Текст книги "Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции"

ХI

Коммунизм и его партия стали терять свои идеологические позиции с изменением в 1950-х годах шкалы общественных ценностей. Энтузиазм решения всемирно-исторических задач сменился обыденными проблемами маленького человека. Шесть соток приусадебного участка, личная библиотека, автомобиль, отдых у моря, поездка за границу – вот что стало мечтой тех, чьи отцы на горизонте видели мировую революцию и социальное равенство. И, в отличие от достижения Всемирного Счастья, при определенных усилиях все цели «маленького человека» были реальными. Железобетонная система покрывалась трещинами и поддавалась. С. Аверинцев: «Моя немецкая знакомая с 60-х гг., русистка и теолог, резюмировала свой опыт одной из первых поездок в Советский Союз в изумленной фразе: “У вас везде стена – но в стене всегда есть дыра!”» (107).

В те же годы начался стремительный рост числа членов КПСС. Если раньше даже для того, чтобы стать пионером или комсомольцем приходилось преодолевать кандидатский стаж, требовались определенные заслуги, то почти автоматическая массовая запись в партийные и предпартийные структуры нивелировали саму идею партии как авангарда общества. Железный кулак обратился в расслабленную пятерню.

Номенклатура, опомнившись от страха первых послесталинских лет, стала лихорадочно разворовывать страну, забыв в азарте всякое приличие и даже осторожность. «Валютная выручка от нефтяного экспорта за два года пропала бесследно. Но нефть – это капля в море… Новые показания арестованных привели к самоубийству первых секретарей Рязанского, Кемеровского и Ростовского обкомов партии. Работники прокуратуры вытряхивают из личных сейфов, замурованных в стены особняков, пачки долларов, золотые слитки, россыпи алмазов, чековые книжки крупнейших банков мира, иностранные паспорта» (108). Начиналась ждущая своего беспристрастного исследователя эпоха накопления капитала при социализме. А вместе с тем и сложная политическая борьба за легализацию этих капиталов.

Цепь грандиозных побед СССР в космосе, научных прорывов, залеченные, наконец, фронтовые раны внушили власть имущим убежденность, что всё, в общем и целом, идет совершенно правильно. После снятия Хрущева нет оснований проектировать и осуществлять сколько-нибудь широкие и глубокие преобразования бытия и сознания страны. В дружеской беседе приемник неугомонного Никиты Л. Брежнев говорил своему премьеру А. Косыгину: «При Сталине люди боялись репрессий, при Хрущеве – реорганизаций и перестановок… народ не был уверен в завтрашнем дне… Советский народ должен получить в дальнейшем спокойную жизнь для дальнейшей работы» (109). Но пробудившейся интеллигенции спокойствия мало. Она требовала либеральных свобод. И, что важно, у нее появились сочувствующие во власти – вчерашние одноклассники, сделавшие партийную карьеру, интеллектуалы-аналитики, и – самое главное – та коррумпированная часть номенклатуры, особенно в национальных республиках, которая для себя считала советский строй уже неактуальным.

Те, кто еще вчера благодарил за избавление от репрессий, даже стали покушаться на основную функцию социалистического строя, обязательный труд. Он стал восприниматься не иначе, как каторга, избавление от обязательного труда – как свобода. При социализме такая свобода концептуально невозможна, а в буржуазном обществе – да. Восхитительное чувство свободы от обязанностей по отношению к социуму описывает Ерофеев как воплощение земного рая: «Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж, какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро! О, свобода и равенство!». Автор знал, о чем писал. Его друг В. Аксенов вспоминал о В. Ерофееве: «Веничка, он ведь никогда никого в жизни материально не обеспечивал, не поддерживал, жил только для себя» (110). Но чему здесь умиляться?

Напряженный труд стал для элиты (в том числе и интеллектуальной) и ее отпрысков своего рода символом былых лишений, сталинского прошлого, а «ничегонеделание» – признаком свободы, эмиграунда или просто умением хорошо устраиваться. Очень скоро всеобщая безнаказанность породила вопиющую бесхозяйственность. Государственное – значит, ничье. Э. Рязанов: «Лидер (Брежнев) говорил острые, резонные, справедливые слова, сочиненные ему референтами, журналистами и писателями. Их цитировали потом в выступлениях, статьях другие журналисты и писатели, ими клялись, их приводили телекомментаторы, повторяли лидеры рангом поменьше, но ничего при этом не делалось…» (111) Движение вперед все больше сопровождалось пустопорожним сотрясанием воздуха и перекладыванием бумаг. Один из крупнейших советских ученых и организаторов науки В. Трапезников, обследовав работу обычного министерства, установил, что объем ненужной информации, распространяемый этим министерством, составляет 90 %.

Страной давно уже правил разросшийся до непомерности аппарат, так называемое «среднее руководящее звено». По сути, партия выродилась в кучку принимающих решения аппаратчиков и подчиненное им аморфное большинство. То, что в партийном новоязе назвалась «коллегиальным руководством», означало правление во многом уже потомственного клана профессиональных партийных бюрократов. И то, что противоречило интересам секретарей обкомов и райкомов, министров и их замов, председателей исполкомов и генералов, руководителей профсоюзов и комсомола (того самого номенклатурного списка, утвержденного в 1946 году) никогда не претворялось в жизнь, а бесследно таяло, сходило на нет, исчезало.

Главное в номенклатуре – власть. Не собственность, а власть. Буржуазия – класс имущий, а потому господствующий. Номенклатура – класс господствующий, а потому имущий. Капиталистические магнаты ни с кем не поделятся своими богатствами, но повседневное осуществление власти они охотно уступают профессиональным политикам. «Номенклатурные чины – сами профессиональные политики… Заведующий сектором ЦК спокойно относится к тому, что академик или видный писатель имеет больше денег и имущества, чем он сам, но никогда не позволит, чтобы тот ослушался его приказа» (112).

Сидящий за начальственным столом коллективный Прохор Петрович – добрейшей души человек, но нервный. Помните такого персонажа? «Нервозный человек, работает как вол… “Вы чего, говорит, без доклада влезаете?..” А тот, подумайте только, отвечает: “Ничем вы не заняты…” А? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: “Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!”». И брали таких петровичей (и петровн) компетентные органы при Сталине брали за милую душу. Ибо профессиональная номенклатура, эти наследственные руководители понимают только язык страха. Как только страх попускает хищника, он пускается в грабеж. Страх недолго сдерживает даже такую мелкую рыбешку, как Никанор Босой:

– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.

– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, – я вас спрашиваю, где они?

И соблазн для домоуправа, мы знаем, оказался слишком велик. Так здесь описываются суровые сталинские времена. И вот наступила долгожданная «свобода» от свирепого сталинизма. Воровство государственных средств начало успешно сходить с рук множеству людей, окончательно разлагая партийную верхушку и отравляя жизнь страны. Расхищение даже ставилось на промышленный поток: например, в 1970 году выявилось, что в транзисторах рижского завода ВЭФ не хватало по одному диоду: каждый стоит 32 копейки, притом, что в год завод выпускал 132 тысячи радиоприемников. По одному камешку не додавали в часы «Чайка» и «Полет» мастера Московского первого часового завода. Камешек стоит всего 42 копейки, а часов выпускалось в год 750 тысяч штук (113). Наступала эпоха могущественной теневой экономики, тесно связанной с власть предержащими. А там и до прямых личных контактов с уголовным миром рукой подать.

Учитывая мощную «ротацию» заключенных в лагерях и колониях (600–700 тысяч человек в год), а также высокую степень организации уголовных заключенных, можно предположить, что «хулиганская война» во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов стала некой формой планомерного давления на пошатнувшуюся центральную власть. Можно также предположить, что одним из факторов стабилизации стала негласно данная национальным элитам и серьезным уголовным элементам возможность обогащаться с помощью развития теневой экономической деятельности. Естественно, этот процесс не мог происходить без ведома, а то и прямого соучастия власти в центре. Процесс шел по нарастающей и в конце 1970-х принял прямо-таки фантасмагорический характер – особенно в республиках Кавказа и Средней Азии, где партийные и государственные должности свободно покупались и продавались за наличные деньги. В частности, в Азербайджане должность районного прокурора стоила 30 тысяч рублей, должность начальника районного отделения милиции – 50 тысяч рублей и далее по восходящей. Очень высокой по цене, равной стоимости поста секретаря райкома, была должность ректора любого вуза в республике – 200 тысяч рублей. Однако эти деньги очень быстро окупались, поскольку за зачисление, скажем, в Институт иностранных языков взималась плата в 10 000 рублей, в Бакинский университет – 20 тысяч, в Мединститут – 30 тысяч, в Институт народного хозяйства – 35 тысяч рублей (по ценам 1970 года) (114). В роли продавцов должностей выступали секретари местного ЦК и члены бюро ЦК, беря плату, в основном, драгоценностями и валютой, также отчисляя процент в Москву.

Но хватит о развращенных партийных бонзах, примем версию о преступных одиночках (хотя их десятки тысяч), но ведь распадались моральные ценности всего народа. Дефицит товаров в разных уголках Советского Союза вовлекал миллионы добропорядочных людей в круговерть перекупки, волей или неволей делая их в глазах государства спекулянтами, то есть преступниками. Перекупкой вынуждено занимались все – от инженеров до музыкантов. «Дубленки были страшным дефицитом, а тут заходим в магазин (во Владивостоке) – висят монгольские дубленки… Накупили дубленок. А до этого мы были почти месяц на Сахалине и затоварились рыбой и японскими товарами. (Из Петропавловска-Камчатского) мы отправили к себе на родину, в Минск, около ста пятидесяти штук (дубленок)» (115). Разумеется, музыканты всесоюзно известного ансамбля «Песняры», воспоминания солиста которых Л. Борткевича я цитирую, везли дубленки не для того, чтобы наполнить ими минские прилавки.

Попытку пришедшего на смену Брежневу Ю. Андропова навести порядок в сфере торговли, комментирует в своих дневниках писатель Ю. Нагибин: «1 декабря 1983 г. Расстрелян директор крупнейшего Елисеевского магазина. Директор Смоленского гастронома застрелился сам. Еще трое выдающихся московских гастрономических директоров арестованы… Вообще, за торговлю взялись крепко. Но если подымать ее таким образом, то надо расстрелять всех, без исключения, директоров, завмагов, даже овощников из пустых смрадных палаток, потому что все воруют. Не забыть и пивников, почти официально разбавляющих пиво. И, разумеется, всех работников общественного питания. Если же распространить этот метод лечения общества на другие сферы, то надо казнить врачей, в первую голову хирургов, получающих в лапу за любую операцию, ректоров университетов и директоров институтов, а также членов приемочных комиссий – без взятки к высшему образованию не пробьешься, прикончить надо работников ГАИ, авторемонтников, таксистов, театральных, вокзальных и аэропортовских кассирш, многих издательских работников, закройщиков ателье, жэковских слесарей и водопроводчиков, всю сферу обслуживания. Если же кончать не только тех, кто берет взятки, но и тех, кто их дает, то надо ликвидировать все население страны» (116).

Неправда, когда рассуждают о прежних честных временах. Страна была психологически готова к постперестроечному воровству, просто не ожидали только, что ограбят каждого. «Что-то непривлекателен этот новый виток нашего бытия, – продолжает Нагибин свои наблюдения. – Все ждут только зажима, роста цен, обнищания, репрессий. Никто не верит, что поезд, идущий под откос, можно вернуть на рельсы. Странно, но я ждал чего-то разумного, конструктивного, верил в серьезность попытки восстановить утраченное достоинство страны и народа. Слабые следы такой попытки проглядывают в угрюмо-робкой деятельности нового главы. Но он не того масштаба человек. Ему бы опереться на те созидательные силы, которые еще сохранились в народе, на интеллигенцию, на гласность (выделено мной – К.К.), но он исповедует древнее благочестие: опираться надо лишь на силу подавления» (117).

Обратите внимание, уже прозвучало слово «гласность», призывы опереться на интеллигенцию. Как в воду глядел Юрий Маркович. Буквально через пяток лет под восторженные клики интеллигенции, на которую вдруг «обопрутся», «гласность» восторжествует и страна развалится. Но предупреждавшие о том «противники перестройки» до сих пор считаются людьми никчемными и реакционными. В перестроечном «Огоньке», популярнейший в то время публицист А. Нуйкин вполне исчерпывающе перечислил тех, кого либеральная интеллигенция восьмидесятых причисляла к своим оппонентам, можно даже сказать, врагам. Я имею в виду его нашумевшее «Открытое письмо ко всем бюрократам, взяточникам, военно-промышленным ястребам, дельцам теневой экономики, мафиози и прочим захребетникам Советского Союза». Автор со всей силой своего публицистического таланта обвиняет вышеперечисленных персонажей во всех бедах СССР. Не осталось Советского Союза, а у власти все те же. Почему? Не это ли наглядный урок краха наших лучших надежд.

Нашу восторженность и доверчивость попросту использовали. Помнится, популярная во время перестройки экономист Л. Пияшева доказывала, что демонтаж социализма и либерализация цен приведет к их повышению лишь в два-три раза, не больше: «Если все цены на все мясо сделать свободными, то оно будет стоить, я полагаю, 4–5 руб. за кг, но появится на всех прилавках и во всех районах. Масло будет стоить также рублей 5, яйца – не выше полутора. Молоко будет парным, без химии, во всех молочных, в течение дня и по полтиннику» – и так далее по всему спектру товаров. Причем, когда она это писала, специалистам был уже известен расчет Государственного комитета по ценам СССР, сбывшийся с точностью до рубля – он предсказывал первый же скачок цен на продукты в среднем в 45 раз (119). Но мы слушали симпатичную нам Л. Пияшеву.

Социолог Конрад Беккер, развивая тему «Культурная интеллигенция и социальный контроль», проливает свет на то, как эйфорию преобразований, веры в прекрасное будущее можно преобразовать во вполне реальные властные механизмы: «С помощью восторженности создается ложное ощущение интимности, эксплуатируется потребность принадлежать кому-то, в то время как через давление окружающих и близких снижаются возможности сопротивления. С утверждением определенного образа жизни, отрицающим любые другие ценности и убеждения, сочетается поощрение слепого согласия…» (118).

Это отключение от рациональных критериев стало в среде интеллигенции общим явлением. Так интеллигенция поддержала удушение колхозов как якобы неэффективной формы производства. «И ей не показалось странным: в 1992 г. правительство Гайдара купило у российского села 21 млн. тонн зерна по 12 тыс. руб. (около 10 долл.) за тонну, а у западных фермеров 24,3 млн. тонн по 100 долл. за тонну. Почему же “неэффективен” хозяин, поставляющий тебе товар в десять раз дешевле “эффективного”? То же с молоком. Себестоимость его в колхозах была 330 руб.

за тонну, а у фермеров США 331 долл. – при фантастических дотациях на фуражное зерно, 8,8 млрд. долл. в год (136 долл. на каждую тонну молока)» (120). Но мы продолжаем ругать коммунистов и созданные ими колхозы.

Мы больше верим пропаганде, чем собственному здравому смыслу. «Атрофия чувств, достигаемая через злоупотребления языком, пропаганда, нарко-информация, а также уничтожение индивидуальных мнений посредством повторения однообразных заклинаний и фраз, установление зависимостей – от видов спорта, игр и телешоу, управляемых неясными правилами, – все это входит в состав широких методик социальной стилизации…» (121). Заклинания, вернее, обезболивающие мантры, давно известны: рынок, реформы и, что самое нелепое, «демократия», власть народа.

Повторение бессмысленных, хотя и красиво звучащих заклинаний, вера в скорое «светлое будущее», наступающее, если воспользоваться еще одним чудодейственным рецептом, готовность врать и подличать, если этого требуют собственные интересы, а потом со святым выражением лица выдавать весь этот винегрет за заботу о народе… Откуда все это у нашей интеллигенции – и в поражающих воображение масштабах?

Все очень просто – интеллигенция искренне радеет за народ, она понимает интересы народа лучше, чем народ, и она сделает ему хорошо, даже, если ради «прогресса» народом придется пожертвовать. А за подходящей для такого случая партией дело не станет.

Только нам, прекраснодушным, не надо потом удивлять удивляться, что очередная «группа товарищей» использовала нас для достижения своих финансовых целей.

Глава 3
Охота на Каратаева

I

В «Золотом теленке» есть момент, когда Бендер, начиная психологическую обработку подпольного миллионера, присылает ему странные телеграммы. Одна из них гласит: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Это реальная фраза из телеграфной корреспонденции корреспондента Н. Эфроса в газету «Речь» в ноябре 1910 года. Речь идет о драматических событиях последних дней жизни Л. Толстого и попытки его супруги покончить с собой. Далее телеграмма гласила: «Графиня, добежав до мостка, бросилась в воду…» Внимание ко Льву Толстому и всему, что его окружало при жизни и после смерти, в России традиционно огромно. Автор самого популярного романа всех времен и народов – «Война и мир» – всегда воспринимался как духовный авторитет, а его литературные персонажи стали нарицательными понятиями.

Когда у знаменитого советского скульптора C. Меркурова, который еще до революции прославился тем, что снимал посмертную маску с Льва Толстого, спросили о его ощущениях в ту историческую минуту, он на покойника неожиданно пожаловался: «Сильно прилипла борода» (1). Сложно, значит, маску было делать. Сильно налипла борода Толстого на нашу интеллигенцию: округлый Платон Каратаев, культовый герой дореволюционных интеллигентов и главный мучитель советских школьников на десятилетия поселился в душах отечественных народолюбцев. Плюс десятки дорисованных литературных персонажей, спешно сочиненных советскими писателями, главной сутью которых являлась доброта и мудрость народа. Интеллигенция примеры обычной житейской мудрости, которая бывает во всех слоях населения, в случае проявления ее простым человеком, возводила оную в культ – все эти бесконечные «как гласит народная мудрость». Я уже не вспоминаю о современных политиках с их лицемерными сентенциями: «наш народ мудр», «давайте послушаем, что скажут люди», «народ разберется». Но, подразумевается, что народ разберется только при помощи старшего товарища, поводыря, коим мнила и мнит себя интеллигенция, поскольку в целом «мудрый народ» пока все же был (остается) неграмотен и дремуч.

В начале ХХ века французский социолог Г. Лебон заметил: «Социальные перевороты никогда не начинаются снизу, а всегда – сверху. Разве нашу великую (Французскую – К.К.) революцию произвел народ? Конечно, нет. Он никогда бы о ней и не думал. Она была спущена с цепи дворянством и правящими классами» (2). И лишь потом разливается стихия народного бунта, бессмысленного и беспощадного. Русская интеллигенция настойчиво подталкивала массы простолюдинов к революции, к переустройству снизу не устраивавшего её, интеллигенцию, общества. Вспомним все эти «хождения в народ» толп разночинцев, профессуру во главе студенческих бунтов, террор неплохо образованных народовольцев и эсеров, а также юристов и присяжных, всячески покрывавших изловленных террористов, и парламентское обличительство кадетов. Только цели и представления о счастье у интеллигенции и народа оказались принципиально разные.

Основным вопросом революции в крестьянской стране, которой былатогдашняя Российская империя, являлся вопрос о земле. В конце ХIХ века в центральных районах в результате демографического взрыва и малоземелья сформировалось колоссальное аграрное перенаселение, и половина трудоспособного населения деревни относилась к числу «лишних людей». Им не хватало земли для пропитания. Здесь накапливался огромный революционный потенциал. Тогдашний премьер-министр П. Столыпин подчеркивал: «Отсутствие у крестьян своей земли и подрывает их уважение ко всякой чужой собственности» (3).

Крестьянское малоземелье порождало нищету и постоянное недоедание. В истории Империи из шестнадцати последних лет XIX века шесть были голодными годами, а голод 1891 года унес 700 тысяч жизней. И это при том, что в странах Западной Европы, по мере подъема народного хозяйства и развития сети путей сообщений, проблема голода уже была решена. Супруги Сидней и Беатриса Уэбб, известные английские социалисты, изучив положение крестьян в России, сделали печальный вывод: «Большинство крестьян в 1900 г. жили как крестьяне Франции и Бельгии в XIV веке» (4). Речь шла о фактах голодания миллионов людей. Именно чувство голода, а не разум, стали направлять поведение и действия этих масс. Начались крестьянские волнения, которые активно поддержал и рабочий класс, тесно связанный с крестьянством, и, разумеется, вожделевшая свободы интеллигенция. Истинный размах Первой русской революции придали не московское вооруженное восстание или одиночные выступления в войсках, а грандиозные крестьянские бунты, охватившие наиболее заселенную часть Империи в 1904–1906 годах[44]44
  Типичная для тревожного времени корреспонденция с места событий: «31.V. В с. Лесковке, Богодуховского уезда (Харьковской губернии – К.Ккрестьяне выгнали скот на луга г. Харитоненко. Прибывших казаков крестьяне встретили вилами и топорами. Казаки бежали. В деревню отправлены войска» («Русское слово», 1906 г.).


[Закрыть]. Кстати, 1906 год был ознаменован очередным голодом.

Ныне много говорят о столыпинской аграрной реформе, размывавшей традиционный уклад жизни в селе, и, вроде бы, повышавшей эффективность ведения сельского хозяйства. Её суть в разрушении коллективистской крестьянской общины, регулировавшей отношения в деревне, основы традиционного быта на земле. Именно община контролировала использование находящихся в совместном ведении пахотных земель, пастбищ, лесов, диктовала регулярные переделы земли, отвечала за уплату налогов, активно вмешивалась в личную жизнь. При суровом климате России и рискованных условиях земледелия взаимопомощь в рамках общины часто являлась единственной возможностью подстраховки в случае неурядиц или голода и помогала успешно вести хозяйство там, где для достижения результатов необходимо приложить значительно больше усилий, нежели в теплой Европе. С другой стороны, община сдерживала инициативу ее отдельных членов, их стремление внести в деревню более эффективные капиталистические начала, поскольку девиз общины – «по справедливости». Справедливость в условиях малоземелья – распределение ресурсов по едокам, и, увы, неуклонное уменьшение наделов по мере роста количества этих самых едоков.

Многие крестьяне, стремясь к лучшей жизни, уходили в город, но и здесь условия жизни были крайне тяжелыми: рабочий день достигал 15–16 часов, жилищные условия исключительно плохие, техники безопасности практически не существовало[45]45
  Только в 1911-м и только на подземных работах случалось свыше 700 случаев тяжелых травм на 1 тысячу рабочих.


[Закрыть], зарплата оставалось низкой, основной её формой была натуральная – продуктами и вещами из лавок по «заборным книжкам», продукты – самого низкого качества. Недовольство из города перетекало назад, в деревню, и обратно, не находя себе выхода.

Аграрные беспорядки начала ХХ века окончательно убедили П. Столыпина, что крестьянская община является главным тормозом развития государства и объективно способствует революционизированию крестьянства. В рамках названной его именем аграрной реформы он стремился максимально уменьшить демографическое давление на земли центральной России, активно переселяя крестьян на восток, в перспективные регионы Сибири, Казахстана, Алтая. Однако против попыток ликвидации общины категорически выступали не только левые (считавшие ее базисом будущего социалистического коллективистского строя), но и многие правые, которые мнили консервативную крестьянскую общину основой государственного устройства и опорой престола. Смерть Петра Аркадьевича резко затормозила темп проведения всего комплекса аграрных реформ, что разрушало надежды крестьян на возможность иной, более сытой жизни, консервировало их недовольство и стало одной из основных причин обвала 1917 года.

О значении реформы до сих пор ведутся ожесточенные споры, поскольку она имела как достижения, так и очевидные минусы, которые не были исправлены царским правительством. Действительно, Россия увеличила экспорт продовольствия при П. Столыпине, но экспортировали хлеб помещики и кулаки, эксплуатируя отобранную у общины землю, а дети крестьян продолжали умирать с голоду. Это – к популярному тезису, что Россия до революции «кормила всю Европу». И хотя по статистике темпы развития сельского хозяйства в 1900–1913 годах ускорились, однако рядовой земледелец вряд ли заметил перемены в своем скудном рационе, в том числе и из-за увеличения экспорта зерна перед войной. Скорее всего, крестьянин в 1914 году имел не больше еды, чем в 1860 году. Вот, например, как описывает положение крестьян профессор Эмиль Джозеф Дилон, живший в России в 1877–1914 годах: «Русский крестьянин ложится спать в шесть и даже в пять часов зимой, т. к. у него нет денег купить керосин для керосинки. У него нет мяса, нет яиц, нет масла, нет молока, часто нет капусты, и живет он в основном за счет черного хлеба и картошки. Живет? – Голодает от недостаточного количества всего этого» (5).

Новый голод в 1911 году не заставил себя долго ждать. Помощь пришлось оказывать сразу в 60 губерниях, особенно в Самарской, Оренбургской, Пермской, и в Донской области. Число нуждающихся, по самым приблизительным подсчетам, составило тогда 8,2 миллионов человек. Плюс примерно десятая часть столыпинских переселенцев вернулась назад, разочарованные и озлобленные. Плюс оставшееся надолго в народной памяти жесточайшее усмирение крестьянских бунтов[46]46
  Столыпинские реформы – это, кроме всего прочего, и шесть тысяч повешенных крестьян.


[Закрыть]. Но при том крестьяне почувствовали, прослышали (как в рамках правительственной пропаганды аграрной реформы, так и из социалистической агитации революционной интеллигенции), что возможен и другой быт, а не пожизненное общинное полурабство. В массовое народное сознание оказался внесен новый тренд. Известный историк русского зарубежья С. Пушкарев: «Столыпинская эпоха действительно внесла в бедную и серую массу крестьян-общинников основы и возможности «нового социально-экономического крестьянского строя» (6). То, что не удалось добиться многолетним «хождением в народ» социалистов, прогрессивные деятели царского режима слили вниз огромным водопадом. Отдаленные последствия этого представить себе, разумеется, было невозможно, но ждать пришлось недолго. «Популяризаторы идей Столыпина как-то упускают, что вызревшая в крестьянской среде ненависть к кулакам и правительству обеспечила большевикам сочувствие села не только в Гражданскую войну, но и в коллективизацию… За согласие крестьянства на коллективизацию сталинское правительство заплатило… разрешением на раскулачивание» (7).

В 1917 году французский посол Морис Палеолог четко предсказал дальнейшее поведение крестьян в революции: «В глазах мужиков великая реформа 1861 г., освобождение крестьян от крепостной зависимости, всегда была лишь прелюдией к общей экспроприации, которой они упорно ждут уже столетия; в самом деле, они считают, что раздел всей земли, черный передел, как его называют, должен быть произведен в силу естественного, неписанного, элементарного права. Заявление, что скоро пробьет, наконец, час высшей справедливости, было хорошим козырем в игре апостолов Ленина» (8). Одновременно проницательный француз наблюдает реакцию высших классов на свершившуюся Февральскую революцию (вернее, только ее первый акт – без решения «вопроса о земле» революцию завершенной считать было нельзя): «Один только Б. говорит без умолку и, как всегда, выражает свой пессимизм сарказмами:

– Какую радость, – восклицает он, – какую гордость испытываю я, гуляя теперь по городу! Я беспрерывно повторяю себе: отныне все эти дворники, все эти извозчики, все эти рабочие – мои братья… Сегодня утром я встретил банду пьяных солдат; мне хотелось прижать их к своему сердцу…

Повернувшись к князю Ж., он продолжает:

– Михаил Константинович, поторопитесь отказаться от вашего богатства. Погрузитесь вполне лояльно в нищету. Отдавайте скорей ваши земли народу, пока он их не отнял у вас. Полагайте ваше счастье лишь в том, чтобы быть бедным и свободным» (9).

Острить и презирать оставалось недолго. Отдать землю народу не пожелали, и даже в братья записаться не получилось. Изданный 19 февраля (4 марта) 1918 года декрет «О социализации земли» (подписан Лениным и левым эсером наркомом земледелия Колетаевым) постановлял: «Всякая собственность на землю, недра, воды, леса и живые силы природы… отменяется навсегда». Вчерашние рабы, безгласные крестьяне обрели правящую элиту, которая сказала им «будьте сами хозяевами на своей земле». «Лозунг для масс очень заманчивый. До сих пор вы были в угнетении, теперь будьте господами. И они хотят быть господами. Толкуй тут, что свободный строй требует, чтобы не было господ и подчиненных. Это сложнее, а этот лозунг простой и кажется справедливым: повеличались одни. Теперь будет. Пусть повеличаются другие…» (писатель В. Короленко – жене Е. Короленко, 11 марта 1919 года) (10).

Но если бы только земельный вопрос двигал науськиваемых интеллектуалами всех мастей крестьян и рабочих, тоже вчерашних крестьян! А. Блок писал в статье «Интеллигенция и революция» в 1918 году: «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу милых усадьбах? Потому что там насиловали и пороли девок, не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью. Все так. Я знаю, что говорю» (11). Знаменитый монархист В. Шульгин: «Мы были панами. Но мы хотели быть в положении властителей и не властвовать. Так нельзя. Власть есть такая же профессия, как и всякая другая. Если кучер запьет и не исполняет своих обязанностей, его прогоняют. Так было и с нами: классом властителей. Мы слишком много пили и пели. Нас прогнали. Прогнали и взяли себе других властителей, на этот раз “из жидов”. Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать, иначе ее тоже “избацают”» (12). Это провидение В. Шульгина скоро найдет себе подтверждение, а пока пьянящий ветер народного варварства разлился по империи – резали все и всех. Освобожденная ярость не щадила никого.