Текст книги "Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции"

– Ишь ты! Как в «Метрополе»!

– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше.

Сама же столица новой империи при Сталине испытала невиданные перемены. Когда правительство в 1918 году отправилось в Москву, переезд именовался «временным». Но чем крепче становилась власть большевиков, тем меньше им хотелась покидать «временное» пристанище. Во-первых, с географической точки зрения Москва удобней для управления огромной страной, во-вторых, легче обеспечивалась безопасность красной столицы от внешней агрессии, в-третьих, имел значение статус Москвы как столицы самого духа русского народа (в отличие от «чиновничьего» Петербурга) и т. п.

Конечно же, в эпоху гигантских преобразований не приспособленный для выполнения столичных функций город нуждался в переустройстве[34]34
  Вообще вопросы обустройства нового быта крупных городов занимали центральное место в архитектурных фантазиях 1920-х годов. Бендеровские проекты превращения Васюков в центр мироздания отражают широко распространенные в то время футурологические фантазии, находившие себе выход в агитпропе и литературе. В столичном тогда Харькове в 1926 году внимание заезжего журналиста привлекает картина «Харьков через сто лет», на которой, помимо аэропланов в небе и всяких воздушных сообщений, изображена речка Лопань, а на ней пароходы океанского масштаба» (71). Те, кто бывал в Харькове, знают, что местную речку Лопань и доныне можно перейти вброд.


[Закрыть]. «С 1931 по 1935 год население Москвы выросло на почти 1 миллион человек… Положение становилось крайне острым. Дошло до того, что на третьи и четвертые этажи домов вода не поступала… рабочие роптали» (67). Вопрос коренной реконструкции столицы назрел и перезрел. За четыре года было построено около 2500 жилых домов, в которое вселились более полумиллиона трудящихся, более 10 тысяч домов отремонтировано; построено 100 км трамвайных линий, подача воды в Москву увеличилась в два раза, построено 140 новых больших школ, открыто 1200 новых магазинов и т. д. (68)

С помощью пропаганды преображенная Москва стала символом успеха сталинской модернизации России: «Москва была далека, загадочна, желанна, вызывала трепет и восторг» (71).

Грандиозный размах строительства подразумевал то, что старые здания должны потесниться – сталинская Москва рождалась на руинах не только дореволюционных трущоб, но и замечательных памятников архитектуры. В «12 стульях» имеется намек на снос Красных ворот в Москве, памятника архитектуры середины ХVIII века. Поминается некий заведующий подотделом Козлов, «тщанием которого был снесен единственный в городе памятник старины – Триумфальная арка елисаветинских времен, мешавшая, по его словам, уличному движению». И фамилия подобрана авторами характерная, и повод для того времени типичный.

Внимание архитекторов к проблеме переустройства мегаполисов связано, в первую очередь, со скачкообразным ростом населения многих из них – индустриализация и коллективизация выталкивала с насиженных мест миллионы человек, рождались новые города, стремительно набирали популярность современные средства транспорта и связи – метро, трамваи, автобусы, троллейбусы, автомобили, телефон, пневматическая почта. Новшества искали применения. В этой связи, весьма важной стройкой первых пятилеток стало сооружение московского метро – необходимого для растущего города средства передвижения и символа эпохи, которая осваивает новые пространства. Его гордо показывали экскурсантам, им гордились перед иностранцами, оно являлось эмблемой новой социалистической Москвы. Помните песню Л. Утесова «Последний извозчик»: «Но метро сверкнул перилами дубовыми – сразу всех он седоков околдовал». К слову сказать, последний профессиональный извозчик в Москве ещё в 1935 году возил туристов вокруг «Метрополя».

После изнурительного режима полной экономии страна внешне преображалась: «Уже стемнело, площадь освещали яркие фонари, горела пестрая реклама на крыше Политехнического музея: “Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы”, “А я ем повидло и джем”, “Нужен вам гостинец в дом? Покупай донской залом”. Это всё идея Микояна, курировавшего также и внутреннюю торговлю. Он приглашал знаменитых поэтов придумывать броскую рекламу, наподобие Маяковского: “Нигде кроме, как в Моссельпроме”. Не подумайте, что то была показуха. Не только в Москве, но и в других крупных городах в витринах высились пирамиды крабных консервов, за прилавками стояли деревянные бочки с черной и красной икрой, на толстых деревянных досках – целые рыбины залома, лососины, семги[35]35
  Помню, и мой отец рассказывал мне о кадках с черной и красной икрой, что стояли в харьковском магазине по соседству с его домом до войны, и как ее отпускали покупателям, отсыпая особой деревянной лопаткой.


[Закрыть].

Разнообразные сыры, окорока, колбасы. Богатейшие винные отделы. Помимо обычных наборов новинки: джин с улыбающимся голландским моряком на этикетке и советское виски. И никаких очередей!» (72). Перемены были абсолютно очевидны всем, даже заграничным недоброжелателям. Так, в 1936 году популярная эстонская газета «Пяэвалехт» признавала, что Москву охватила строительная лихорадка, а одежда людей значительно улучшилась (73).

Разумеется, появившееся на прилавках разнообразие стимулировало работников торговли на различные махинации, дабы оставаться при своих интересах. В 1935 году, дабы усилить контроль за работниками торговли, в магазинах завели «жалобные книги». Но вряд ли комариный писк покупателя мог одолеть всю торгашескую систему, которой физически был выгоден дефицит. Где нехватка – там воровство.

Недобросовестные люди воровали даже во время войны, несмотря на законы военного времени. Отнюдь не симпатизировавшая Советской власти Л. Чуковская свидетельствовала: «Государство, надо признать, щедро снабжало детские дома хлебом, молоком, мясом, одеялами, одеждой, даже яблоками и виноградом, но щедрость имела и свою дурную сторону: воры устраивались в детские дома кто завхозом, кто поваром, а кто и директором…» – и это в разгар сталинской диктатуры, во время кровавой войны: «Воровство во время войны приняло в Ташкенте (и, конечно не только там) чудовищные, гомерические размеры. Помню случай, когда полуторатонка, груженная пальтишками, вся, целиком, не заезжая в ворота детского дома, проследовала на рынок. Помню, как строительный материал, посланный для ремонта зимних спален, весь, целиком, пошел на постройку нового дома: во дворе вырос персональный дом директора» (74). Вспоминается мысль великого полководца Александра Васильевича Суворова, что любого интенданта после трех лет службы можно расстреливать без суда.

И еще одно свидетельство тайной жизни советского общепита, не боявшейся ни Сталина, ни Хрущева, ни тюрем, ни черта лысого: «Согласно неписанным нормам, работникам общепита разрешалось присваивать безнаказанно (т. е. недокладывать, недоливать, недовешивать и т. д.) до восьми процентов исходных продуктов – масла, сахара, мяса, овощей и всего другого. Если при проверке обнаруживалось превышение этой нормы, то составлялся акт о хищении. Так выглядела узаконенная приплата рабочему классу в этой сфере, хотя львиная доля доставалась администрации» (75).

Куда девались накопленные (вернее, украденные средства)? Основные деньги ведь не на сметане зарабатывались, а на алмазах, антиквариате, контрабандной икре. Не все можно было промотать, прокутить, обвешать коврами или золотом. Богатства накапливались десятилетиями и настойчиво требовали легализации. Они искали выход из душной системы, в которой нельзя было даже построить дом больше установленных нормативов.

Логично перебросить мостик между теми дельцами, которые наживались на войне, на людском горе или просто на тухлой осетрине в театральном буфете, со многими собственниками приватизированных в начале 90-х годов заводов и фабрик. Непонятно только, как в этой мутной, вороватой среде подпольных дельцов либеральная интеллигенция эпохи перестройки умудрилась узреть типаж «настоящего хозяина». Проверка воровских навыков реальной жизнью закончилась разграблением бюджета, кражей муниципальной собственности, проданными на металлолом заводами. Она и не могла закончиться иначе, и я не вижу убедительных доводов, почему построенное с такими чудовищными жертвами при Сталине, должно было достаться всяким прохвостам.

VII

Мы рассматриваем как раз тот нечастый случай, когда экономические изменения были продиктованы политической волей. То есть в их основе все же были экономические причины, но великий скачок из полуфеодализма в социализм оказался навязан народу сверху. И теперь самое время вспомнить «вождя всех времен и народов». «Стороны той государь, Генеральный секретарь», – как иронизировал в своих записных книжках В. Ерофеев. Наверное, для начала нужно напомнить, что Сталин и его окружение были в то время вовсе не старые люди. Так, в судьбоносном 1941 Сталину исполнилось 62 года, Молотову – 51, Кагановичу – 48, Берии – 40, Хрущеву – 47, Микояну – 46 лет. А в рассматриваемый период середины тридцатых им и того меньше.

Политические изменения середины тридцатых, инициированные Сталиным, меньше бросались в глаза, нежели очевидные всем экономические промахи или достижения, однако, если присмотреться, мы можем увидеть и важные приметы политической либерализации режима, позволяющие назвать то время «первой оттепелью». Парадокс, но накануне «великого террора» режим в стране реально становился более либеральным и терпимым. Кого же коснулись послабления? Вот здесь начинается самое интересное.

29 декабря 1935 года были отменены ограничения для поступающих в вузы по социальному признаку – как мы помним, множество людей из бывших привилегированных слоев населения этого права в двадцатые годы были лишены.

21 апреля 1936 года отменены ограничения для казаков служить в Красной армии. Восстанавливались казачьи части с их старой традиционной формой – цветными (красные для донцов, синие для кубанцев) околышками фуражек и лампасами, с папахами, кубанками и бешметами. Надо понимать, что для революционный мифологии того времени слово «казаки» было по сути синонимом слова «белогвардейцы» или «враги».

За две недели до того – 4 апреля 1936 года – конец дела «Промпартии». Л. Рамзина, В. Ларичева, В. Огнева и других довольно известных инженеров, осужденных на 10 лет по этому делу, не просто помиловали, но и восстановили «во всех политических и гражданских правах». Соответственно, последовала ответная положительная реакция старой технической интеллигенции.

23 июля 1936 года решение Политбюро: «Предложить ЦИК СССР и ВЦСПС лиц, высланных из Ленинграда, но не виновных в конкретных преступлениях, на время высылки не лишать избирательных прав и права на пенсию». Имелись в виду люди, высланные из Ленинграда после убийства С. Кирова.

Характерной приметой времени стало возрождение почетных титулов, званий и церемоний. Например, правительство санкционировало введение высшего почетного звания – «Герой Советского Союза», заменившего существовавшее перед тем более скромное «Герой Труда», установленное в июле 1927 года. Постановление открывало эпоху героизации, возвеличивания подвигов – на смену движению безымянных масс приходила конкретика и индивидуальность. Первыми Героями Советского Союза стали полярные летчики: М. Водопьянов, И. Доронин, Н. Каманин, С. Леваневский, А. Ляпидевский, В. Молоков, М. Слепнев, спасшие во льдах Чукотского моря участников арктический экспедиции и экипаж парохода «Челюскин».

Официальные герои окружались пышным великолепием общественных встреч, например, триумфальным проездом по улицам столицы. Некоторые из церемоний заимствовались из царского прошлого. Например, руководитель НКВД Г. Ягода распорядился, чтобы смена энкаведистских караулов происходила на виду у публики, с помпой, под музыку, как это было принято в царской лейб-гвардии.

Раздраженный старый партиец и чекист А. Орлов приоткрывает завесу над принятием таких неординарных для коммунистов решений: «Он (Ягода – К.К.) интересовался уставами царских гвардейских полков и, подражая им, издал ряд совершенно дурацких приказов, относящихся к правилам поведения сотрудников и взаимоотношениям между подчинёнными и вышестоящими. Люди, ещё вчера находившиеся в товарищеских отношениях, теперь должны были вытягиваться друг перед другом, как механические солдатики. Щёлканье каблуками, лихое отдавание чести, лаконичные и почтительные ответы на вопросы вышестоящих – вот что отныне почиталось за обязательные признаки образцового чекиста и коммуниста» (76). Конечно, какая тут «диктатура пролетариата»; «за что боролись, товарищи!?» – спрашивает себя любой твердокаменный большевик.

В 1936 году вождь даже обмолвился о демократических выборах. 1 марта И. Сталин в интервью одному из американских газетных магнатов Рою Говарду заявил: «Избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные беспартийные организации…

я предвижу весьма оживленную избирательную борьбу… Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти» (77).

Вскоре был опубликован сенсационный проект советской конституции. В проекте вводилось понятия «всеобщее», «равное», «тайное», «прямое» голосование. Кандидаты при выборах выставлялись не по производственному принципу – от фабрик, заводов, шахт и т. п. – как ранее, а от избирательных территориальных округов. Право же выставление кандидатов закреплялось «за общественными организациями и обществами трудящихся: коммунистическими партийными организациями, профессиональными союзами, кооперативами, организациями молодежи, культурными обществами» (78). Так формулировалось то, о чем Сталин тремя месяцами ранее говорил Рою Говарду. Для своего времени Конституция СССР 1936 года стала действительно самой демократической конституцией в мире. Насколько ее положения были реализованы в политической практике – другой вопрос.

Всё это (то есть целый комплекс реализуемых правительством мер) дало возможность недругам Сталина, как в партии и государственном аппарате, так и за границей говорить о некой реставрации дореволюционных порядков. Л. Троцкий происходящее прямо называл «термидором». С нашей, современной точки зрения – что тут плохого? Конституция, послабления, выборы… Да и сам «термидор» был, разумеется, весьма относительным. Просто правительство понимало – России после катаклизмов конца 1910-х – начала 1920-х и конца 1920-х – начала 1930-х годов физически необходима передышка. «Первая оттепель» стала результатом именно «естественного» движения истории, которое можно упрощенно истолковать по аналогии с движением маятника: революция – НЭП; коллективизация – «реставрационные» процессы второй половины 1930-х годов.

Но последовательный оппонент И. Сталина правоверный революционер Л. Троцкий остается неумолим: «Советское правительство… восстанавливает казачество, единственное милиционное формирование царской армии… Восстановление казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких выражений Термидора! Еще более оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской революции декретом, восстанавливающим офицерский корпус во всем его буржуазном великолепии…». С негодованием писал Троцкий и о стремлении возродить в СССР значение института семьи: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый “семейный очаг”, т. е. архаическое, затхлое и косное учреждение… Место семьи… должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания”, – то есть “действительное освобождение от тысячелетних оков. Доколе эта задача не решена, 40 миллионов советских семей остаются гнездами средневековья… Именно поэтому последовательные изменения постановки вопроса о семье в СССР наилучше характеризуют действительную природу советского общества… Назад к семейному очагу!.. Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно – какое провиденциальное совпадение! – с реабилитацией рубля (имеется в виду денежная реформа 1935–1936 гг. – К.К.)… Трудно измерить глазом размах отступления!.. Азбука коммунизма объявлена “левацким загибом”. Тупые и черствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали» (79).

Традиции, экономика, семья – все вызывает сильнейшее раздражение у апостола радикального большевизма. Но не только казачество или институт семьи возрождала сталинская гвардия. Кардинально изменилось тогда само отношение к дореволюционной истории России. Еще совсем недавно, в 1930–1932 годах издавалась десятитомная «Малая советская энциклопедия», в статьях которой, несмотря на их предельную лаконичность, все же нашлось место для всяческого поношения величайших исторических деятелей России:

«Александр Невский… оказал ценные услуги новгородскому торговому капиталу… подавлял волнения русского населения, протестовавшего против тяжелой дани татарам. “Мирная” политика Александра была оценена ладившей с ханом русской церковью: после смерти Александра она объявила его святым…» (т. 1, с. 216). «…Минин-Сухорук… нижегородский купец, один из вождей городской торговой буржуазии… Буржуазная историография идеализировала М.-С. как бесклассового борца за единую “матушку Россию” и пыталась сделать из него национального героя…» (т. 5, с. 229) «Пожарский… князь… ставший во главе ополчения, организованного мясником Мининым-Сухоруким на деньги богатого купечества. Это ополчение покончило с крестьянской революцией…» (т. 6, с. 651) «Петр I… был ярким представителем российского первоначального накопления… соединял огромную волю с крайней психической неуравновешенностью, жестокостью, запойным пьянством и безудержным развратом» (там же, с. 447) и т. д. и т. п.

Начиная середины тридцатых об этих русских деятелях заговорили совершенно по-иному, и вскоре вся страна восхищенно воспринимала киноэпопеи «Петр Первый» (1937 г.), «Александр Невский» (1938 г.), «Минин и Пожарский» (1939 г.), «Суворов» (1940 г.) и др. Они становились героями не только русского, но и всего советского народа. Руководство настойчиво стремилось ускорить создание стандартных школьных учебников, единых для всего СССР, чтобы раз и навсегда покончить с почти 20 летней практикой воспитания детей и юношества как будущих граждан не единого Советского Союза, а той или иной национальной союзной республики. И чуть позже совершенно логичными виделись в глазах общественности такое символическое действо как возвращение исторических имперских названий питерским проспектам: проспект 25 октября – Невский, пр. Володарского – Литейный, Карла Либкнехта – Большой проспект Петроградской стороны.

Сталинская методика убеждения народа строилась не только на насилии, как это порой ошибочно воспринимают. Много времени он прилагал для убеждения даже одиночных собеседников, когда возникала такая необходимость (в тех же интервью для иностранных корреспондентов). Он понимал важность осознанного движения масс, в том числе и готовность идти на жертвы, и стремился максимально быть понятым народом. Учеба в семинарии породила своеобразную риторику Сталина: построение статей и речей в катехизисной форме вопросов-ответов, привычной для имеющего преимущественно религиозное начальное образование народа. Во время многочисленных выступлений он сознательно использовал многократное повторение объяснений сложных проблем в чуть ли не примитивной форме, единственно доступной политически неграмотному населению. И его логика убеждала и отдельных людей, и массы в целом.

Ниспровергатель вождя Никита Хрущев в мемуарах писал: «Я отдаю здесь должное Сталину. До самой своей смерти, когда он диктовал или что-нибудь формулировал, то делал это очень четко и ясно. Сталинские формулировки понятны, кратки, доходчивы. Это был у него большой дар, в этом заключалась его огромная сила, которую нельзя у него ни отнять, ни принизить» (80).

И. Эренбург, у которого были все основания при жизни Сталина его опасаться, а после смерти попинать, все же признавал: «При Сталине наш народ превратил отсталую Россию в мощное современное государство, построил Магнитку и Кузнецк, рыл каналы, прокладывал дороги, разбил армии Гитлера, победившие всю Европу, учился, читал, духовно рос, совершил столько подвигов, что стал по праву героем XX века. Все это памятно любому советскому человеку, который жил и работал в то время» (81).

VIII

Меры, предпринимаемые правительством для возрождения величия России-СССР и прекращению левацких перегибов 1920-х годов, доброжелательно встречались интеллигенцией старой закалки. Даже либеральная до мозга костей литературовед М. Чудакова в своем обширном жизнеописании Булгакова вынуждена признать (правда, сделав это в «примечаниях»), что «Сталин был для него в этот момент (в 1936 году) воплощением российской государственности». Пишет она и о том, что именно слово, употребленное Сталиным в известном телефонном разговоре с Пастернаком о Мандельштаме («мастер»)[36]36
  Сталин спрашивал в телефонном разговоре у Б. Пастернака: Мандельштам – «мастер» слова, талантливый поэт?


[Закрыть], оказало влияние «на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия» («Мастер и Маргарита»). Наконец, здесь же сказано (правда, уклончиво, не впрямую), что «прототипом» образа Воланда (в частности, в его отношениях с Мастером) был не кто иной, как Сталин (82).

И. Сталин не раз видел пьесу М. Булгакова «Дни Турбинных» в постановке МХАТа, и Булгаков пару раз наблюдал Сталина издали[37]37
  Из дневников Е. Булгаковой: «7 ноября (1935 г.) Проводила М.А. утром на демонстрацию. Потом рассказывал – видел Сталина на трибуне, в серой шинели, в фуражке».


[Закрыть]. Кроме того, Михаил Афанасьевич писал письма Сталину, разговаривал с ним по телефону. Но обстоятельного личного знакомства у них не было. Так что попасть под многократно описанное в литературе личное обаяние вождя М. Булгаков не имел возможности – его выбор симпатий был осознанным. Фигура Сталина вызывает самое доброжелательное отношение писателя. Кроме написанной о молодости вождя пьесы «Батум», М. Булгаков планировал создать еще одну пьесу о современном Сталине и его окружении (типа «разоблаченного» к тому времени Г. Ягоды) – «Ласточкино гнездо».

Современники видели в Сталине личность, противостоящую троцкизму и оголтелому левому экстремизму. Естественно, заклятые революционеры относились к нему с плохо скрываемым отвращением. Бывший чекист В. Кривицкий в книге мемуаров «Я был агентом Сталина» признавался: «Большинство в армии, включая лучших представителей комсостава, большинство комиссаров, 90 % директоров заводов, 90 % партийного аппарата, находились в большей или меньшей степени в оппозиции диктатуре Сталина»[38]38
  telegrafua.com/world/13797/


[Закрыть]. Для рядовых же сограждан его логика и относительная умеренность представлялась единственной защитой от повторения кровавых эксцессов Гражданской войны, и это тоже являлось составной частью публичного успеха Сталина, рождения культа его личности.

Сила Сталина состояла не в нем самом, а в выстроенной им схеме убеждения, о чем мы уже сказали, и государственного управления. Сталин создал целую систему подбора руководящих кадров, хотя было бы наивно представлять себе работу по формированию номенклатуры кадров в образе усатого дядьки с парой помощников, роющихся в картотеке. Некоторые общие соображения об этой системе Сталин впервые изложил еще на XII съезде партии в 1923 году, представляя делегатам организационный отчет ЦК: «Необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, могущие принять эти директивы как свои родные, и умеющие их проводить в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в маханье руками», – говорил Сталин (84).

Основная идея состояла, таким образом, в том, чтобы на ответственные политические посты в стране посадить дисциплинированных исполнителей директив. Возьмем, для примера, судьбу многолетнего соратника Сталина – В. Молотова. Ленин называл усидчивого бюрократа Молотова «каменной жопой», его терпеть не мог темпераментный дружок Сталина С. Орджоникидзе, а он пережил Ленина и импульсивного Серго, пересидел репрессии и оставался рядом со Сталиным почти до самой его смерти. Потому что был нужен. В стране, где революционное правосознание постепенно заменяется бюрократическим документооборотом, необходимы четкие исполнители приказов руководства. А попробуй найти дисциплинированных людей в раскачанной революцией крестьянской стране! Нормально функционирующее государство – это отчетность и подотчетность, чего упорно не желали понять вчерашние революционеры.

Необходимо особо обратить внимание на то, что в нашем обществе (в целом и в отдельных коллективах, в первую очередь, иерархических) главной ценностью до сих пор является «личная преданность». Грубо говоря, насколько подчиненные заглядывают в рот начальству, настолько и начальственный рот вступает с ними в диалог. В личной преданности реализуется активность индивидов и именно от силы авторитета зависит готовность индивидов подчиняться. Авторитет «отключает» критический контроль у подчиненного индивида. А для успеха этой методики, пояснял сам Сталин, «необходимо каждого работника изучить по косточкам», необходимо «знать работников, уметь схватывать их достоинства и недостатки» (85). Умное манипулирование человеком может пробудить поразительную работоспособность и исполнительность. К. Чуковский: «Такими фанатиками работы и пользуется Советская власть. Их гнут, им мешают, им на каждом шагу ставят палки, но они вопреки всему отдают свою шкуру работе» (86). Вспомним тщательно прописанный Ильфом и Петровым образ энтузиаста старгородского трамвая инженера Треухова.

Отличившихся Сталин щедро награждал – должностями, званиями, улучшением жилищных условий. Последнее, пожалуй, являлось самой главной наградой от государства, поскольку в 1920-е – 1930-е годы страну, как сказано выше, терзал страшнейший жилищный кризис. Помните: «Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата… Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире…. Все пять комнат в верхнем этаже особняка, вся эта квартира, которой в Москве позавидовали бы десятки тысяч людей, в полном ее распоряжении…»

Нельзя, конечно же, воспринимать художественное произведение, как дословное описание реальных событий, но наблюдения за жизнью советской элиты автора романа безусловно верны[39]39
  Осмелюсь доложить, что предыдущий муж Е. Булгаковой, Е. Шиловский, с октября 1928 по февраль 1931 года служил начальником штаба Московского военного округа – немаленький чин, и условия проживания у Елены Сергеевны, до ухода к М. Булгакову, были соответствующие.


[Закрыть]. А уж совсем приближенным к власти выделялись и государственные дачи, откуда пошло особое значение загородного дома в советской табели о рангах. Ожесточенное обсуждение дачной проблемы литераторами мы находим в 5 главе «Мастера и Маргариты». Дача точно соответствовала должности ее временного владельца: чем выше начальник, тем лучше месторасположение дачи, сам дом и участок. Хотя уюта гнездышка не предполагалось – имущество ведь государственное. Казенное убранство государственных дач 1920-х – 1930-х годов являло разностильную мебель, завезенную из особняков еще царского времени. Буфеты в столовых поражали пышностью стиля барокко или ампира, в кабинетах – письменные столы на лапах, чернильные приборы невиданной красоты. На всей мебели, на покрывалах и скатертях, на люстрах – латунные, серовато поблескивающие бирки с номерами – знаки казенного добра. Они ежедневно напоминали жильцам дачи и о временности их проживания там. И, кстати, вплоть до семидесятых годов существовало неписаное правило – тот, кому полагалась государственная дача, не должен был обзаводиться собственной. Первым правило нарушил только Л. Брежнев, семья которого обзавелась загородным домом.

Борьба за государственную власть и доступ к предоставляемым ею материальным благам в условиях Советского Союза приобретали чудовищную остроту, поскольку исключительно государство распределяло ресурсы и только посвященные могли воспользоваться ими в полной мере. «Социалистическая собственность – это собственность класса номенклатуры», – утверждал исследователь данного вопроса М. Восленский (87). Вопрос не в личной принадлежности благ высшему чиновничеству. Здесь мы наблюдаем любопытный эффект совладения государственными благами и не путайте его с частной собственностью. В таком совладении нет ничего удивительного. Если форма коллективного владения восторжествовала даже в насквозь индивидуалистическом буржуазном обществе (скажем, в виде различных акционерных обществ), то номенклатура с ее проповедью коллективизма, естественно, должна была прийти именно к такой форме. Родился, своего рода, огромный кооператив или артель по монопольному распределению народных богатств.

Однако, надо помнить, борьба за власть определялась не только и не сколько меркантильными интересами. Речь в диспутах противоборствующих группировок коммунистов шла о стратегии развития государства на десятилетия вперед, и ставки в этой борьбе часто измерялись жизнями игроков. А блага… они – так, прилагались к победе, как орден Ленина к звезде Героя СССР.

Постепенно идея Троцкого о мировой революции, то есть, по сути, всемирной интеграции, в жесткой внутрипартийной борьбе уступила сталинской концепции построение социализма в отдельно взятой стране. Троцкий был выслан – сначала из столицы, а потом и из страны. Накануне высылки с ним встречался карикатурист Б. Ефимов, родной брат М. Кольцова: «Я подумал, что вряд ли тут время и место высказывать побежденному и высылаемому Троцкому, что Кольцов “примкнул к термидорианцам” не из страха и угодничества, а потому что, как и большинство членов партии, считал, что так называемая генеральная линия Сталина разумнее и нужнее для страны, чем его, Троцкого, “перманентная революция”» (88). Опять «термидорианцы», а значит – и «якобинцы». И кто из них для истории более ценен?

Борьба между троцкизмом и сталинизмом, которой характеризовались все двадцатые годы, завершилась грандиозными репрессиями тридцатых годов, в которых погибла значительная часть политической элиты страны. В 1934 году в СССР начитывалось 2809786 членов и кандидатов в члены ВКП(б) (последние к 1939 году должны были стать членами). В 1939 году – всего 1588852 члена партии, то есть на 1220934 меньше, чем можно было ожидать (89).

Когда мы говорим об истории партии, – рассуждает далее В. Кожинов, – необходимо осознавать, что вообще-то смена «правящего слоя» в периоды существенных исторических сдвигов – дело совершенно естественное и типичное. Уместно сопоставить с этой точки зрения 1934–1938 годы с другим пятилетием больших перемен – хрущевскими 1956–1960 годами. В ЦК ВКП(б), избранном на XVIII съезде (в марте 1939), только около 20 процентов составляли те члены и кандидаты в члены, которые были в прежнем, – избранном за пять лет до того, в 1934 году, – ЦК, и этот факт часто расценивается как выражение беспримерной «чистки»; однако ведь и в ЦК, избранном на XXII съезде, в 1961 году, также лишь немногим более 20 процентов составляли те, кто были членами (и кандидатами) ЦК до 1956 года!

Разумеется, мне, – продолжает В. Кожинов, – напомнят, что в 1930-х годах «чистка» завершалась чаще всего отправлением на казнь, а в 1950-х (кроме Берии) – всего-навсего на пенсию…

Однако объясняется это – конечно, чудовищное – «различие» вовсе не тем, что Хрущев-де был менее «кровожаден», чем Сталин. Есть всецело достоверные сведения о предельной беспощадности Хрущева и в 1937 году, когда он был «первым секретарем» в Москве, и в 1938-м, когда он занимал тот же пост на Украине. Вопрос в физическом устранении той самой революционной элиты, которая пришла в 1917–1921 годах к власти, и осуществляла эту власть непреклонно и вполне кровожадно[40]40
  Кожинов В. Россия. Век двадцатый. 1939–1964, М.: Алгоритм, 1999. С. 316.


[Закрыть].