Текст книги "Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции"

Когда мы понимаем все это сегодня, старания бухгалтера Берлаги спрятаться в сумасшедший дом от советской чистки, чтобы спастись от «волчьего билета», вызывают не запланированный соавторами смех, а сочувствие. Кроме того, во время чисток, в первую очередь, сокращали вспомогательный персонал, как правило, женщин. Барышня в «Собачьем сердце» так боится потерять место, что готова отдаться бывшему псу, а ныне мелкому начальнику Шарикову.

«Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма – ради какой бы то ни было цели – к добру не приведет? Кто знал, что мы встаем на гибельный путь, провозгласив, что нам всё дозволено»?», – горько сетовала Н. Мандельштам в своих знаменитых «Воспоминаниях». «Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слушал. Теперь их попрекают “абстрактным гуманизмом”, а в двадцатые годы над ними потешался каждый, кому не лень. “Хилым” и “мягкотелым” не нашлось места среди тридцатилетних сторонников нового. Первоочередная задача состояла в том, чтобы подвергнуть их осмеянию в литературе, – продолжает Н. Мандельштам. – За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили “мягкотелых” в “Вороньей слободке”. Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей[28]28
  Стоит сказать, что муж автора гневной филиппики – поэт Осип Мандельштам – был в восторге от «12 стульев», написанных «молодыми дикарями».


[Закрыть], совершенно не сознает, куда направлена их сатира и над кем они издеваются» (31).

Послереволюционные годы жестокого бичевания интеллигенции очень скоро обернутся серьёзными проблемами для самого существования социалистического государства в том виде, в каком его наспех слепила правящая коммунистическая элита двадцатых годов. Ключевыми вопросами борьбы за власть между советскими якобинцами и советскими термидорианцами стали: с кем пойдет народившаяся красная интеллигенция и кому будет сочувствовать старая?

IV

Нужно понимать, что 1920-е годы стали временем рождения советской государственной элиты – чудной помеси интеллигентных партийцев с дореволюционным стажем, военачальников и чекистов родом из Гражданской войны, отчасти выдвиженцев-рабочих, классовое происхождение которых символизировало народовластие, огромного количества прихлебателей, которые сопровождают становление любой власти, да провинциальных инородцев, о которых мы еще поговорим особо.

Народ к новой власти относился двойственно. Высшая власть зачастую мифологизировалась и традиционно наделялась идеальными качествами, тогда как бюрократия на местах воспринималась как ответственная за все проблемы в жизни простых людей. Происходило сие не из-за особой любви к советским вождям (из них только «всесоюзный староста» М. Калинин виделся как безоговорочно «свой»), а, скорее, ввиду восприятия партийной верхушки как последней инстанции, выше которой жаловаться на несправедливость и притеснения уже некому.

Устойчивость феномена неодинакового восприятия центральной и местной власти воплотилась в идиоме – «Высшая Власть». Именно так, с заглавной буквы, к ее представителям часто обращались в письмах рядовые граждане (32). Доверие к Высшей Власти, идущее со времени поклонения царю-батюшке, ни в коей мере не могло перекрыть то, что каждый день видели рабочие и крестьяне на низовом уровне. Рядовых жителей советской провинции возмущала открытая паразитарность новой бюрократии. И паразитарность эта была далеко не безобидной.

Как правило, она переплеталась с вопиющей профессиональной некомпетентностью и, что еще хуже, шла рука об руку с беззаконием и произволом в отношении местного населения. Что же это мне напоминает?

Уже в начале НЭПа местная партийная номенклатура получила судебные привилегии: партийные органы могли взять своего соратника под защиту, доводя до губернского прокурора собственное мнение о невиновности подследственного. Например, в середине 1920-х годов видный деятель ВКП(б), жестокий гонитель Православной церкви, впоследствии репрессированный Е. Ярославский (М. Губельман) публично возмущался: «Не понимаю, чем суд занимается! Жестоко карает коммунистов-растратчиков. Ну что такое, если коммунист и растратил три тысячи рублей? Ведь если принять во внимание, что он был на красных фронтах, жертвовал своей жизнью, то ведь это ерунда!» (33). Не отсюда ли знаменитая тирада пытающегося оправдаться Шарикова из «Собачьего сердца»: «Я на колчаковских фронтах раненый!». Практика двойных стандартов укоренялась в жизни государства и применялась вполне официально. Что лишь поощряло мздоимство и помогало избранным выжить в те нелегкие времена.

А время действительно было для основной массы городского народа, напомню, голодноватое – безработица, беспризорники, преступность. Творческая (в частности, литературная) интеллигенция жалась к власти; по сути, других источников доходов, если не считать кучки частных журналов и издательств, которые хирели день ото дня, не имелось. Благоволение государства и его соглядатаев стало для многих вопросом профессионального выживания. Возьмем, для примера, Осипа Брика, этакого чекиста-литературоведа, мужа легендарной Лили Брик, многолетней возлюбленной В. Маяковского.

Осип с первых месяцев новой власти сообразил, что избранным литературным течениям будет выдан государственный патент на революционную истину, а под издание – бюджет. В партийных кругах у него были мощные покровители, особенно среди эстетствующих чекистов. В доме у Брика собирались литераторы и сотрудники Брика по службе, вплоть до Я. Агранова[29]29
  С 1923 заместитель начальника, в 1929–1931 начальник Секретного отдела ОГПУ СССР. «Курировал» творческую интеллигенцию.


[Закрыть]. В кружке Бриков зондировали общественное мнение и заполняли первые досье. О. Мандельштам и А. Ахматова уже в 1922 году получили у них презрительное и получившее широкое распространение прозвище «внутренние эмигранты», что сыграло большую роль в их дальнейшей судьбе. Кроме того, чету Бриков объединяли удивительные отношения с миром нэпманского капитала. Например, когда в 1923 году некий А. Краснощеков организовал в Москве «Промбанк» и сам возглавил его, его любовницей стала… Лиля Юрьевна Брик. Когда Краснощекова арестовали, она (в 1924 году) вместе с О. Бриком и В. Маяковским даже переехала в Сокольники, чтобы быть поближе к тюрьме «Матросская тишина», где находился возлюбленный (241).

О. Брик едва ли не первый начал употреблять нелитературные средства в литературной борьбе, но его, в свою очередь, одолел появившийся позже Л. Авербах, организовавший знаменитый РАПП – «Российскую ассоциацию пролетарских писателей». Л. Авербах был одним из основателей комсомола, секретарем его московской организации, родственником Свердлова и Ягоды. Литературные течения не нужны, говорил Л. Авербах, их следует заменить «единой творческой школой», и тогда появятся – не могут не появиться – новые Шекспиры. Единая школа подразумевала руководящую роль РАППа, возглавляемого самим Авербахом. Его «пролетарские писатели» исповедовали жесткий классовый подход к творчеству, пропаганду коммунизма средствами литературы, безжалостный отсев, вплоть до репрессий, всех несогласных с культурной политикой партии большевиков. Но если отбросить словесную шелуху, речь шла о максимальном приближении культуры к народу, к революционным массам трудящихся, то есть расширении базы культурной революции. И здесь тоже имелось здравое зерно.

Культурная революция 1920-х годов порождали у народа потребность в новых знаниях и приобщения к культуре, и в эту нишу устремились огромное количество образованных людей, спешащих найти себя в новом мире. Эти важные тенденции не прошли мимо внимания коммунистических вождей, нуждавшихся в народе, способном перейти от крестьянского типа мышления к городскому, индустриальному, без чего невозможна модернизация страны.

Классикой жанра стала мысль Сталина, что, наряду с инженерами, работающими в сфере производства, строительства и других технических областей, не менее важную роль играют писатели, своими произведениями воспитывающие и просвещающие людей. И таких писателей можно с полным правом тоже назвать инженерами, инженерами человеческих душ, рассуждал Иосиф Виссарионович:

– Их роль весьма важна и ответственна, ибо если у писателя нет твердой и правильной политической позиции, если в нем присутствует какая-то раздвоенность, путаница в мыслях, то от такого «инженера» один только вред и от таких «инженеров» надо «избавляться», – элегантно закруглял свою мысль вождь народов.

И избавлялись: того же Л. Авербаха расстреляли. Он просто стал не нужен, хотя тень его долго еще витала над бурлящим морем советской словесности. Спустя много лет и сам постаревший вождь помянул в беседе его незлым тихим словом: «Вот тут этот был – как его? – Авербах, да. Сначала он был необходим, а потом стал проклятием литературы» (35). То есть, авербахи на каком-то этапе развития большевикам всё же были необходимы. Почему же их пустили в расход? Неужели паранойя вождя тому причина – как толкуют его поступки некоторые мемуаристы? Отнюдь.

С самого появления российской социал-демократии (как и в целом русской интеллигенции) в ней шла негласная борьба между почвенниками и западниками – даже когда фракции борющихся партий не осознавали себя таковыми. В 1925 году окончательно разрешается спор автохтона Сталина и интернационалиста Троцкого. Ныне видно, что исход их борьбы не мог быть иным. 170 миллионов граждан СССР просто не могли быть принесены на алтарь восстания европейских пролетариев. Русскую революцию нужно было тормозить, поскольку она существовала за счет разграбления предыдущего достояния страны. Необходимо было учиться жить за собственный счет. Поставив задачу обустройства собственного государства, построения социализма в одной стране, Сталин выиграл бой. Если отбросить шелуху, то фактически он поставил ту же задачу, что и Петр, – догнать Запад. Но в отличие от императора Петра он был вынужден делать это изолированно от Запада, на основе мобилизации собственных ресурсов.

Неприспособленность НЭПадля нужд индустриализации страны выявилась довольно скоро. К концу нэповского периода безработица составляла 15 % всего числа рабочих и служащих. Важно, что динамика безработицы развивалась в сторону неуклонного ее увеличения на всем протяжении 1920-х годов. Застойная безработица, в свою очередь, порождала такие социальные пороки, как алкоголизм, воровство, проституция и т. д. А освобожденное от арендных платежей и выкупа земли село, тем не менее, снизило товарность и возможности экспорта хлеба – главного тогда у России источника средств для развития. В 1926 году при таком же, как в 1913, урожае, экспорт зерна был в 4,5 раз меньше (и это был самый высокий за годы НЭП показатель) (36).

Индустриализация, которая в силу очевидной необходимости была начата с создания базовых отраслей тяжелой промышленности, не могла еще обеспечить рынок нужными для села товарами. Возник заколдованный круг: для восстановления баланса нужно было ускорить индустриализацию, а для этого требовалось увеличить приток из села продовольствия, продуктов экспорта и рабочей силы, а для этого нужно увеличить производство хлеба, повысить его товарность, создать на селе потребность в продукции тяжелой промышленности (машинах).

Город как средоточие власти и государственной бюрократии, а также политически близкого большевикам пролетариата по-прежнему является культурно и социально чуждым деревне и наоборот. К рабочим относилось всего 10,4 % населения, к крестьянам и кустарям – 76,7 %, к служащим – 4,4 %, к буржуазии, торговцам и кулакам – 8,5 %. Соотношение городского и сельского населения состояло в этот период в пропорции 18:82 (37). Причем значительная часть городского населения, включая пролетариат, являлась недавними выходцами из деревни и была с ней неразрывно связана.

Экономическая отсталость государства, особенно на фоне развитых западных стран, была очевидна не только большевикам, но и всем образованным гражданам страны. Любопытствующим рекомендую посмотреть документальный фильм Дзиги Вертова «Шестая часть суши», снятый накануне индустриализации. Убедительнейшим образом показана повседневная жизнь Страны Советов вне больших городов – отсутствие элементарных путей сообщения, повсеместный тяжелый ручной труд, грязь и нищета. По сути, время застыло в XIX веке. И сравните с уровнем развития промышленности в Западной Европе – аэропланы, фордовские автомобили, металлургические заводы Круппа и т. д.

Подробнее о гонке с Западом мы расскажем в главе «Догнать и перегнать», здесь же заметим, что необходимость коренных преобразований в обществе сомнений не вызывала. К. Чуковский: «1925. 31 декабря. Читаю газеты взасос. Съезд (Имеется в виду XIV съезд ВКП(б), взявший курс на индустриализацию страны – К.К.) не представляет для меня неожиданности. Я еще со времен своего Слепцова и Н. Успен[ского] вижу, что на мелкобуржуазную, мужицкую руку не так-то легко надеть социалистическую перчатку. Я всё ждал, где же перчатка прорвется. Она рвется на многих местах – но все же ее натянут гениальные упрямцы, замыслившие какой угодно ценой осчастливить во что бы то ни стало весь мир. Человеческий, психологический интерес этой схватки огромен. Ведь какая получается трагическая ситуация: страна только и живет что собственниками, каждый, чуть ли не каждый из 150 000 миллионов думает о своей курочке, своей козе, своей подпруге, своей корове или: своей карьере, своей командировке, своих удобствах, и из этого должно быть склеено хозяйство “последовательно социалистического” типа. Оно будет склеено, но сопротивление собственнической стихии огромно. И это сопротивление сказывается на каждом шагу» (38).

Борьба, как осознает Чуковский, предстоит нешуточная, а во время битвы важнее всего дисциплина – будь то элита или обслуживающие ее инженеры душ человеческих. Сказанное относится к одной из центральных тем идеологии советской эпохи, имеющей основополагающее значение, – вопросу о коммунистическом строительстве. Этой «святой целью», в конечном счете, оправдывались реальные устои существовавшего режима: партийная монополия на власть внутри страны, жесткое поведение СССР на международной арене. Компартия предлагала себя обществу в качестве особой политической силы, сумевшей выработать «научный» план восхождения к светлому будущему. И требовала на пути к этой общественно значимой цели всеобщей самоотдачи, сплоченности и жертвенности.

Следует помнить, что в то время молодое государство находилось в абсолютном одиночестве. Советский Союз рассматривался либо как белое пятно на карте мира, либо возможный объект завоевания для эксплуатации природных ресурсов. Идея крестового похода на коммунистический Восток была весьма привлекательна для Запада. Об этом в открытую рассуждали и набиравшие силу немецкие национал-социалисты, и римский папа, и английское правительство, и многочисленная русская эмиграция. И. Эренбург: «Фашизм вмешался в нашу жизнь задолго до 1941 года. На Западе шла лихорадочная подготовка к походу на Советский Союз; и первыми окопами были котлованы новостроек» (39). Индустриализация напрямую связана с усилением обороноспособности только что проигравшей Первую мировую войну аграрной страны, а значит, и удержанием у власти новой элиты. Причем, мобилизационные усилия касались не просто строительства, но и изменения самого уклада жизни. Например, призвали учиться управлять трактором 100 тысяч девушек, чтобы в случае войны такое же количество трактористов-мужчин можно было высвободить для управления танками.

А. Микоян: «1928–1930 гг. были временем развернутой индустриализации страны. И тогда мы вывозили много продуктов питания, в которых сами нуждались: сибирское масло, яйца, бекон, и много других видов продуктов, а также такое сельскохозяйственное сырье, как лен, конопля и др… Главным же было, что у нас не производились необходимые машины для промышленности» (40). Список тогдашних дефицитных промтоваров бесконечен: почтовые конверты, ножницы, мыло, иголки и нитки, чулки, бумага, пуговицы, пелёнки, пишущие машинки, консервные ключи, галоши, простыни и т. д. Появляется коронное советское слово «дефицит». Бендер не может продать астролябию, потому что «делегации домашних хозяек больше интересовались дефицитными товарами и толпились у мануфактурных палаток». Тогда же складывается система добычи необходимого по знакомству – «по блату». Ильф и Петров, разоблачая систему таких договоренностей между имеющими «блат» людьми, грозили со страниц «Правды» в январе 1933 года: «Столь любимый ими блат приведет их в те же самые камеры, откуда вышло это воровское, циничное, антисоветское выражение». Но проклятия мало что меняли.

Ликвидировать дефицит за счет импорта не представлялось возможным – товаров на экспорт разоренный Советский Союз имел очень мало: пушнина, икра, какое-то количество хлеба… Выход – закольцевать производственный цикл внутри страны[30]30
  А уничтожение замкнутого кольца советской экономической системы вернуло в лоно мирового рынка солидную долю экономики Земли.


[Закрыть], но опять-таки для начала нужно создать отечественное машиностроение, а для того, хотя бы на начальном этапе, требовалось закупать импортное оборудование.

К слову сказать, Сталин не первый, кто сделал попытку отмежеваться от глобального рынка со времен золотого рубля С. Витте, мешавшего накапливать национальное богатство. Еще до прихода к власти большевиков, министр-председатель Временного правительства А. Керенский обнародовал собственную программу отключения от мировой экономики. Среди предлагаемых мер – прекращение конвертации рубля, запрет на вывоз валюты за границу[31]31
  Запрет на вывоз отчасти обусловлен тем, что до революции более миллиона русских жили за границей, в Западной Европе, а источники их средств существования находились в России. Большая часть (две трети) эмигрантов выехала из России задолго до Февральской революции, а вовсе не сбежала от «большевистского террора» (46).


[Закрыть], отмена коммерческой и банковской тайны. Как видим, весьма схоже на то, что со временем сделали коммунисты. Но большевики опирались на то, что так и не смогло подчинить своей воле Временное правительство – беспрецедентный народный подъем.

Слово «энтузиазм» сегодня обесценилось, но именно энтузиазм вдохновлял людей на ежедневные подвиги. А. Солженицын изумляется этим тектоническим сдвигам в сознании, заставлявшим людей создавать невыполнимое: «Парадоксально, что большинство шло вполне искренно, загипнотизировано, охотно дав себя загипнотизировать. Процесс облегчался, увернялся захваченностью подрастающей интеллигентской молодежи» (41). Однако Давид Самойлов, один из той самой поросли, говорит не о «гипнозе», но о сознательном выборе поколения: «Гражданственность, по нашему убеждению, состояла в служении политическим задачам, в целесообразность которых мы верили… Мы были уверенны в справедливости революции, ее исторической неизбежности в России. Мы были убеждены, что беспощадность есть главный метод революционного действия… Мы стремились жить не ради настоящего, а ради светлого будущего, ради будущего счастья. А оно, учили нас, может осуществиться только путем жертв, страданий, самоотречения нынешних поколений. Никто из нас не был аскетом или фанатиком, но культ страдания и самоотречения глубоко сидел в наших умах» (42).

Комсомольцы, охваченные энтузиазмом, отправлялись на Магнитку или в Кузнецк; они верили, если построить заводы-гиганты, то на земле будет рай. Темпы индустриализации были небывало высокими: с 1928 по 1941 год было возведено около 9 тысяч крупных промышленных предприятий. Даже в мелочах, на уровне словесного ряда проявлялось особое отношение людей к грандиозному преображению страны. И. Эренбург: «Многие рабочие относились к заводам любовно; они звали домну “Домной Ивановной”, мартеновскую печь – “дядей Мартыном”» (43). Леонид Утесов: «Надо помнить, что это был конец двадцатых годов, начало первой пятилетки, начало коллективизации. Понятие “коллектив” было знаменем времени. А коллектив и энтузиазм – нерасторжимы» (44).

Конечно, среди строителей попадались разные люди. Приезжали циники, авантюристы, «летуны» (вспомним инженера Талмудовского, кочующего по страницам «Золотого теленка»), которые носились по стране в поисках «длинного рубля». Если одних подгоняли высокие чувства, то другие напрягались в надежде получить килограмм сахара или отрез на брюки. Вчерашние крестьяне с трудом привыкали к машинам: если какой-нибудь рычаг отказывал, они сердились, как на упрямую лошадь, и своим неумением часто портили машины. Страна пришла в движение, влекомая политической волей большевиков. И многих они тащили насильно.

«Снова я увидел узловые станции, забитые людьми с пожитками; шло великое переселение. Орловские или пензенские крестьяне бросали деревни и пробивались на восток: им говорили, что там дают хлеб, воблу, даже сахар, – вспоминает Илья Эренбург. – Я увидел эшелоны спецпереселенцев – это были раскулаченные, их везли в Сибирь; они походили на погорельцев. Плакали грудные дети, у матерей не было молока. Везли также подмосковных огородников, мелких спекулянтов с Сухаревки, сектантов, растратчиков» (45). Вслед за индустриализацией шла сплошная коллективизация крестьянских хозяйств.