно ушел.

«За что?! За что?..», – захлебывалась слезами женщина. Так мы с ней рядом и простояли, втоптанные в грязь и замерзшие, пока не занялся тусклый рассвет.

IV

Этот красный небольшой джип с донецкими номерами давно привлекал моё внимание. Один раз, когда он отъезжал, я заметил за рулем симпатичную девушку. Я бы сказал, интересную особу лет тридцати. Всякие мысли на юге рождаются.

Постепенно машина, парковавшаяся во дворе, стала все больше занимать мое воображение. То она стояла подолгу на одном месте, то вдруг меняла место парковки – и куда-то выезжала.

И вот, выходя из подъезда, я увидел – знакомая иномарка только что заехала во двор. Дверца автомобиля была приоткрыта, сквозь легкую тонировку виднелось приятное молодое личико: похоже, с кем-то болтает по телефону.

С заднего сиденья стоящего автомобиля соскользнула девочка лет восьми-девяти. Дочка? Ну, это несколько меняет дело, хотя и не отменяет его.

Я подошел поближе. Телефонный разговор затягивался, давая возможность оценить ситуацию подробней. «Недорогой паркетный джип, – думал я, – коробка-автомат – это несерьезно… Как он вообще доехал сюда из Донецка?».

В доносившемся разговоре настойчиво звучало слово «бахать». Я уже знал, что этим странным термином донецкие называли взрывы и бомбардировки своего города. Вот и сейчас девушка громко спрашивала у невидимого собеседника: «Сегодня опять бахали?!» – «Да ты что! И сильно бахнуло?» – «У вас все целы?» – «Чувствую себя нормально, уже почти не болит».

Её дочурка кружила неподалеку от машины. Что же привлекло её внимание? Ну, конечно же, милейшие дворовые котята. Наконец разговор закончился, и я изготовился его подхватить – шутливо уточнить: откуда, какими судьбами, как зовут?

Симпатяшка слегка замешкалась в ожидании чего-то. Дочка, заслышав, что беседа прекратилась, проворно открыла заднюю дверь, вытащила из салона и передала ей пару костылей. Девушка сползла с водительского сиденья и оперлась на них.

У нее не было одной ноги – ампутирована по колено.

Неловко опираясь на костыли, она поковыляла в сторону подъезда, и девочка волочила за ней тяжелую сумку – может, с продуктами. Растерянно я смотрел им вслед. А надо было бы помочь.

V

Слово промелькнуло в разговоре, будто молния – «мыслитель».

Так в телефонном разговоре неожиданно назвал меня Владимир Петрович Фокин, бывший харьковчанин, знаменитый кинорежиссер, человек немолодой и резкий. «Я отрекомендовал московским коллегам вас с наилучшей стороны – как профессионала, прекрасного продюсера, мыслителя…».

От неожиданности я поперхнулся и закашлялся в телефонную трубку.

Заходились в табачном кашле прошедшие годы, слипшиеся в несколько книг, отравленные бессонницей ночи, когда утро встречаешь лишь для того, чтобы записать слова, которые почему-то не могут явиться в урочное время…

Где-то бодро тебя проклинают, и вчерашние друзья обещают при встрече разбить тебе физиономию военными берцами. А те, кто искренне желают добра, с усталостью разочарованного тренера уже не знают, что делать, и подозревают тебя в симуляции. И вот поди ж ты – «мыслитель»!

Разговор закончился. Я бессчетно курил, растроганно и одиноко смотрел в неподвижную заоконную тьму: «Я мыслю – следовательно, существую…».

VI

Под ледяным ливнем промок и продрог необычайно. Отреставрированная властями первопрестольной Большая Никитская улица заледеневшей плиткой разъезжается под ногами. Иду насколько могу быстро, каждую секунду рискуя соскользнуть в очередную лужу.

Очень хочется в тепло, и, увидев напротив Театра имени Маяковского вывеску «Рюмочная», не раздумывая юркаю в уютный подвальчик. Сходу заказываю гренки со шпротами, бармен цедит в графин двести граммов ароматной «Старки», и, предвкушая блаженство, я бухаюсь за свободный столик…

Внимание сразу привлекла фотография над столом, вглядевшись в которую, я невольно ахнул.

Я сидел напротив портрета русского писателя Владимира Орлова – автора знаменитого романа «Альтист Данилов» и моего мастера по Литинституту.

Это была любимая рюмочная ныне покойного литератора, его привычный столик, что авторитетно подтверждали вырезки из различных изданий, приколотые здесь же – прямо на стену. И хрустальным рюмочным перезвоном откликнулись в памяти щемящие мелодии его книг, наполненных музицирующими демонами, останкинскими домовыми, нечеловеческой грустью…

И дословно, отчетливо вспомнилось, как он защищал от нападок мою первую книгу, насыщенную опечатками и глупостями. И горячая признательность потекла вместе с водкой куда-то вглубь организма.

После института я, неблагодарный, не навещал его – вот и свиделся с покойником. Уж прости меня, если можешь, мастер.

И мы, обнявшись, выходим из нашей любимой рюмочной на подсохшую Никитскую и мимо ЦДЛ идем далеко за город и даже за пригород, по кронам деревьев и звездному небу – в наше общее никуда.

VII

«Будет все хорошо, Вы будете в Харькове, любимом Харькове, где люди будут Вам улыбаться и благодарить Вас за любовь к Украине, к Харькову, потому что Вы честный и порядочный Человек… Это все будет, точно!» (Из личной переписки в интернете)

Когда я вернусь, нужно будет сделать множество дел: надо будет заехать на кладбище, поклониться родным могилам, которые – несмотря на своё пугающее название – дают силы жить и оставаться человеком.

Надо сделать пару-тройку звонков. Удивить и обрадовать внезапным появлением, и вместе вкусно покушать, и узнать свежие сплетни. Давно не слышал свежих харьковских сплетен.

Нужно успеть увернуться от объятий всяческих мерзавцев и простить тех, кто заблуждался, и переступить через тех, кто предал.

Пройтись по тихому центру и постараться избежать горести по украденным годам. Просто пройтись и посмотреть, что изменилось за время отсутствия.

Необходимо отказаться от искуса сходу полезть исправлять. Это уже другие люди, другая страна и не то здоровье.

Постоять на Университетской горке, гуляя рассеянным взором от собора к собору. Побыть возле памятника Гоголю и послушать, как плавный, вальяжный шорох шин на Сумской сменяется энергичным дробным звучанием брусчатки под колёсами автомобилей. Зайти в рюмочную-рассыпуху и впитать, что говорят люди.

Надо многое успеть сделать – когда я вернусь…

Книга в руках

Мало кто знает об этой книге, да и мне она попала в руки случайно. Напечатали её тиражом всего в две сотни экземпляров. Не нашел её и в электронном виде. Не вошла она списки модных бестселлеров, не прославлена литературными критиками и государственными премиями. Но она – стостраничная, почти самиздатовская – значимей большей части современной литературы. Скромный сборник заметок «Дневники сепаратистов» – записи луганских студентов, описывающие события лета 2014 года в осаждаемом, безжалостно обстреливаемом украинской артиллерией городе…

Татьяна: «…Когда 2 июня сбросили бомбу на облгосадминистрацию и погибло 11 человек – ужасались все. А сегодня каждый день гибнут люди – в очереди за водой, за гуманитаркой, во дворе, в своей квартире – мы уже не ужасаемся, мы привыкли к смерти рядом с нами – и это самое ужасное».

Дарья: «Страшно, когда ничком падаешь в коридоре квартиры и закрываешь голову дрожащими руками, а под тобой дрожит земля. Страшно, когда осколок пробивает газовую трубу дома, – и ты вместе с остальными жителями выбегаешь на улицу, молясь, чтобы дом не взлетел на воздух… Страшно, когда родители идут на «ручеек» за водой, потому что дома ее уже не осталось, а над их головами летят снаряды. Сначала ты слышишь залп «Града», потом свист и взрыв. В реальности это проходит за доли секунды, но в твоем сознании они длятся целую вечность…».

Где-то далеко яркими огнями переливается Киев, и отражаются огни катеров на теплой глади Днепра, и веселится другая молодежь. Им нет дело до ровесников, которые прячутся в подвалах, до тех, кого бомбят правительственные войска. И залитый светом Крещатик, и шум модных столичных кафе – вся эта мирная жизнь не имеет никакого сострадания к тысячам убиваемых людей. Их убивают – значит, «так надо!».

Владимир: «…Стекла разлетаются. Уши заложило. Бежишь, ищешь маму, бабушку… Еще взрыв. Штукатурка падает. Дым, соседка еле бежит, всё лицо в крови…». «…Никак не можем найти тётю Люду. Думаем, слава Богу, ушла до взрыва. И тут я вижу кисть, порванную, обугленную, окровавленную. Ногу кажется, без ступни. И лицо. Тяжело смотреть, не могу смотреть…».

Юлия: «Вчера возле хлебного киоска убило одного пенсионера, другой ранен в ногу… На ручейке тоже продолжают гибнуть люди. Уже не понятно, сколько народу там полегло, а всё равно продолжают туда ходить: моются прямо там и воду берут и на минах подрываются так, что хоронить нечего. Приехал экскаватор, «засыпал» – всё, что осталось в общую могилу, вот и похороны. Царствие Небесное всем вам!».

Убийству всегда можно найти оправдание, если это жертва, принесенная жертва на «алтарь отечества». Сотни людей, обученных на всяких семинарах и тренингах, настойчиво внушают колеблющимся: «Убей! Убей «сепара», «колорада», он не человек. Убей его не рассуждая – так надо». Нашептывают, науськивают, приказывают, в конце концов. Они говорят, что это необходимо для страны, ради «большого дела». Они лукаво умалчивают, что это нужно именно для их дела, их денег, их власти…

Вера: «Жара!!! Все вокруг подыхает (самое подходящее слово), земля превратилась в камень, небо не голубое, а мутно-белое… Накануне только в нашем районе минометчики расстреляли 2 машины с водой. У меня не укладывается в голове: как можно вести охоту на людей, обычных людей, стоящих в очереди по хлеб, воду?.. Те, кто называет себя патриотами Украины, просто не считают нас за людей, наверное, так легче нажимать на курок».

Владимир: «Этим летом я увидел столько ужаса, что, пожалуй, хватило бы на 10 жизней. Я видел, как погибали люди, хорошие люди, которые имели любящие семьи, друзей, увлечения, смысл своей жизни. И всё это было стерто в одну секунду: миной, осколком, пулей, артиллерийским снарядом, кассетной бомбой… Был человек – нет человека».

Высокомерно сияют огнями Крещатик и Майдан, улица Сумская и площадь Рынок. И сотни людей, считающие себя патриотами, большинство из них с высшим образованием, безостановочно пишут и говорят, убеждая еще сомневающихся: почему надо убивать, агитируют за убийство разными способами, нахваливают убивающих.

А у меня в руках тоненькая, почти самиздатовская книга, которая говорит, что этого делать нельзя.