Текст книги "Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции"

XII

В противодействие национальным элитам всех республик СССР, и до, и после смерти Сталина, власть настойчиво реализовывала концепцию единого «советского народа», прилагая колоссальные усилия, чтобы спаять воедино разные нации, разные верования, разный исторический опыт. В ход шла официальная пропаганда, партийные циркуляры, активно использовался и популяризировался важный опыт победоносной войны. Против – незабытые обиды коллективизации, сильнейшая антисоветская и антисемитская пропагандистская деятельность нацистов на оккупированных территориях, трагедии пережитых депортаций и репрессий.

В СССР раскол элиты и народа приобретал форму отрицания не только господствовавшей идеологии, но и даже привычной для советского человека модели поведения. С. Кара-Мурза: «У нас сменилась классная руководительница, вести класс стала преподавательница литературы, женщина молодая и красивая… Она приходила на наши вечеринки с вином, их собирали ребята из «генеральского» дома, они жили в больших квартирах. Там витал дух корректного презрения к «плебеям» (кстати, тогда это слово вошло в жаргон). Мне на этих вечеринках было жалко смотреть на наших девочек из «бедных» семей, которые этого не чувствовали и искренне радовались компании… Со стилягами наша литераторша имела общий язык – без слов, взглядами. Но иногда казалось, что они общаются где-то вне школы, там, где проходит их главная жизнь – так они понимали друг друга» (170). Очень интересны эти наблюдения Сергея Георгиевича, особенно важны детали: образованная учительница, «генеральский дом», «плебеи»…

Речь идет об элите, молодой элите страны, живущей своей жизнью избранных. Молодые люди послесталинской эпохи узнавали, как их обманывали учителя, пропагандисты и литераторы. И верили, что восстановленная правда двадцатых годов поможет им жить разумнее, честнее и смелее, чем прожили их незадачливые родители. Эта «правда» казалась им сродни возвращенной поэзии Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Волошина, прозе Булгакова, Зощенко, Бабеля, Платонова, искусству Петрова-Водкина, Мейерхольда… Сокровища культуры, еще недавно запретные и вовсе неведомые большинству молодых, высвобождались из тайных укрытий в то же самое время, когда реабилитировали, – чаще всего посмертно, – тысячи старых большевиков, тех, кто в двадцатые годы работал, активничал, запевал, верховодил…

Будущие шестидесятники уже ощущали свою кастовую исключительность, но идеология и родители обязывали их учиться и работать, будто они такая же обычная часть народа, как и прочие их сверстники. В ответ часть подростков сплотилась, бросив прямой вызов советской идеологии. Их жизненный выбор приобрел сознательный характер отрицания существующего строя. Кто же были эта элита из элиты, выделявшаяся даже среди стиляг? А. Козлов: «Я повстречал молодых парней совсем иного уровня, заметно отличавшихся от бродвейских “стиляг” не только одеждой, но и образом мыслей. Это и был круг настоящих “штатников”, людей, мысленно живших в Штатах, считавших себя как бы американцами, случайно родившимися здесь» (171). Люди, случайно родившиеся в своей стране, чуждые ей, ее истории и народу.

В. Катанян о А. Галиче: «Саша был эстет, сноб и гурман, все это мне импонировало. И в то же время он знал все, чем жил народ, знал нравы и жаргон людей, казалось бы, далеких от него по социальному положению. Однажды зашел разговор, сколько стоит буханка черного хлеба. Никто не знал, знал только Саша» (172). Вот тебе и народная советская интеллигенция: в компании только один человек знает, сколько стоит обычный хлеб, и об этом не стесняются писать в мемуарах! Честь и хвала «снобу и гурману» Галичу, только с остальными что делать, короля играет свита. Что за компания? «Рая, жена композитора Фрадкина. Она всегда что-то покупала, что-то продавала и объясняла: “Марк (Марк Фрадкин, популярный советский композитор – К.К.) мне мало денег дает, мне не хватает на личные расходы”, а сама была сказочно богата… Марина (Фигнер) дружила с Галичем, с Борисом Ласкиным (популярный литератор и сценарист). У нее тоже периодически собирался бомонд: приемы были на редкость оригинальны, даже изысканы, к тому же почти подпольны. Галич пел запрещенные песни, читал стихи…» (173). Это цитата из воспоминаний Лидии Смирновой – тоже популярнейшей советской актрисы. Целый пласт жизни уходит «почти в подполье».

Изыски неофициальной культуры существовали как бы только для «посвященных»: председатель Гостелерадио Лапин – знаток дореволюционной поэзии и собирает эмигрантские издания; цензоры из ЦК охотно слушают полузапрещеных Вертинского и Высоцкого; дочка министра культуры Е. Фурцевой на глазах у изумленной мамаши читает «Архипелаг Гулаг»; секретарь ЦК ВЛКСМ Лен Карпинский признаваясь, что сам любит послушать песни Окуджавы, тем не менее, считает, что они опасны для «неподготовленной молодежи» (Е. Евтушенко).

Элита загадочна и высокомерна. Она не допускает в свой круг посторонних. Интеллектуальная элита, подражая элите партийной, старается выстраивать табель о рангах – и в подполье, и в номенклатуре. Она вешает ярлыки – кто «прогрессивен», а кто не достоин сего высокого звания. Э. Рязанов рассказывает о Доме творчества в Прибалтике: «В доме было 9 этажей. По неписанным местным законам комнаты в доме распределялись в зависимости от положения и должности писателя… 9-й и 8-й этажи предназначались для Героев Социалистического Труда, лауреатов Ленинской премии, секретарей Союза и главных редакторов толстых журналов. На 7-й и 6-й могли претендовать лауреаты государственных премий, члены правления Союза писателей или Литфонда. На 5-м и 4-м селились средние писательские массы… И откуда все это появилось в государстве рабочих и крестьян?..» (174). Смешон вопрос Эльдара Александровича – да все оттуда, из высокомерия элиты.

Примеры можно множить до бесконечности, возьмем что-нибудь из водоворота жизни. Пьяный Василий Аксенов на Южном берегу Крыма в 1968 году, сразу после ввода советских войск в Чехословакию, общается с курортниками: «Пошатывающийся от водки и отчаяния Аксенов обратился к очереди:

– А вы знаете, что произошло этой ночью?

Очередь молчала. Это были в основном “дикие отдыхающие”, ночующие в палатках на берегу или приткнувшиеся в какой-нибудь сдаваемый угол. Наконец, один из них… неприветливо пробурчал:

– Ничего особенного. Наши ребята в Праге. Чтобы реваншисты из ФРГ туда не вперлись. А чехи тоже хороши. Мы их кормили, а они… Так что все – нормалек…

Тогда Аксенов вскочил на голубой пластмассовый столик… И обратился к очереди с речью, достойной Перикла:

– А вы знаете, кто такие? Вы жалкие рабы. Вы рабы не только советской власти, которой вы вполне достойны… А в это время ваши танки давят свободу в Праге, потому что вы хотите, чтобы такое же рабство, как у нас, было везде…

Я понял, что Аксенова намереваются бить, и, возможно, ногами» (Е. Евтушенко) (175). Показательно отношение самозваного «Перикла» к окружающим, как к «рабам». Аналогично рассуждала, если верить ее собственным воспоминаниям, правозащитница Л. Богораз, и многие другие превознесенные сегодня диссиденты, хотя можно воспринимать это и как эмоциональную защитную реакцию интеллектуалов на назойливо пропагандируемую «народною мудрость» и «несокрушимое единение» партии и народа – заезженные коммунистические штампы. В поэме «Москва – Петушки» лирический герой издевательски декларирует свое восхищение каратаевской мудростью народа: «Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости… Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (какая духовная мощь!) эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы не случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий – эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…». А в записных книжках автор проще и откровенней: «Русская нация… бестолковая, невезучая, противная, нервическая» (176). Фуфло, одним словом…

Люди от производства остро ощущали высокомерие новоявленных эстетов, некоторые даже протестовали против того, чтобы официально числиться в интеллигентах. Известен характерный эпизод в конце 1960-х годов (он освещался в свое время в советской прессе), когда целый выпуск одного из технических вузов решил не относить себя к интеллигенции, и даже выступил чуть ли не с ходатайством о праве считаться не «служащими», но «рабочими». Пикантность ситуации усугублялась тем, что как раз для обозначения таких людей существовал специальный термин «техническая интеллигенция» – в отличие от более подозрительной для властей «гуманитарной интеллигенции», не говоря уж об интеллигенции «творческой» (самой продажной и самой опасной одновременно). Но в целом «производственники» всё же потянулись за нарождавшейся модой на диссидентство, которую формировала творческая элита. Вольнодумство подразумевало высшую степень образованности, умение читать между строк выдавало изощренный ум, прослушивание западных радиоголосов показывало степень осведомленности.

Жалкими казались запоздалые попытки партийной пропаганды навести мосты между народом и его интеллигенцией, да и не очень-то они к единению стремилась. Энтузиазм «культурной революции» иссяк. Еще в 1920-е годы, когда казённые пропагандисты устраивали выезды театров в колхозы, симфонических оркестров на заводы, стремясь сделать культуру ближе народу, К. Чуковский высмеивал подобную показуху: «Эти приезды врачей и педагогов в подшефный колхоз вообще похожи на комедию… Педагоги на глазах у татар воруют виноград, татары говорят “Ай да шефы!” и проч. и проч.» (177). Если это было смешно в двадцатые годы, то в 1960-е и позже стало вызывать только взаимное отвращение.

Нельзя сказать, что все это задумано плохо, всё-таки люди лучше узнавали культуру – с одной стороны, и жизнь простого народа – с другой, но происходившее в глазах людей шестидесятых годов выглядело такой, мягко выражаясь, формальностью! Л. Смирнова: «Меня пригласили на ЗИЛ и дали мне звание «Почетный член бригады коммунистического труда»… и все они, десять человек, должны были выполнять еще одну норму, одиннадцатую – за меня… Это, вероятно, тоже входило в пропагандистскую задачу, мы как бы оказывали друг на друга влияние: я на них, чтобы они лучше трудились, они на меня – чтобы я больше познавала жизнь» (178).

Если говорить откровенно, знание народной жизни никому не мешало. Видите, даже А. Галич мог блеснуть в компании снобов знанием цены на хлеб. В конце концов, с заботы о народе начинались все галлюцинации либеральной интеллигенции. Однако, начиная с шестидесятых годов, духовное развитие «образованщины» окончательно обогнало народное образование. И начало жить своей, неведомой никому жизнью.

XIII

А народ все так же хотел просто кушать, и дрожжи просвещенного шестидесятничества в нем еще не забродили. Страна встала на ноги после чудовищной войны и едва вышла из времени послевоенных лишений. Напомню, что на территориях, подвергшихся оккупации, проживало около 40 процентов населения страны. Низкий уровень жизни не оставлял обычному человеку времени для чтения стихов Ахматовой, изысков стильной одежды или других развлечений городской элиты. Хрущевские либеральные реформы произвели на тех же селян весьма малое впечатление – они просто были из другой оперы. Для них значительно больше значила практическая возможность иметь в личном пользовании крупный рогатый скот, свиней, птицу и другую живность.

Когда тяжелые голодные военные и послевоенные годы миновали, крестьяне, благодаря подсобным хозяйствам, имели, чем накормить семью, и даже кое-что привозили на продажу в город. Это поддерживало удовлетворительный уровень снабжения в крупных населенных пунктах вплоть до конца 1950 – начала 1960-х годов, когда необузданная фантазия Н. Хрущева выдвинула лозунг о немедленной ликвидации разрыва между городом и деревней. Последовательный коммунист Хрущев с троцкистской прямотой категорически отрицал частнособственнический инстинкт крестьянина[72]72
  В тридцатые годы даже капиталист Г. Форд в разговоре с А. Микояном советовал все-таки оставлять советским гражданам индивидуальные огороды: «В свободное время они будут их обрабатывать. Это своеобразный отдых, а кроме того, урожаи с этих огородов станут для ваших рабочих дополнительным источником питания» (180). Примерно в том же ключе Форд рассуждал во время встречи с Ильфом и Петровым (см. «Одноэтажная Америка»).


[Закрыть]. Фатальной ошибкой являлась линия на ликвидацию небольших колхозов. Это в скором времени привело к разорению тысяч небольших деревень.

Погром приусадебных хозяйств и торжество концепции «неперспективных сел» привели к тому, что крестьяне вновь кинулись из своих деревень в город. Начиная с 1960-х годов, СССР пережил вторую форсированную урбанизацию. Если в 1950 году в СССР в городах жили 71 миллионов человек (39 % населения), то в 1990-190 миллионов (66 %). Прежде всего, из села уезжала молодежь. В 1959 году в составе сельского населения страны имелось 16,7 миллионов людей в возрасте от 10 до 19 лет, а спустя 11 лет, по переписи 1970 года, жителей села в возрасте от 21 до 30 лет было всего 10 миллионов, то есть на 41 % меньше (179). Это отражалось на демографической ситуации, и государство уже не успевало создавать рабочие места для новых горожан.

По неполным данным, только в Московской области уже при Хрущеве насчитывалось около 20 тысяч человек в возрасте до 25 лет, не занятых учебой или работой, в том числе свыше 8 тысяч выпускников средних школ. Во многих крупных городах и промышленных центрах страны руководители предприятий отказывали молодежи в приеме на работу. На этой почве все больше становилось «неисправимых» и «отпетых» хулиганов, которые стали важной приметой хрущевской эпохи с ее массовыми волнениями[73]73
  Если в 1953 г. доля повторно осужденных за хулиганство составляла 5 процентов, то в 1957 г. она увеличилась почти вдвое – 9,6 процента (181).


[Закрыть].

При этом следствием ускоренной урбанизации в послевоенном СССР стало появление очень большого числа абсолютно новых городов. В 1990 году 40,3 % всех городов СССР составляли города, созданные после 1945 года (и 69,3 % – созданные после 1917 года). Населенные пункты как материальные образования были построены, но становления городской культуры, городского образа жизни произойти в них еще не могло. Города продолжали населять вчерашние крестьяне по своей психологии и привычкам, которые так и не стали или не хотели стать полноценными горожанами. Внутри них – деревенская ностальгия, крестьянская любовь к земле, к «своей картошечке». А на периферии (и в самом ближайшем будущем) – огромный резервуар для пробуждения обиженного национального самосознания. Поскребите биографию национально-свидомых идеологов в любой бывшей точке СССР, большинство из них горожане в первом поколении, максимум, во втором.

На рубеже 1950-1960-х годов численность городского населения впервые превысила число жителей села. Все увеличивавшийся недостаток свободных рук в сельском хозяйстве способствовал углублению продовольственных трудностей в СССР. Начались закупки зерна за границей. Хотя закупки зерна поначалу имели в виду кормовое зерно, «высвобождая» тем самым собственное зерно для питания людей, возник опасный для идеологии страны стереотип – «мы не можем себя сами прокормить». Постепенно интеллектуальное недовольство советской элиты накладывалось на неудовольствие простого народа, лишенного многих необходимых, хотя и элементарных вещей. Взрывоопасность ситуации стала очевидной даже для власти. Н. Хрущева сняли.

Первой задачей брежневского руководства стало укрощение вспененного хрущевскими реформами людского моря, приведение его в спокойного состояние. С одной стороны – сдерживающие меры по отношению к либеральной интеллигенции, уже заговорившей о демонтаже сложившейся советской системы социализма и заменой ее буржуазно-демократической чешской моделью в стиле «Пражской весны», с другой, – успокоение народа, раздраженного продовольственными и прочими трудностями.

Вначале, в 1966 года власти начали довольно успешную атаку на «дрожжи» практически любых бунтов и волнений – массовое хулиганство, которое стало хронической болезнью при Хрущеве. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июля 1966 года «Об усилении ответственности за хулиганство» установил сокращенные сроки рассмотрения материалов о мелком хулиганстве, применение ареста к хулиганам, расширил права милиции по наложению штрафов и т. д. Власти приняли административные меры по удалению из больших городов потенциально взрывоопасного «контингента» – люмпенов и маргиналов. Кроме того, в обход Конституции, определенные категории населения – нищие, бездомные, безработные, проститутки, фарцовщики («тунеядцы») и т. п. – в соответствии со специальным постановлением Совета Министров СССР об укреплении паспортного режима в Москве, Ленинграде и Московской области от 16 августа 1966 г. могли быть лишены временной прописки без предварительного наложения административного взыскания (182).

Одновременно с шестидневной рабочей недели страна перешла на пятидневку. 9 мая и 8 марта стали выходными днями, ветераны и семьи погибших получили многочисленные льготы. Колхозникам установили пенсии и гарантированные зарплаты, отменили трудодни. Пенсионный возраст колхозникам был уменьшен до 55/60 лет. При рождении второго ребенка государство платило матери 100 рублей ежемесячно. Началась золотая осень «развитого социализма», которая не оставляла либеральной интеллигенции шанса на бунт, поддержанный народом.

Но интеллигенция упорно продолжала мечтать о «свободе». Не о «воле», а о «свободе» в капиталистическом смысле этого слова, отрицая саму систему социалистического (общинного) перераспределения, разглагольствуя о системе оплаты индивидуальных достижений каждого представителя социума. Разумеется, себя они мнили достойными лучшей оплаты и уровня жизни. Когда об этом можно стало говорить вслух, один из гуру просвещенной элиты академик Н. Амосов в статье «Мое мировоззрение» в «Вопросах философии» довел эту мысль до предельной ясности: «Человек есть стадное животное с развитым разумом, способным к творчеству… За коллектив и равенство стоит слабое большинство людской популяции. За личность и свободу – ее сильное меньшинство. Но прогресс общества определяют сильные, эксплуатирующие слабых» (183). Другой гуру, литературовед Лев Лосев с отвращением рассуждает о «доброте» – «кротость, каратаевщина, причем, всегда с гнильцой, стремление к энтропии – это наше…» (184) Как видим, Каратаев из источника мудрости превратился в посмешище. Один из ярких деятелей советского диссидентства, харьковский писатель Гелий Снегирев, отметая возможные укоры шестидесятникам и обращаясь к предкам-коммунистам, писал в своей автобиографической повести «Мама, моя мама»: «Вы по своему образу и подобию запрограммировали меня двуличным трусом, я рос и формировался, впитывая в себя ваш жалкий опыт, из-за вас я – моральный калека!.. Обучив нас науке предательства и подлости, вы не смеете требовать от нас героизма и самопожертвования!» (185) Да кто уж требует? Просят только, чтобы свои комплексы и галлюцинации другим не навязывали под видом ведомой единственно вам «истины».

То, что происходит сегодня – результат столетней эволюции интеллигенции от сопереживания народу до совместной с правящей элитой его эксплуатации. Прежние модернизаторы чувствовали себя миссионерами, прививающими новую веру отсталому, но все же родному народу. Современные чувствуют себя скорее помещенными в чуждую «туземную» среду, которую нужно либо быстро и радикально преобразовать по примеру «благополучных стран», либо столь же быстро оставить в случае неудачи очередного проекта. Под традиционные завывания о «народном благе» родилась система, в которой интеллектуалы служат исключительно эксплуатирующему режиму – советскому или олигархическому – даже не отдавая себе отчет, что такое хищничество неизбежно приведет народ (а потом и их) к вырождению и полной дегенерации.

Глава 4
Жизнь как бонус

I

Основным вопросом советской истории и, как правило, отношения к ней либеральной интеллигенции, является вопрос сталинских репрессий конца тридцатых годов. Политические процессы того периода возмущают интеллигенцию больше, нежели кровавая Гражданская война с ее миллионами жертв или грандиозная коллективизация с сопутствующими голодоморами. Так и после войны осуждение А. Ахматовой и М. Зощенко вызывает куда более пристальное внимание, нежели знаковое «Ленинградское дело» с его десятками расстрелянных. Почему такое внимание именно к 1937 году? Да потому, что именно в это время был нанесен непосредственный удар по сложившейся партийной элите и густо налипшей на нее интеллигенции, удар, навсегда оставшийся в памяти потомков. Но тот же Ю. Нагибин отмечал: «Подозрительность, доносы, шпиономания, страх перед иностранцами, насилия всех видов – для этого Сталин необязателен. То исконные черты русского народа, русской государственности, русской истории. Сталин с размахом крупной личности дал самое полное и завершенное выражение национальному гению» (1). Здесь мы видим описание репрессивной политики как «исконно русскую черту», типичное явление. Так где же правда? Стоит ли 1937 год особняком в новейшей русской истории? И кого все-таки осмелился ударить Сталин?

Вернемся в конец ХIХ – начало ХХ веков. Душная атмосфера самодержавной монархии, понимание, что серьезные перемены наступают только по факту смерти правящего монарха, а император Николай молод и здоров… Молодежь борется, организовывая социалистические кружки, просвещая рабочих, получает за это тюремные сроки и сибирскую ссылку, как, например, Владимир Ульянов, сосланный в село Шушенское. При этом сосланный проклятым царским режимом Ленин получал пособие для ссыльного от царя – 8 рублей (фунт хлеба стоил 1 копейку), поселился в просторной избе на 120 квадратных метров, нанял прислугой девочку Парашу, с большой земли ему присылали книги, он писал статьи и получал за них гонорары. Либеральничанье власти было в моде, оно отвечало гуманистическим тенденциям уходящего ХIХ века. Человеколюбивые присяжные революционеров оправдывали[74]74
  Для примера: 22 ноября 1905 года эсеровская террористка Анастасия Биценко убивает бывшего министра генерал-адъютанта Виктора Викторовича Сахарова, но смертной казни при царе избегла и была расстреляна только в 1937 году.


[Закрыть], литераторы с сочувствием воспевали их в книгах, свободомыслящее студенчество поставляло им преданные кадры, а некоторые промышленники (вроде Саввы Морозова) оказывали финансовую поддержку. Тонко чувствовавший эпоху Г. Лебон сетовал: «Театр, книги, картины все более и более пропитываются чувствительным, слезливым и смутным социализмом, вполне напоминающим гуманитаризм правящих классов времен революции (Французской революции 1789 года – К.К.)». И далее сурово напоминал запамятовавшим, чем закончился Век Просвещения: «Гильотина не замедлила им показать, что в борьбе за жизнь нельзя отказываться от самозащиты, не отказываясь вместе с тем и от самой жизни» (2).

Чувствуя относительную безнаказанность, будучи свято уверенны в правоте своего дела, ощущая поддержку основной массы молодежи (а молодежи в дореволюционной России было в пять раз больше, чем людей среднего и старшего возраста, настроенных более консервативно) революционеры наглели не по дням, а по часам. Манифест анархистов 1909 год гласил: «Берите кирки и молоты! Подрывайте основы древних городов! Все наше, вне нас – только смерть… Все на улицу! Вперед! Разрушайте! Убивайте!». Или, скажем, резолюция конференции эсеров-максималистов: «Где не помогает устранение одного лица, там нужно устранение их десятками; где не помогают десятки – там нужны сотни». Всего с 1901 по 1911 год было совершено 263 крупных террористических акта, вплоть до 1916 года жертвами революционного террора стали около 17 тысяч человек (из них 9 тысяч приходятся на период революции 1905–1907 годов). В 1907 году каждый день в среднем погибало до 18 человек. Только в Варшаве (не слишком выделявшейся размахом террора на общем фоне) за 1906 год было убито террористами 83 полицейских и военных и 96 получили ранения (141).

Само страшное понятие «красного террора» в широкий обиход ввела эсерка Зинаида Коноплянникова еще в 1906 году (задолго до Октябрьской революции и Гражданской войны), заявив на суде: «Партия решила на белый, но кровавый террор правительства, ответить красным террором…» Наиболее известные жертвы левых террористов (кроме премьер-министра П.А.Столыпина): министр внутренних дел Д.С. Сипягин (2.04.1902), уфимский губернатор Н.М. Богданович (6.05.1903), министр внутренних дел В.К. Плеве (15.07.1904), генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович (4.02.1905), московский градоначальник граф П.П. Шувалов (28.06.1905), бывший военный министр генерал-адъютант В.В. Сахаров (22.11.1905), тамбовский вице-губернатор Н.Е. Богданович (17.12.1905), начальник Пензенского гарнизона генерал-лейтенант В.Я. Лисовский (2.01.1906), начальник штаба Кавказского военного округа генерал-майор Ф.Ф. Грязнов (16.01.1906), тверской губернатор П.А. Слепцов (25.03.1906), командующий Черноморским флотом вице-адмирал Г.П. Чухнин (29.06.1906), самарский губернатор И.Л. Блок (21.07.1906), пензенский губернатор С.А. Хвостов (12.08.1906), командир л. – гв. Семёновского полка генерал-майор Г.А. Мин (13.08.1906), симбирский генерал-губернатор генерал-майор К.С. Старынкевич (23.09.1906), бывший киевский генерал-губернатор член Государственного Совета граф А.П. Игнатьев (9.12.1906), акмолинский губернатор генерал-майор Н.М. Литвинов (15.12.1906), петербургский градоначальник В.Ф. фон дер Лауниц (21.12.1906), главный военный прокурор В.П. Павлов (27.12.1906), пензенский губернатор С.В. Александровский (25.01.1907), одесский генерал-губернатор генерал-майор К.А. Карангозов (23.02.1907), начальник Главного тюремного управления А.М. Максимовский (15.10.1907).

Когда современные историки говорят об абсурдности сталинских обвинений в терроризме, выдвинутых диктатором бывшим соратникам по партии, они явно не учитывают, что память о реальном разгуле терроризма начала века в те годы была вполне свежа – большая часть населения страны его помнила как факт собственной жизни. То есть, жестокое подавление поднимавшейся волны террора (а после убийства С. Кирова мало кто в том сомневался) представлялось вполне разумным шагом.

Разгул терроризма в начале ХХ века накладывался на социальные проблемы, порожденные развитием российского капитализма, ветхость государственного устройства, а позже и неудачным течением мировой войны. Разразившаяся Гражданская война шла не между монархистами и демократами, а между теми, кто пришел к власти в результате Февральского переворота и свергнувшими их в октябре большевиками, которых в конечном итоге поддержали крестьянство и рабочий класс. Прежний правящий класс либо погиб в борьбе и лишениях, либо в панике бежал в эмиграцию:

– А твоего барина что, шлепнули? – неожиданно спросил Остап.

– Никто не шлепал. Сам уехал. Что ему тут было с солдатней сидеть…

Воробьяниновский дворник ошибся, говоря конкретно об Ипполите Матвеевиче, но ведь сотни тысяч действительно бежали.

Гюстав Лебон, вскрывая психологию революционных главарей, предсказывал дальнейший путь любой победившей революции. Его предсказания тем паче интересны, что ни о Февральской, ни Октябрьской революциях речи еще быть не могло, книга написана задолго до них: «Истый апостол не довольствуется полумерами. Он признает необходимым вслед за разрушением храмов лжебогов уничтожить и их поклонников. Какое значение имеют кровавые жертвы, когда речь идет о возрождении рода человеческого, о водворении истины и уничтожении заблуждения? Не очевидно ли, что лучшее средство избавиться от неверных – это умертвить гуртом всех, кто встает поперек пути, оставив в живых только проповедников и их учеников. В этом и состоит программа искренно убежденных, презирающих лицемерные и пошлые сделки с ересью» (4). Сравните с мнением другого француза, Мориса Палеолога о Ленине: «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный никакому чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианистическим мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать… Субъект тем более опасен, что говорят, будто он целомудрен, умерен, аскет» (5). Эти люди не знают пощады, идя к мечте своей жизни.

Революция выметает инакомыслие. Известный чекист М. Лацис так определял свой принцип тотального истребления «врагов народа» во время революции: «Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого» (6). Какого жребия хотели организаторы террора, когда, спустя 20 лет, очередь дошла и до них? И почему, собственно, мы должны их жалеть?

Официально «Красный террор» был объявлен 2 сентября 1918 года Яковом Свердловым в обращении ВЦИК и подтверждён постановлением Совнаркома от 5 сентября 1918 года как ответ на покушение на Ленина 30 августа, а также на убийство в тот же день председателя Петроградской ЧК М. Урицкого. Официальное издание Петросовета, «Красная газета», комментируя убийство главного столичного чекиста, писала: «Убит Урицкий.

На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов». И далее: «Кровь за кровь. Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! Не стихийную, массовую резню мы им устроим. Мы будем вытаскивать истинных буржуев-толстосумов и их подручных. За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина, за покушение на тов. Зиновьева, за неотмщенную кровь товарищей Володарского, Нахимсона, латышей, матросов – пусть прольётся кровь буржуазии и её слуг, – больше крови!» (7). Сам Зиновьев после убийства Урицкого хотел разрешить всем рабочим расправляться с неугодными прямо на улице – за себя, и за того Нахимсона. А ведь самосуд хуже любого суда. Он сплачивает на основе преступления. И это – сплочение зверей.

Самой крупной акцией красного террора стал расстрел в Петрограде 512 представителей элиты (бывших сановников, министров, профессоров). Данный факт подтверждает сообщение газеты «Известия» от 3 сентября 1918 года о расстреле ЧК города Петрограда свыше 500 заложников. По официальным данным ЧК, всего в Петрограде в ходе красного террора было расстреляно около 800 человек.

«Еженедельник ВЧК» добросовестно сообщал о взятии заложников, отправке в концентрационные лагеря и расстрелах. Согласно сведениям газеты, ЧК Нижнего Новгорода под руководством Н. Булганина (того самого фиктивного маршала и президента СССР при Н. Хрущеве), «ликвидировала» с 31 августа 141 заложника; 700 заложников были подвергнуты аресту в течение нескольких дней. В городе Вятка Уральская ЧК произвела в течение одной недели казнь 23 «бывших жандармов», 154 «контрреволюционеров», 8 «монархистов», 28 «членов партии кадетов», 186 «офицеров» и 10 «меньшевиков и правых эсеров». ЧК Иваново-Вознесенска сообщает о 181 заложниках, уничтожении 25 «контрреволюционеров» и основании «концентрационного лагеря на 1000 мест». ЧК города Себежа «ликвидировала» «16 кулаков и попа, отслужившего молебен в память кровавого тирана Николая II»; ЧК Твери – 130 заложников, 39 казнённых; Пермская ЧК – 50 ликвидаций (8).